бимой книгой, вымыл руки, высушил
под заграничной сушилкой - включается от приближения руки, опять
наука! - и спокойно шел к себе, предвкушая и сало, и мед, и горячий
крепкий чай.
Книги он увидел издалека - лежали у входа аккуратными стопками. В
стену успели вбить гвоздь и на плечиках еще качалась - только
закончили - его одежда: синий халатик, когда-то давали теоретикам,
он сберег, его парадный пиджачок, он надевал его на защиты и прочие
сборища, где почти незримо присутствовал... единственный платок,
многократно согнутый, торчал из грудного кармашка, ярким пятном на
темно-сером мышином фоне. Тут же стояла его личная табуретка -
узнали, что сам купил! - на ней постелена салфетка и стоял горячий
чайничек с заваркой, рядом аккуратно сложены ломтики хлеба, сала,
все, что было приготовлено у него... а вот меда стало явно меньше...
На двери висел большой навесной замок, блестящий от свежей смазки.
Новые петли оказались весьма кстати. Сделано быстро и добротно, не
подкопаешься.
Среди прочего хлама, тут же у двери, Зиленчик нашел веревку, опутал
ею табуретку, перевернул вверх ножками, так, что получилась
своеобразная корзина, сложил туда самые нужные книги, поставил
сверху чайничек, еду, приладил на спину, а концы веревок обмотал
вокруг себя. Потом, кряхтя, осторожно спустился на тропинку,
стараясь не показать свою нетренированность - знал, что наблюдают -
и двинулся в сторону ближайшей щели.
12
Наверное, хватит, всему есть предел. Но это было бы неправдой - не
так было! Он поскользнулся - ноги теоретика тонки и слабы,
профессиональный недостаток - и, беспомощно размахивая ручками,
грохнулся во весь свой небольшой рост. Веревка соскользнула с
короткой шеи не задержавшись на круглой голове, табуретка упала,
ударилась о каменный выступ, одна из ножек отломилась - он ее
когда-то клеил-чинил и горестно отметил - подвела... выпали книги,
разбился чайник, вылилась свежая заварка, разлетелись ломтики сала,
хлеба, баночка с медом плюхнулась в темную воду и моментально
исчезла...
Он не стал подбирать даже книги - заплакал и пошел, странно
размахивая руками, к щели... не оглядываясь, не рассчитывая
вернуться туда, где на тонких плечиках, чуть покачиваясь, ждал его
потертый парадный пиджачок.
13
Ну, вот, ребята, веселитесь, вы получили, наконец, эту малость - его
конуру. Но своего не добились, не-е-т - он не умер, не сошел с ума,
в этих людях есть своя неприметная сила, вам ее не понять. Он
переродился, стал другим человеком. Или стал собой, скинул с себя
всю шелуху?.. Перестал бояться. Может, не получилось бы, не будь
того первого потрясения, вызванного корчеванием прибора?.. В конце
концов, не так уж важно, какой силой нас расшевелит, раскачает жизнь
- у одних страх, у других восторг, у третьего зубная боль... дело
случая. Зиленчик стал другим, в Институт не вернулся, даже не зашел
домой - а пошел, пошел на юг, прошел благополучно всю нечерноземную
пустынную область, и кое-как заселенный чернозем... Он шел по
дорогам Кавказа, не сгибаясь под пулями... Его не оставили без крова
и еды - люди везде еще есть!.. Кто-то говорил, задержали его на
Иранской границе - не верьте, неправда, он благополучно проник в
Иран. От его одежды мало что осталось, но там было тепло, и жители,
принимая его за паломника, кормили и жалели...
И пришел момент, он ступил на землю предков, здесь теряются его
следы. Кто говорил, что промелькнул он на каком-то симпозиуме, в
пиджаке и при галстуке!.. другие слышали, что он бросил науку,
занялся выращиванием фруктов, третьи сообщали, что стал врачом, и
счастлив, что помогает людям... Лучше сказать - не знаю.
Последние, кто слышал его голос, были те молодые люди, которые,
притаившись, наблюдали за отступлением старика с табуреткой за
спиной, видели его падение, и слабость. Одному показалось, что
Зиленчик говорил -"мой живот, мой живот...", другой утверждал, что
старик спрашивал - "как живете?.." В конце концов, решили, что
никаких слов не было.



Глава третья
            1
Марк понемногу украшает свою комнату, наполняет святыми для него
вещами. Но как все долго! Восьмерка часов давно перевернута, песок
ссыпается... Безостановочность времени всегда ужасала его. В
детстве, он помнил, удаляли полип из горла: посадили, прикрутили
кисти к стулу, тяжелый мужик в брезентовом фартуке отвернулся и...
Уже! Ни секунды на уговоры, обдумывание, собирание сил - быстро и в
то же время плавно берет с подносика нечто, напоминающее клещи,
подносит неумолимым движением к разинутому до боли рту, так же
неуловимо быстро внедряется, зацепил, зажал, хруст... и растеклась
обжигающая боль. И безразлично бросает в эмалированный тазик-почку,
не удосужившись даже разглядеть, бесценный окровавленный кусочек
его, Марка, тела... Жизнь отсчитывает секунды по своему метроному, а
человек, со своими желаниями и причудами, одни мгновения холит и
ценит, к другим равнодушен, третьих боится и избегает...
То, что он смутно чувствует, становится горькой очевидностью с
возрастом, когда глядишь сверху на многолетние провалы и редкие
подъемы - ужасаешься потерянному времени... и постепенно начинаешь
понимать: жизнь не полет над горной грядой, с ее красотами, маками
да тюльпанами; такая судьба мало кому достается - мы пробиваемся
через глубокие лощины, спады, буреломы, подвалы...
- Почему бы вам не заглянуть к Фаине? - спросил Штейн, бросив
мимолетный взгляд на столы, стулья и подоконники, где было
выставлено все, чем юноша гордился. - Она, конечно... - он помолчал,
- но химик непревзойденный, и многое вам подскажет... если захочет.

2
Марк и сам собирался, преодолевая робость перед важной дамой. Как-то
они задержались в семинарской, нашлась тема, потом вышли в
полутемный коридор. Сигнальные огоньки раскачивались от сквозняка -
провал недочинили, оттуда дуло. Она в тяжелом шумящем платье с
открытой грудью, монумент, и рядом он, робко взирающий на чудо
природы.
- Убедили, вы мальчик бойкий, но... - она говорит ему, и тяжелой
рукой берет за плечевую кость, - не понимаете еще, не выросли...
Ей лет сорок, она ему казалась старухой, и вдруг он видит - кожа на
груди гладка, наверное, шелковиста, черные глаза сияют на смуглом
лице, губы не вызывают сомнений... Он был крайне взыскателен именно
к губам, векам, форме ноздрей, раковине уха, эти органы казались ему
самыми откровенными; взглянув, он мгновенно чувствовал расположение
или отталкивание, к другим дамским особенностям он быстро привыкал.
Губы у нее, действительно, хороши - полные, я бы сказал, мясистые,
но не отвислые. В ней поразительно много было сочного мяса,
упругого, но без той жесткости или дряблости, которые с годами...
Она вся, как... мясной снаряд, и даже внушительные выпуклости не
могли помешать этому ощущению обтекаемости. Спусти ее с горы, как
советовал поступать великий скульптор, правда, со статуями, ничего
бы у нее не поломалось, не оторвалось, так бы и шмякнулась, цела и
невредима...
- Ну-у, ты даешь... - он тут же отругал себя за людоедский вздор, -
как могло только в голову прийти?!
3
Приходило, что поделаешь. Ради научной объективности, которую он так
обожает, я должен и это не упустить из виду. Он всегда себя
подозревал - "сам закручиваешь пружину", иначе откуда берется то,
что выскакивает на поверхность в снах, да и наяву бывало -
негуманные образы и соображения. Сознание - тонкая оболочка, а под
ней... Это его унижает. Неистовый самоучка-провинциал, он боготворит
разум и видеть не желает мерзости, которая ему нередко досаждает -
бессмысленные ощущения, бестолковые образы, суетливые грезы... К
примеру, вчера.
Спокойно возвращается домой, усталый после очередной неудачи -
пристраивал синтезатор к анализатору, оба со свалки. Входит без
сомнений в подъезд, весь в мыслях - "опять подножка, когда же
дело?.." И вдруг перед ним возникает образ, вычитанный из недавней
книжонки. Серьезного давно в руках не держал, а эти пошлые
проглатывал за час... Старик-вампир, дурацкое существо, свистит,
жужжит и коготками цепляется за шею!
Первая атака не получилась у него, еще сильна вера в обычность
лестницы с мирно спящими дверями - соскальзывание за грань не
состоялось. Но, поднимаясь выше, Марк чувствует, нечто в нем - не
разум же, конечно! - не удовлетворено, и ждет. Деталь необходима! И
он, презирая себя, ищет: кровавое пятно?.. силуэт у подъезда?.. Он
ищет и стыдит себя, пытается удержать, а руки разума как во сне,
трогают, но не держат... Хочешь деталь - получай! - окно с выбитым
стеклом. Мальчишки днем... Нет! Там странная чернота и шевеление
воздуха при отсутствии разумной причины... Светятся листья, а
фонарь-то погашен! Блудливой рукой брошен камешек, изнутри
поднимается страх, спина леденеет... оборачиваешься, стараешься
сохранить видимость спокойствия, стыдишь себя, ужасаешься, борешься,
спотыкаясь, в панике, неровным шагом добираешься до порога, и здесь,
окончательно потеряв стыд и разум, вполоборота, чтобы подлец не
достал шею, мучаешь ключом замочную скважину, и, ввалившись,
наконец, в переднюю, отряхиваешься, словно пес после взбучки.
Пружина, спускающая с цепи всех чертей, у него всегда была под
рукой.
4
- Вы мне все о глубинах, а я хочу простого, - Аркадий в те дни был в
ударе, что-то удавалось ему в задней комнате под тягой. - Пусть
передо мной откроется лист, и на нем все про меня прописано четкими
буквами. Не что я сделал - знаю, знаю... а что я есть со всеми
потрохами, с учетом несбывшихся мечтаний, неиспользованных
возможностей... Я не в силах это охватить, четно говорю, нашелся бы
кто, помог?.. Нет, вру, не хочу, чтобы открыли. Как-то видел лист
попроще, и то оторопь взяла - история моей болезни. Я ее называю -
духовная болезнь, но они же педанты, начинают с кожи - она,
оказывается, у меня вот эдакая... Слизистые... слово-то какое!..
Потом глубже - печень, видите ли, на три пальца выпирает! А почки...
черт, мои родные отбитые почки... Что я хотел?.. забыл уже... Нет,
ничего. Знал, что такой, как все, но все же - мои почки, они другие,
понимаете?.. Вам это еще трудно понять. Расскажите лучше, вы были у
Фаины или все собираетесь?..


5
Наконец, он собрался, пошел. Прошел полтора коридора, и вдруг
открытая дверь. У входа столик, на нем огромная с толстыми чугунными
боками печатная машинка, ревет басом, бумагу комкает, зато как
замахнется кривым рычагом, как впечатает - не вырубишь топором! И у
Марка уже такая была! А за машинкой сидит джинсовая дива, которую он
заметил в первый же день, и одурел, а потом несколько раз провожал,
крадучись, на расстоянии.
Естественно, он замер на месте, и тут из глубины его окликают
засахаренным голосом - "обходите, пренебрегаете..." В кресле, нога
на ногу, Альбина, худощавая дама с проницательным взглядом. Он
вошел, устроился в соседнем кресле, девица ему тут же кофе несет,
пошел разговор о том, о сем, все о высоком, с обязательными заходами
во Фрейда, которого Альбина любила страстно... гороскопами - "вы
кто? - а, Весы!" - и прочей чепухой.
Как это терпит Штейн, думал юноша, презирающий любую зависимость -
от неба, звезд, луны, людской мудрости и глупости, случайностей...
Он кое-как отвечает, занят подглядыванием за той, которую давно
хотел узнать поближе. Но если честно, дама из столовой гораздо
больше устроила бы его. Он, конечно, устыдился бы этой мысли, если б
выразил ее по научному просто и ясно, но никуда бы не делся, факт
есть факт.
Перешли к обычным темам, всякие там театры, литература - ничего
интересного, все давно известно. "Ну, Толстой... Пусть гений, но
тоже давно известно, а многое просто наивно..." Марк Толстого
терпеть не мог, граф не давал ему места в своем густом месиве, чтобы
участвовать в событиях, переиначивать их по-своему - отвлекал
тягучими подробностями. Юноша постоянно спорил с Аркадием, который
Толстого чтил, сравнивая с врановыми птицами: летают вроде бы
неуклюже, а на самом деле виртуозы полета... Но в главном они к
полуночи сходились - о чем еще можно теперь писать, все давно
известно. А вот наука - это да! В ней постоянно что-то новенькое, и
каждый день какой-нибудь сюрприз.
Дама, наконец, вскарабкалась на своего любимого конька - ее занимало
стремление к власти. По теории Альбины эта страсть присуща молодым
народам, вот евреи и лишены, на исходе своей судьбы. Марк вообще
отказывался понимать эту блажь идиотов - "разве мало интересных
дел?"
- Вот если б Штейн захотел... - Альбина о своем, да так горько,
словно Штейн ее не хочет.
Марк подумал, что Штейн у власти сразу потерял бы блеск и
разнузданную легкомысленность, которые его красили. К тому же, он
решился возразить, честолюбие евреям тоже присуще, но чаще без
перьев и регалий, так уж сложилось.
Далее разговор сполз на привычную проблему - "как там народ?.." Эти
всхлипы Марка попросту злили, он народа вокруг себя не видел, а вот
люди, да - кое-как еще ходят, и никто не вздыхает по ним.
- Вы ведь из других краев, - удивилась дама, - неужто там такие
же?..
Она права, подумал Марк, - там немного другие, но какой в этом
интерес?..
- Зато у нас особенная стать, - с чувством высказалась Альбина. - Я
уважаю еврейский гений, но и свой ценю - русский!
Марк хотел сказать - "ну, и прекрасно, к чему только пафос?..", но
больше слова не получил. Альбина прочно утвердилась на своем -
"Сибирь, Сибирь, нетронутые гены... все возродится..."
Марку стало скучно, возродится, и слава Богу. Он решил использовать
встречу для дела, и, наконец, вставил словцо о своих нуждах.
- Привозного не держим, все свое, - с гордостью ответствовала
Альбина. Встала, тощая, белая, с гордым взглядом и профилем Жанны,
эстрадной певички, известной своим мускулистым носом. Повела его в
глубину помещения, где притаилась скромная дверь.
6
Марку открылся огромный зал, стены таяли в тумане испарений, прущих
из больших котлов. Судя по запаху, в них варилось нечто настолько
отвратительное, что Марк, привыкший к любой химии, отшатнулся.
- Сами получаем, очищаем... препараты, соли, металлы...
Мышцы, кожу, голову - все пускаем в дело, а начинаем с простого
зверя - нашего кроля.
Действительно, везде - в проходах между котлами, самодельными
станками и приборами, стояли деревянные клетки, в них сидели или
жевали желтую траву или совершали бесполезные скачки серые зверюшки.
То и дело к клеткам подходили здоровенные мужики с красными носами,
хватали первого попавшегося им зверька, поднимали за длинные задние
ноги, ловко шибали по носу, тут же на больших столах обдирали, брали
мясо, жир или какой-нибудь орган и бросали в рядом расположенный
котел. Марк почему-то, увидев поднятого вниз головой зверя, вспомнил
семейную легенду о том, как его приводили в чувство, когда он
впервые выбрался на белый свет...
Вернулись в тихую комнату, Альбина подожгла очередную "гавану". Марк
незаметно боролся с дымом, дыханием разгоняя атакующие его облака.
"Чем могу помочь?" Сразу оказалось, что мало чем - одного еще нет,
другого - уже, третье в растворе, грамм в море, пойди, достань... Но
кое-что было обещано, и, вежливо распростившись, Марк вышел. К Фаине
поздно, он поплелся в свои хоромы, где стояли случайные старые вещи,
с которыми ему предстояло начинать.
7
Я знаю, уже через полгода все изменится - и у него начнет шуметь,
крутиться, выпадать осадками и растворяться... В кварцевых колбах -
целое состояние! - будет беситься пар, клокотать, прорываться по
тонким стеклянным ходам, и, усмиренный прохладой рядом текущей воды,
забывший прежнюю сущность, падать прозрачными каплями в мелкие, как
дамские пальчики, сосудики... Я мог бы рассказать вам, как их
кровавого куска бычьего мяса, постепенно теряя вкус, запах, цвет,
утончаясь и облагораживаясь, выделяется розоватый сок, он
стремительно белеет в ответ на добавление рыхлого как пух порошка,
после долгих ухищрений, процеживания, вращения с немыслимой
скоростью в огромной центрифуге, от него остается совсем уж мало и
вовсе бесцветной водички, и, наконец, из этой капли при умелом
обращении выпадает тончайший белоснежный осадочек, самое то - ведь в
нем притаилось вещество, излучающее жизненную силу: оно, рассеянное
по миллионам клеток и нервных окончаний, словно шипами впивается в
нужные места, жалит, будя неуемное желание - быть подольше, прежде,
чем не быть.
Если б он мог предвидеть свой успех... и последующее поражение...
Впрочем, ничего бы не изменилось.
8
А пока бедность не давала ему подняться, убийца стольких начинаний,
в том числе бесполезных... Он скоро вспомнил, что не всех обошел с
протянутой рукой, и опять собрался к Фаине. "Она явно выстраивает
перед вами препятствия" - смеялся над ним Аркадий. Кое-кто считал ее
волшебницей, экстрасенсом и телепаткой, а большинство просто боялось
опасного сочетания природного ума, наглости и силы.
Он шел, выбрав самый короткий путь, как ему советовали
многочисленные доброжелатели. Советчики редко пользуются своими
советами, они их бережно передают другим... Шел - и вдруг вышел на
ярко освещенный простор. Здание незаметно прервалось, над ним небо,
впереди старый заброшенный мост, далеко внизу желтой полоской песок,
широкая вода, резвятся мелкие барашки.
Он пошел по теплым прогнившим доскам неизвестно куда - не умел
отступать. Наконец, ступил на берег, зашумела трава. Прошел немного
вперед, и узнал место - овраг, сюда впервые привел его Аркадий,
только с другой стороны. Вот и дом. Он в бешенстве от этих шуток с
пространством, ему хватало возни со временем. Стучится к старику.
Дверь неожиданно распахивается, навстречу вырывается человечек в
большой шляпе, плаще в поднятым воротником, бледное лицо-маска в
пренебрежительной усмешке. Ипполит?..
Аркадий несколько смущен - "а, прогульщик..." Сели, тут же чай, то
есть молоко, разбавленное кипятком. Аркадий увлекался, следуя
журнальным советам, Марк мог пить, что угодно.
- Что от вас нужно этому проходимцу?
- Пожалуй, вы слишком... - Аркадий покачал головой, - он кое-что
может, хотя, конечно, бедняга, окаянная душа... Представьте, играл
лицом - постоянно менялось, расплывалось... Определенно, он чего-то
достиг в своей области. Двигал блюдечко вот... Нет, я, коне-е-чно,
против, но если нормальное какое-то поле, неисследованное...
- Аркадий...
- Что, что Аркадий... я давно в стороне от новейших веяний, узко
беру, пенсионер... И почему, собственно, противоречит науке, если
особенное, материальное, конечно?..
- Дайте факты, а не фокусы!
 - Он предложил мне свалить Глеба, - сказал Аркадий. - У него факты
преступного расхитительства и легкомысленных затей, и если добавить
такую малость, как тот донос, доносик... Момент, он говорит,
благоприятный, доносы не жалуют. Надо спешить, скоро станет
наоборот. А мне справедливость больше не нужна. Да и видеть вместо
Глеба - все-таки каков! - этого замухрышку... В конце концов, Глебка
меня по-дружески заложил, то есть, ничего лишнего сказано не было,
сверх того, чтобы самому не залететь. А я в заточении, в глубине
этих, сибирских... иногда достаю журнальчик или газетку, смотрю -
правильно пишет! Ловчил, конечно, интриганил, но о хороших вещах
упоминал, что есть они еще. Вот люди и не забыли... Нет, я не могу.
Марк ему про мост, старик удивился:
- Редко попадается, только случайно.
- Гнилая фантастика, опять случайно! - Марк дал себе слово составить
карту Института и его окрестностей, по науке, чтоб никаких тебе
придуманных чудес!
 - Он теперь спец не только по тарелочкам, Ипполит, он и по
блюдечкам ударяет. Надо, говорит, перестроить Институт в космический
центр, пришельцев принимать. А Глеб, говорит, авантюрист, носится со
своей кровью. Хочет искусственную создать, поскольку натуральная
легкомысленно тратится, всякие недоразумения и прочее... Нашел для
этих дел одного чудака, Белоусова. Зайдите к нему, у него куры не
клюют.
9
Про недоразумения Аркадий не зря упомянул - действительно,
постреливали, а кто, в кого, зачем, старик не мог вразумительно
объяснить приезжему человеку. Марку подобные занятия казались
несусветным вздором, а те, кто втягива