старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или
нуклеазу, разбираться - время тратить, в его безумном киселе черт
ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку... А еще бывший
физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры
выращивал... "А ты сам-то?.." Он будто проснулся, а вчерашняя беда
не испарилась, подчиняясь детскому желанию, снова здесь... "Я сам-то
кто?.." И вдруг неожиданно для себя сказал:
- Я уезжаю, дней на десять, туда, к себе. Дело есть.
- А-а-а, дело... - Аркадий понимающе кивнул, и снова о своем:
- Я тут же, конечно, решил выбросить все, но к вечеру оклемался,
встряхнулся, как пес после пинка, одумался. Ведь я образованный
физик, какой черт погнал меня в несвойственную мне химию, какие-то
вещества искать в чужой стороне? Взяться без промедления за
квантовую сущность живого! Ну, не квантовую, так полуквантовую, но
достаточно глубокую... Или особую термодинамику, там и конь не
валялся, особенно в вопросах ритмов жизни. Очистить от шульцевских
инсинуаций, по-настоящему вцепиться, а что...
Ничего ты не понял, ужаснулся Марк. Но тут же закивал, поддерживая,
пусть старик потешится планами.
8
 - Я вам открою еще одну тайну. Домик первая, теперь вторая. -
Аркадий смешком пытается скрыть волнение. - У меня есть рукопись,
правда, еще не дописал. Когда я... ну, это самое... - старик
хохотнул, таким нелепым ему казалось "это самое", а слово "умру"
напыщенным и чрезмерно громким, как "мое творчество". - Когда меня
не станет, - уточнил он, - возьмите и прочтите.
- Как вы ее назвали? - Марк задал нейтральный вопрос, его тронула
искренность Аркадия.
 - Она о заблуждениях. Может, "Энергия заблуждений"?.. Еще не знаю.
Энергия, питающая все лучшее... Об этом кто-то уже говорил... черт,
и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог - и
не сотворил.
- Откуда вы знаете?..
- Послушайте, вы, Фома-неверующий... Когда-то старик-священник
рассказал мне историю. Он во время войны служил в своей церкви.
Налетели враги, бомбили, сровняли с землей весь квартал, все
спалили, а церковь устояла. Когда он после службы вышел на улицу, а
он не прервался ни на момент, увидел все эти ямы и пожары вместо
жилищ, то ему совершенно ясно стало, что Бог церковь спас. "Мне
ясно" - говорит, глаза светлые, умные - знает. Тогда я плечами
пожал, а теперь точно также говорю - знаю, сделал бы, если б не
случай. Знаю.
- Аркадий... - хотел что-то сказать Марк, и не смог.
9
Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой
корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился:
- Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу,
буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток - и прости
меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами - добью раствор,
там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то
набросал на бумажке, надо найти... Может, нет в ней таких красот,
как в идеальных да закрытых системах... Обожаю эти идеальные, и
чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас -
расслабьтесь, говорят... Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты
обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и
все дела, и как никто не додумался!
Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство
слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на
промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы... Лет через
десять вспомнил, и руками развел - Аркадий, откуда?.. целое
направление в науке... Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с
формулами, тоже.
Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели
на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди,
оглянулся - с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным
пришельцем-марсиянином:
- А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной...
Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик:
- ... я всю жизнь бежал за волной...




Ч А С Т Ь   Т Р Е Т Ь Я

Глава первая
1
Снова поезд толкает в плечо, тронулись, едем с удобствами, не так,
как когда-то... Грохочущие огромные вагоны тащились всю ночь,
надолго замирая у пустынных перронов, посреди поля, где только
фонарь да черная дуга шлагбаума. Несло туалетной вонью, спали на
третьей багажной полке, но чаще сидели всю ночь, читали стихи. И
Марк читал, хотя никогда не понимал суровых ограничений формы - он
во всем искал только смысл...
Наблюдая когда-то за исчезновением кристаллика иода - струйкой дыма,
он решил, что именно так надо жить: исчезнуть без следа,
превратившись в статьи, книжные строчки, дела... Сейчас, как он ни
старался, не мог вспомнить тех нескольких строк в старой книге,
которую ему дали подержать в руках; осталось только ощущение
исчезающей между пальцами мягкости потертых страниц - многие
перелистывали, читали, и забыли, кто такой Мартин. Книга забылась,
зато перед глазами маячила кепка с нелепой пуговкой, висели, не
доставая до пола, ноги в стоптанных башмаках - гений восседал на
высокой табуретке... да в воздухе витали звуки скрипучего голоса,
доносящего несколько обращенных к Марку добрых слов... Мартин
превратился в книжную строчку, которую забыли, и в его, Марка,
память, недолговечную, хрупкую... Жизнь бессмысленна и никчемна,
если тонны, пуды лучших устремлений гниют и пропадают!.. Он вспомнил
мясокомбинат, огромный зал, в начале которого сгрудились тревожно
мычащие коровы, а в другом конце спускают на эстакаду плотно
спрессованные кипы шкур... Теперь он видел в этой картине новый
смысл.

2
И заснул, опустив небритое лицо на чистую салфетку с фирменным
рисунком балтийской чайки.
Его неуклюжие подслеповатые мысли, конечно, покажутся наивными
человеку, стоящему на прочном фундаменте, твердо знающему, кто он
такой и к чему стремится. Хотя я не люблю таких, их вросшую в землю
основательность; в жизни, как в фигурном катании, лучше приземляться
на одну ногу... Мы глубже своего представления о себе. Тем более,
интересней того плоского среза времени, в который нас угораздило
вляпаться благодаря озорному случаю. И совсем не все знатные
пленники, заложники вечности, сколько нас, безымянных, копошащихся
во мраке, отчаянно сбивающих масло из обезжиренного молока. Из
темноты мы растем, из темноты... Какое такое предназначение! Из
столкновений больших случайностей рождается вся эта суета, редкие
искры и густая пыль будней.
Бывает, правда, кому-то повезет - с самого начала знает о себе
нечто, или догадывается?.. Например, что рожден быть зажигальщиком
свечей. Появился... а в мире к тому времени перевелись свечи. Но,
ура! судьба милостиво позволяет проявить себя - вы механик при
машине, и тут свечи, правда, несколько другие... Кто
приспосабливается, кто забывает... А некоторые бросаются всех
убеждать, что надо выкинуть новейшие источники света, вернуться к
свечечке! Этих себялюбцев обычно затаптывают, проходя по своим
делам. А иногда они-таки насаждают свечи, и это ад кромешный...
Наконец, кое-кто создает свой домашний маленький культик, алтарь,
поддерживает горение. Смотришь - свечи снова в цене, а потом и мода,
или даже авангард, который, убегая от банальности, наталкивается на
забытое... Человек глубже мира, хотя поразительно мало знает о себе,
и, что еще поразительней - знать не хочет, а стремится
соответствовать времени и случайным обстоятельствам. Может,
неспроста? - суровые требования к действительности - соответствовать
нашим пристрастиям и наклонностям - слишком уж дорого нам обходятся.
Спокойней и безопасней искать широту в своей глубине, ведь даже
средневековое дитя, закинутое в наше время, нашло бы в нем
какой-нибудь свой интерес... Но некоторых призывать к разумности
бесполезно: и сами ничего не понимают, и жить как все не хотят!
Жизнь наша такова, какой ее себе представляем... Марку жизнь теперь
представлялась узким коридором, отделяющим от широкого поля
возможностей, и он бежит, бежит, уже с отчаянием, теряя надежду, что
хотя бы мелькнет перед ним это поле - в провале, бойнице, домашнем
уютном окошке...
3
Разносят чай, все усердно жуют, нам вкусно, как детям в чужом доме.
Помнишь, ночь, вокзал, лето... "Пакет" - два ломтика черного,
холодное резиновое яйцо, котлета... Общежитие, за углом вокзал,
перрон, зевающая толстая буфетчица, грохот сталкивающихся буферов,
бодрые звоночки у стрелок, на скамейках пьяницы и девки, везде
зелень и грязь... Болгарские голубцы, килечка с пряностью, пахучая
ливерная, пирожки с луком и яйцом - другая еда! Вначале он тосковал
по ней, и презирал себя за это, также как за первые впечатления о
России - огромно все, безалаберно, грязно, вонюче, в смрадном
каком-то жире... Лезли в глаза недостойные мелочи, а не великие
тени... Женщины курят и матерятся, мужики слюнявы и многоречивы,
каждый норовит пролезть в душу, и сам нараспашку... Зато как
поражают высоченные березы, роскошный подлесок, бескрайние поля -
огромная земля, море земли, кажется, только живи! - и не живут, а
мучаются... А этот Институт, каким запутанным он казался, с кривыми
бесконечными коридорами, раздачами вещей и продуктов на каждом углу,
и все норовят бесплатное урвать... Здесь можно тянуть жизнь как
резину, ничего не имея, процветать, воровать по мелочам или
побираться, годами пользоваться ничейным... или, все имея, вдруг
добровольно опуститься в подвал и никогда больше не подняться...
Будто все население когда-то неведомой силой, как смерчем, занесло в
этот простор, и до сих пор недоуменно оглядываются, чешут затылки.

Потом все упростилось. Кратер в центре здания оказался не таким уж
огромным, кое-как залатали. Зиленчик, действительно, исчез, но
никуда не ходил, а удрал из финской командировки: протиснулся в
туалетное окошко, и в Швецию на трамвайчике. Гарик годами не жил с
Фаиной, в конце концов развелся и умер как-то ночью, сгорел на
работе от инсульта... Действительность понемногу прояснялась - со
временем, с опытом, а жизнь... своя жизнь только запутывалась.
4
Он возвращается туда, где родился, в единственное в мире место, с
которым, чувствует, крепко связан. Он не рискует произносить громкое
слово - родина, понимает, что привязанность его странна: хозяин
поднимет бровь - "ты кто?.." А он? - пожмет плечами, отойдет, с
тяжестью в груди, желанием поскорей очерстветь, забыть или
вспоминать без тоски.
Равнина понижается, исчезают русские невысокие горочки, игра
просторов - становится ровно, тягуче, топко, близко и знакомо.
Промелькнул тот самый перрон, вокзал, "кипяток" красными буквами,
забор, дом с башенкой, его общежитие... Все на месте, а вернуться
некуда, так что ничего не жди, смотри, дыши, не поддавайся тоске.
- Вот вернусь... - он думал, глядя в стекло, линованное наискосок
дождевыми струями. Не успев отъехать, он уже думал о возращении. Он
не мог успокоиться, остановиться, подумать, просто смотреть...
"Приеду, и все начну снова!" С того же места, в ту же сторону,
проламывая головой стену?..
Он хотел обратно потому, что предвидел, как глубоко будет задет.
Стремился избежать встреч с прошлым, не умел терпеть то, что
невозможно изменить. Этой ноющей боли под ложечкой, где темные люди
подозревают обиталище души. Он предпочитал бежать или тут же
действовать - все понять, прояснить, переделать или разрушить -
забыть, но только не терпеть.
Он чувствовал, что в чем-то важном ошибся, хотя протестовал,
приступал к себе с вопросами, искал аргументы, убеждал, даже
заставлял интерес вернуться. Не получалось. Рушилось основание. Это
глубоко уязвляло его, и пугало: как жить без опоры?..
"За что я любил науку? Что помню от этих упоительных лет, от
сплошного движения?.." Ни мысли, ни великие идеи в голову не
приходили. Зато он живо вспоминает атмосферу той жизни - ее
полумрак, отдаленность от скучной улицы, тишину, круг света перед
собой, спокойствие, сосредоточенность, мир в душе, презрение к
суетливым мелочам... Мартина, но опять же не идеи старика, а очень
простое: теплоту, понимание, улыбку... Его ободряли, рассказывали
про героев, благородство, помощь, незримое братство. Он любил
уверенность в основах, ясность, четкие границы, этот особый строгий
мир с его трагедиями мысли, столкновениями идей...
Оказалось, здание, действительно, прекрасно, но ажурно, пусто - в
нем невозможно жить. Сюда приходят, работают и разбегаются по домам.
А он хотел в этих хоромах устроить себе уголок, книжки разложить,
расставить приборы и жить-поживать. Не получилось.
5
Глядя на проплывающие мимо аккуратные домики, ювелирные газончики,
тихую размеренную жизнь, он спросил себя - "может, и мне так надо -
каждый день, с одуряющим постоянством, бережным отношением к
вещам?.." И тут же поймал себя на неискренности, какой-то гнилой
литературности. "Ишь, степной волк выискался..." - разозлился,
замолк... Он терпеть не мог театра, игры, ролей, презирал в себе
даже тень многоликости - он считал себя цельным человеком, всегда
любил то, во что верил, и, наоборот, должен был верить в то, что
любил. Он годами находился в состоянии опьянения от торжества жизни
над серой жалкой действительностью, то есть, буднями. И вдруг что-то
в нем сдало, скрипнуло, он стал тормозить, думать, возвращаться к
прежним своим ощущениям, сравнивать - и ужаснулся... как ужаснулся
бы помидор, обнаруживший, что вытягивается в огурец.
6
Вдруг за секунду хода поезда пропал снег, будто перенеслись на
другую землю, везде лужи, лужи... Опять лужи, опять сырой воздух,
ледяной ветер за воротом - и он шагает в школу, шагает, шагает...
Мелькают знакомые места - огромная насыпь, потом катим по низкому
месту... тень акведука... наконец, широкой полосой озеро, по колено
в воде мерзнет желтая трава... камни, заброшенные лихими братьями...
Втянулись в предместья, везде налет деловитости и скуки. Зачем
приехал?.. В ожидании толчка, вышибающего из колеи? или
восстановления разрушенных связей? Он не знал.
Зашевелились, кто схватил постель, кто полез за вещами, вверх, вниз,
а за окном скрещивались и разбегались пути; поезд с непонятной
решительностью выбирал одни и отвергал другие сочетания линий. Потом
возник высокий асфальтовый край, перрон замедлил движение, вагон
качнуло, что-то заскрипело, зашуршало, и окончательно замерло. Марк
взял чемоданчик и вышел. Здесь топили печи, воздух был едкий,
кислый. Он решил идти пешком.
7
Он шел и впитывал, он все здесь знал наизусть и теперь повторял с
горьким чувством потери, непонятной самому себе. Шел и шел - мимо
узких цветочных рядов, где много всякой всячины, в России не
подберут, не оглянутся: каких-то полевых цветочков, голубых до
беззащитности, крошечных, туго закрученных розочек, всякой гвоздики,
очень мелкой, кучек желтых эстонских яблочек, которые недаром
называют луковыми... мимо тира с такими же, как когда-то, щелчками
духовушек, мимо пивного бара, который стал рестораном, тоже пивным,
мимо газетного ларька, мимо чугунной козочки на лужайке перед
отвесной стеной из замшелого камня, мимо нотного магазина с унылыми
тусклыми стеклами, мимо часов, которые тогда врали, и теперь врут,
мимо подвала, из которого по-старому пахнуло свежей сдобой и
пряностью, которую признают только здесь, мимо узкого извилистого
прохода к площади... Поколебавшись, он свернул - ему хотелось пройти
и по этому, и по другому, который чуть дальше, там пахнет кофе, в
конце подвальчик - цветочный магазин, у выхода старая аптека: он с
детства помнил напольные весы. каждый мог встать, и стрелка
показывала, а на полках старинные фляги синего и зеленого стекла.
Он вышел на ратушную площадь, с ее круглыми булыжниками, вбитыми на
века. Здесь ему было спокойно. Он скрылся от всех в этом городе,
который принимал его равнодушно, безразлично... Наконец, он мог
остаться один и подумать.
8
За углом он наткнулся на книжный магазин, и вошел - по привычке,
смотреть книги ему не хотелось. Он давно ограничил себя, оградил от
вымышленных историй, с присущей ему страстью славил дело, четкие
мысли, механизмы, в которых нет места вымыслу, яду для ума. Теперь
энергии отрицания не осталось, но интерес не вернулся. "Любовь к
знанию не могла исчезнуть бесследно... - он размышлял, - может, она
приняла другие формы, например, как бывает с глубокими чувствами,
граничит с ненавистью?.." Не убеждало, он был слишком честно устроен
для таких изысков, мог годами не замечать многого, если был
отвлечен, но хоть раз увидев и поняв, уже не мог сказать себе - "не
так" или - "не было". Он мог сколько угодно заблуждаться, видел
узко, страдал близорукостью, особенно в ярости действия, но
обманывать себя не мог - он уважал себя.
Пройдя мимо художественного отдела, он углубился в науку и сразу
заметил яркую обложку с голым человечком, вписанным в окружность, по
его рукам и ногам бродили электроны; распятый на атоме
символизировал триумф точных наук в постижении природы жизни. Новая
книга Штейна, которую Марк еще не видел. "Почему-то Мартин не писал
книг..." Он ни во что не ставил перепевы старого, в нем не было ни
капли просветительского зуда, он не любил учить, и часто повторял -
"кто умеет, тот делает..." А когда понял, что больше не умеет, ушел.

  - Он мог еще столькому меня научить!..
 - Не мог, - ответил бы ему Мартин, - нас учат не слова, а пример
жизни.
Книжка была блестяще и прозрачно написана, автор умел отделять ясное
от неясного, все шло как по маслу, читать легко и приятно. Наш разум
ищет аналогий, и найдя, тут же прилепляется, отталкивая неуклюжее
новое. Новое всегда выглядит неуклюже. К счастью оно встречается
редко, это дает возможность многим принимать свои красивые разводы и
перепевы за достижения, измеряя мир карманной линейкой, в то время
как настоящий метр пылится в углу. Новое вне наших масштабов,
сначала с презрением отлучается, а потом оказывается на музейных
полках, и тоже не опасно - кто же будет себя сравнивать с
экспонатом?..
Марк позавидовал легкости и решительности, с которыми маэстро строил
мир. Вздохнув, он поставил книгу и вышел на улицу.

9
Кончились музейные красоты, сувениры, бронзовые символы,
символические запахи, которыми богат каждый город, особенно, если
ему тысяча лет - началось главное, ради чего он вернулся. Он ступил
на узкую улочку под названием "железная", за ней, горбясь и
спотыкаясь, тянулась "оловянная", с теми самыми домишками, которые
он видел в своих снах. Вот только заборчики снесли и домики лишились
скрытности, которая нужна любой жизни, зато видна стала нежная
ярко-зеленая трава, кустики, миниатюрные лужаечки перед
покосившимися крылечками... Кругом, стоило только поднять голову,
кипела стройка, наступали каменные громады, бурчали тяжело груженые
грузовики... но он не поднимал глаз выше того уровня, с которого
смотрел тогда, и видел все то же - покосившиеся рамы, узкие
грязноватые стекла, скромные северные цветы на подоконниках,
вколоченные в землю круглые камни, какие-то столбики, назначение
которых он не знал ни тогда, ни сейчас, вросшую в землю дулом вниз
старинную пушку со знакомой царапиной на зеленоватом чугуне... Было
пустынно, иногда проходили люди, его никто не знал и не мог уже
знать.
Он пересек небольшую площадку, место слияния двух улиц, названных
именами местных деятелей культуры, он ничего о них не знал, и знать
не хотел. И вот появился перед ним грязно-желтого цвета, в подтеках
и трещинах, старый четырехэтажный дом, на углу, пересечении двух
улиц, обе носили имена других деятелей, кажется, писателей, он о них
тоже ничего не знал - он смотрел на дом. Перед окнами была та же
лужайка, поросшая приземистыми кустами, с одной извилистой дорожкой,
посыпанной битым кирпичом. По ней он катался на детском велосипеде,
двухколесном, и неплохо катался; расстояние до угла казалось тогда
ему достаточным, а теперь уменьшилось до тридцати шагов. Каждый раз,
когда он оказывался на этом углу, он окидывал взглядом лужайку -
удивлялся и ужасался: все это стояло на своих местах и ничуть не
нуждалось в нем! Его не было, он возвращается - "опять лужайка, а я
другой", и опять, и опять... Наконец, в будущем он предвиде