Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
оба Учителя. И
поверил, что это переживание затмило все остальные. А его, ставшие
уже хрестоматийными, клятвы и обещания после похорон? Если
разобраться, их не было вовсе - придуманы! А что тогда было?
Подавленность, страх за будущее? Или, как присуще ему, смутное
ожидание чего-то нового? Или то и другое вместе?..
Общая картина не складывалась - где интрига, завязка, развязка?..
Так мало, оказывается, было событий, и так много разговоров... И
даже мыслей мало, и чувств, зато море нечетких, расплывчатых
ощущений - смятение, страх, неуверенность, восторг... нерассуждающий
восторг, азарт, ярость... Что же это все было?
Событий явно маловато. Что же касается внутренней линии... И
линии-то нет, одно топтание на месте! Оказывается, он почти с самого
начала, с юношеских ранних лет, догадывался о вещах, в которых
теперь был намертво уверен. Просто раньше не верил своим догадкам.
Он всегда хотел быть писателем! Но как-то слабо хотел, неуверенно,
вяло... Может, мечтал?.. Зачем он с такой безумной настойчивостью и
энергией ринулся в науку? Он не знал.
- Странно, ведь я всегда боялся неожиданных перемещений в
пространстве, громких голосов, необузданных поступков... всего, что
бы нарушило мой внутренний покой. А, может, именно потому так легко
переместился из темного нищего дома в такую же темную нищую дыру,
провинциальный университет? В сущности, я не так уж много менял:
раньше в центре всего был я сам со своим кругом интересов - мать,
дом, разговоры об отце, школа, книги, фантазии вокруг них... Потом?
- снова я, теперь приобщенный к важному делу: до боли в висках читал
журналы, совмещал разные точки зрения, строил общие теории ... Все
время пытался не присоединиться к делу, а присоединить науку к себе
- как одну из своих фантазий. Наука оказалась сильна, взяла да
поглотила меня!
И теперь он избавлялся от нее, как заяц от лисы, попросившейся в дом
да выгнавшей хозяина.
4
Он обнаружил, что всегда действовал странным для ученого образом -
сначала с великим трудом, с мучениями добывал факты, зато потом,
положив перед собой листы и графики, уравнения и цифры,
сладострастно копался в этом хаосе, выуживая из него стройность,
припечатывая ясность к бумаге простыми словами. Он голову готов был
отдать за точность... но не от великой любви к истине, а только по
добросовестности первого ученика. А чистую радость испытывал, когда
брал эти частички истины - и строил из них нечто, руководствуясь
внутренним чутьем, ощущением красоты, прозрачности и стройности
словесных построений... и совсем не интересуясь тем, насколько его
картина соответствует действительности. Он находил наибольший
интерес в литературной работе, в оформлении мысли!.. Теперь наука с
ее схемами жизни отпала, но осталась его страсть перебирать слова в
поисках точности. Бродя по комнате или сидя за столом, он говорил
вслух с самим собой, и иногда, преодолевая страх, записывал.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
Глава первая
1
Зима дала всем передышку, туман размывал тени, вокруг таяло и плыло,
шуршало и трескалось. Ощущения, как замерзшие звуки, вместе с
январской оттепелью ожили, поплыли одно за другим. Он снова всю ночь
лихорадочно действовал, просыпался взбудораженный, схватывал
отдельные, пронзительные до слез моменты - щетина отца, который
прижимает его к себе, несет по лестнице наверх, тяжелые удары его
сердца... острые лопатки матери, когда она на миг прижималась к нему
в передней - сын приехал... Голоса... Напряженный и хриплый голос
Мартина... Язвительный смешок Аркадия...
- Я был все время занят собой, но, все-таки, многое помню!
2
- Ну, как там ваш Ипполит? - спрашивали у Марка знакомые.
- Действует, строит... кто-то, видите ли, должен нас спасти... - он
махал рукой, давая понять, что эти дела ему не интересны. А новое
дело давалось с трудом, с долгими перерывами. Да и делом он его не
считал - усилие, чтобы освободиться, отряхнуться от прошлого, и
тогда уж оглядеться в ожидании нового. Он все ждал, что, наконец,
прорвется опутывающая его пелена, и все станет легко, понятно,
свободно - как было! Может, от внешнего толчка, может, от свежего
взгляда?.. В общем, что-то должно было к нему спуститься свыше или
выскочить из-за угла. - Чем ты отличаешься от этих несчастных,
ожидающих манны небесной? - он с горечью спрашивал себя. В другие
минуты он явственно ощущал, что все, необходимое для понимания, а
значит, и для изложения сути на бумаге, в нем уже имеется. А
иногда...
- Какая истина, какая может быть истина... - он повторял в отчаянии,
сознавая, что никакая истина ему не нужна, а важней всего оправдать
собственную жизнь. В такие минуты вся затея с рукописью казалась ему
хитрым самообманом.
- Я все время бросаюсь в крайности, - успокаивал он себя по утрам,
когда был разумней и видел ясней. - Просто связи вещей и событий
оказались сложней, а мои чувства запутанней и глубже, а действия
противоречивей, чем мне казалось в начале дела, когда я еще смотрел
с поверхности в глубину.
Теперь он копошился и тонул в этой глубине. И уже не мог отбросить
написанное - перевалил через точку водораздела: слова ожили и, как
оттаявшие звуки, требовали продолжения.
- Нужно ухватиться за самые прочные концы, и тогда уж я пойду, пойду
разматывать клубок, перебирать нить, приближаясь к сердцевине...
Самыми прочными и несомненными оказались детские и юношеские
впечатления. Именно в тех слоях впервые возникли простые слова,
обозначавшие самые важные для него картины: дом, трава, забор,
дерево, фонарь, скамейка... Они не требовали объяснений и не
разлагались дальше, неделимые частички его собственной истины - это
была именно Та скамейка, единственный Фонтан, неповторимое Дерево,
этот Забор, Те осенние травинки, тот самый Желтый Лист... Что-то со
временем прибавлялось к этому списку впечатлений, но страшно
медленно и с каждым годом все неохотней. Они составляли основу, все
остальное держалось на ней, как легковесный пушок на тонком, но
прочном скелетике одуванчика. Детский его кораблик, бумажный, все
еще плыл и не тонул; он навсегда запомнил, как переживал за этот
клочок бумаги... а потом переживал за все, что сопротивлялось слепым
силам - ветру, дождю, любому случаю...
- Дай вам волю, вы разлинуете мир, - когда-то смеялся над ним
Аркадий, - природа соткана из случайностей.
- Вы, как всегда, передергиваете, - горячился Марк, - случайность,
эт-то конечно... но разум ищет в природе закон! Жизнь придает всему
в мире направление и смысл, она, как говорит Штейн, структурирует
мир...
- В вас поразительное смешение невозможного, - сказал тогда Аркадий
с ехидцей и одобрением одновременно, - интересно, во что разовьется
этот гремучий газ?.. А разум... - старик махнул рукой, - Разум эт-то
коне-е-чно... Мой разум всегда был за науку, А Лаврентий... вы не
знаете уже, был такой... он как-то сказал, и тоже вполне разумно -
"этот нам не нужен!" Действительно, зачем им был такой? Столкнулись
два разума... ведь, как ни крути, он тоже разумное существо...и я в
результате пенсионер, и даже десять прав имею... А теперь и вовсе в
прекрасном саду, в розарии... или гербарии?.. гуляю в канотье. Все
тихо вокруг, спокойненько... В канотье, да! Не знаю, что такое, но
мне нравится - вот, гуляю! Все время с умными людьми, слышу знакомые
голоса, тут мой учитель... и Мартин, бедняга, жертва самолюбия, не
мог смириться... Я понимаю, но я, оказывается, другой. Для жизни
мало разума, Марк, мало!
Не раз он просыпался в холодном поту и вспоминал - кто-то властный,
жестокий, совершил над ним операцию - безболезненно, бескровно... а,
может, просто раскололась земля? - бесшумно, плавно, и другая
половина уплывает, там что-то важное остается, но уже не схватить,
не вспомнить...
- Вот взяли бы да записали все это для меня! - сказал Аркадий. - Мир
не рухнет от вашего разочарования. Жизнь, правда, не бьет ключом, но
все же - выйди, пройдись, отдохни от дум.
3
Он послушался своего голоса, оделся и вышел на сверкающий снег.
Кругом было тихо, только изредка взбрехивала собака по ту сторону
перекидного мостика через овраг; деревья не могли скрыть его, как
летом. Собака то взбегала на мостик, состоящий из нескольких
почерневших бревен, то отступала обратно, боясь поскользнуться,
упасть вниз; оттуда поднимался пар, сквозь мусор и завалы пробивался
ручей.
На нашем берегу стоял теленок, очень худой, с крупной головой и
тонкими длинными ножками. Он уже пытался спуститься на мостик,
пробраться к дому, но собака каждый раз отпугивала его, хотя совсем
не хотела отгонять - это был ее теленок, домашний зверь, он должен
быть во дворе! Она, как умела, помогала ему, бросалась навстречу и
отступала. Пробежать по скользким доскам, оказаться сзади и
подогнать неразумного к дому она боялась, а теленок боялся ее резких
скачков и громкого лая, и так они, желая одного и того же,
оставались на месте. Надо помочь дураку, решил Марк, и пошел к
мостику.
Как он удивился, как смешно ему стало, и тепло, когда он потрогал
худую жилистую шею. Теленок был размером с очень большую собаку,
дога, такого когда-то привели к нему в гости с хозяином, молодым
пижоном: тот в недоумении разглядывал нелепую обстановку -
колченогий стол, лежанку на бревнах, карты на стенах, приколотые
большими булавками... Здесь жил настоящий ученый, и этот маменькин
сынок старался показать, что ничуть не удивлен убогостью жизни. Зато
его дог от всей этой мерзости скорчил огромную курносую морду и
отошел в угол с явным намерением оросить обои... Но в общему
облегчению разговор закончился, и надменный дог удалился, изящно и
разболтанно переступая мускулистыми лапами по линолеуму.
Марк обнял теленка за шею и осторожно повел его по бревнам, тот
понял и очень старался. Собака замолчала, тоже поняв, что незнакомец
все делает верно. Оказавшись на другом краю, теленок тут же
припустил к воротам, а пес, обнюхав брюки Марка, решил не поднимать
шума и потрусил за теленком. Марк остался стоять перед деревней.
Кстати, он вспомнил, надо бы наведаться в домик, который старик
завещал ему.
4
И отправился, но не добрался до места - явилась весна, ручьи ливнями
по склону, дорогу развезло, и дом погряз в черном месиве, так что и
близко не подобраться. Он разглядел только, что стекла целы, дверь
заперта, скамеечка сломана и, перевернутая, лежит посреди двора... А
потом надолго забыл о домике, потому что произошли события, решившие
дальнейшую судьбу Института, и Марка тоже, хотя казалось, ничто уже,
исходящее из этих стен, не может вывести его из погруженности в
себя. Он потихоньку пробирался в свой кабинетик, запирался там,
смотрел в окно, дремал, положив голову на стол или читал кровавый
детектив, чем бездарней, тем лучше. Проблески таланта вызывали у
него тянущее чувство беспокойства в груди, будто что-то важное
забыл, а где, не знает. Едва дождавшись обеда, он исчезал до
следующего утра. Его записки по-прежнему пылились в углу. Иногда он
вспоминал, что уже весна, срок, данный ему Ипполитом истекает, а он
по-прежнему ничего в своей жизни не решил. И тут же забывал об этом,
смотреть дальше завтрашнего дня он не желал.
А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было
уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее
ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых
и неглупых - служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б
он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся
бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься,
- и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней,
может, нет... И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще
один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую
тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на
сучке и гугукал - пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим
надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно,
пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится
из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с
недоумением: почему - вдруг, если всегда так? Он с детства знал,
усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят
волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум
и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему
разумению... Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей,
их шепот, вздохи, - "зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?.." и
многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный
страх, недоверие и брезгливость. "Порядочный не лезет туда..."
- Наша линия верна, - кричал Ипполит, сжимая в кулачке список
сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был
уверен, что его фамилия одна из первых.
"Вдруг с шумом распахнулись двери!" В полутемный зал хлынул свет, и
знакомый голос разнесся по всем углам:
- Есть другая линия!..
5
- В дверях стоял наездник молодой
- Его глаза как молнии сверкали...
Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные
песенки послевоенных лет... Неисправим автор, неисправим в своей
несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и
посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с
гитарой, кто с принадлежностями ученого - колпаком, зонтиком,
чернильницей... Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах -
огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно
вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный
огромный зверь - с крошечной головкой, распластался на полмира,
уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой
задницей... Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие
споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым...
- Есть такая линия! - громогласно провозгласил Шульц, здоровенький,
отчищенный от паутины и копоти средневековья. - Нечего стлаться под
пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами
полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно
видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший
его взгляд индейца... "Еще раз обманулся! Бандитская рожа... Боливар
не вынесет... Ханжа, пройдоха, прохвост..." И был, конечно, неправ,
упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего
своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца
на помост.
- Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать
фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло
обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к
сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную
головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или
полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили
вокруг высокого чела Шульца неясное свечение...
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и
шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора
по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в
истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное
поле Ипполита. Горбатого могила исправит... Подбежали медики,
которых в Институте было великое множество, осмотрели директора,
удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца
и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили
общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц
вещает:
- Мы полетим к свободе, к свету... Нужно сделать две вещи, очень
простых - вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело
корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли,
вдруг кто-то захочет остаться...
- Никто, никто! - толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало
нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда
лететь не собирался.
- Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы - недостающие частички
мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по
спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки...
Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум.
Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни - решил
возвысить.
- Случай опять подшутил надо мной - теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся -
"Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому
сиропу каплю веселящего дегтя!.."
Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь - ракета!
Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми
двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников,
удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок
оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись - какая
разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.
6
Среди общей суматохи Марку стало вдруг ясно - "твоя суета была от
страха!". Боялся пропустить свой поезд, остаться вдали от тех, кто
делает соль солью, просидеть всю жизнь в кювете, на обочине,
копошиться, жить как все - серо, скучно... Страшился не догнать, не
влиться в ряды, не внести свой вклад - сгинуть, профукать жизнь!.. И
в конце концов, несмотря на все усилия, выпал из последнего вагона,
в котором катил к горизонту.
Теперь он спокойно наблюдал, как удаляется от него прямоугольник,
проекция поезда на бесконечность.
- Вы ведь жаждали за все ответить, - насмешливо сказал ему Аркадий,
- теперь ты сам себе корабль, действуй, выбирай путь.
В шестнадцать Марк где-то вычитал, что человек, как корабль,
выбирает путь в "бурном море жизни". Он поежился от сусальной
позолоты. "Впрочем, все искренно было!" Он вспомнил свой восторг
перед общей картиной, которую разворачивал Мартин.
- Просто я оказался недостоин: слабый, сомневающийся, а главное -
погрязший в себе, приверженный к неясностям - я не такой, каким
хотел себя видеть. Я вынужден вас всех разочаровать - мать,
Мартина... даже этого Шульца, даже его!
- Ну-у... - покачал бы головой Аркадий, - не слишком ли рьяно
выгребаешь, парень, теперь в другую сторону?..
Глава вторая
1
Скоро новый директор напомнил о себе. Марк в те дни заканчивал дела,
писал отчеты, просматривал старые тетради. Уходить, так без
хвостов... На пути к директору его дважды останавливали, проверяли
пропуск. Со всех сторон раздавался грохот, ворчание механизмов -
устанавливали двигатель, проверяли прочность старого корпуса.
Шульц встретил его - острый, колючий, тощий, в глазах обычное
безумие:
- Летим?
- Куда?
- Как? - Шульц поднял брови, он уже отвык от возражений.
- Я ухожу.
Шульц помолчал, сжимая и разжимая костлявые пальцы, потом сдержанно
сказал:
- Я вас не держу. Но мы учтем...
- Где я слышал это "мы учтем"?.. - думал Марк, возвращаясь домой, на
этот раз насовсем - процедура изъятия заняла полчаса.
2
Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что
виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и
желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз
просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый
покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять,
проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись
дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но,
возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту -
иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда
невесомости. "Вот и летишь наяву..." - он мрачно посмеивался над
собой, наследство Аркадия, - мечтал, а оказалось страшно.
Проснуться-то некуда!"
Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к
малейшим дуновениям - к ветру, дождю, полету листьев, взглядам
зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному не