тие, когда к делу даже не приступил?! Наивный,
самое время расточать обещания: во-первых, способствует удачному
началу, открывает двери и сердца, во-вторых, есть еще время
наобещать все наоборот.
Разговор свернул в незнакомую область, его перестали замечать. Он
понял, что свою роль сыграл, помог создать атмосферу, и стал
понемногу выползать из-за стола, шмыгнул к двери, тихо прикрыл ее за
собой - и бегом, подальше от кактусов, пряностей, шашлыков.
14
Аркадий тем временем дремал, привалясь к стене. Все было так плохо,
что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук
вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся,
сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от
вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к
мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает
устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай
голос, они тут же, уговорами, угрозами... как тот электрик, три года
тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет - "как
хотите..." Что значит - как хотите? Только откажи, мастера притащит,
за мастером инженер явится... Пришлось впустить идиота, терпеть
высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило -
поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой... и вдруг низкий женский
голос - "дедушка, открой!.."
- Какой я тебе дедушка... - хотел возмутиться Аркадий, и тут понял,
что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал
к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать - он дома, слышит,
спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый
в красных цветах платок.
- Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в
понедельник он с машиной - подвезет.
 Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был
признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был
уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие
прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления - надо
же... Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо
смеялось - "Аркадий, - он говорил, - мы еще поживем, Аркадий!" Когда
это было... до его отъезда? И до моего лагеря, конечно... А потом?
Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись
бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко
летает, не поймет... А оно вон как обернулось - я жив, а его уже
нет.
15
На лестничной площадке, возле урны, переполненной окурками, Марк
тоже встретился с прошлым - наткнулся на стенд с фотографиями давно
минувших лет. Какие лица, совсем другие лица! Герои войны, они
смотрят, изо всех сил выпучив глаза, в надежде разглядеть будущее за
черной дырочкой. Они сидят на память, нет возникшей позже ласковости
взгляда, легкости в позе. Эти фото обращают нас в другое время, да,
Марк?
Снега не было до января, пронизывающий ветер выплескивает ледяную
воду из луж, и ты, маленький, серьезный, в тяжелых галошах шагаешь в
школу. Помнишь тот воздух - чуть разреженней этого, легче, острей, с
примесью кислого дыма - топили торфяными брикетами, тяжелую
коричневую золу выгребали ведрами. У рынка пьяные инвалиды, лавровые
листики в чемоданах, разноцветные заклепки, куски желтого жмыха,
старые офицерские планшеты... толчея у входа в класс - вечно что-то
покупали и меняли, кто жаждал хлеба с маслом, кто завоевывал
авторитет... А эти дворики, ярко-зеленая от холода и сырости
трава... молочный заводик - течет, пенится белесоватая жидкость,
клубится сиреневый пар... Двор, его звали Борькин, по имени
маленького хулигана с надвинутой на брови отцовской фуражкой... Брат
- пухлый крепыш с бронзовыми волосами, с желтым от веснушек лицом...
Ни радости, ни сожаления, одно тупое удивление - куда все делось?..

И только теперь он глянул на часы, да что часы - за окнами темнеет!
Пропал день. Он вспомнил, как во время обеда Аркадий в своей
насмешливой манере рассказал о погибших на днях любовниках.
Спрятавшись от сторожей, они остались на ночь, дело обычное, но по
каким-то своим причинам, то ли поругались, то ли не получилось у
них, решили вернуться в темноте. Их тела нашли в кратере на
следующее утро. Аркадий скорей всего сочинил эту историю, с него
станется, но не стоит рисковать, да и на сегодня хватит. Он побежал
к провалу, перебрался на ту сторону, и вышел на волю.
Воздух его поразил, и вечерний свет, и тишина. Голоса удалялись,
прятались, спокойствие наплывало волнами со всех сторон, и он, в
центре циклона, сам постепенно успокаивался, уравновешивался,
распространял уже свои волны спокойствия на темнеющие деревья.
травы, землю... Это медленное ненавязчивое влияние, дружеская связь
со всем, что окружало его, сразу поставили все на свои места,
помогли почувствовать, что все в сущности хорошо, и никакая дурная
случайность не собьет его с пути.
Спроси его, что произошло, почему вдруг стало хорошо и спокойно
жить, пропал страх и настороженность перед постоянно маячившим
призраком случая... он бы не ответил, скорей всего, отмахнулся бы -
настроение... "Стоит умереть, как все кругом станет иным..." - он
вдруг подумал без всякой логики, и связи с другими мыслями, тоже не
очень свежими. В сущности мы ничего нового придумать не можем...
кроме соображений, как что устроено.
16
Аркадий вышел на балкон. Радостная весть освежила его и пробудила
силу сопротивления - "пусть я старая кляча, но не сдамся". Он любил
свой балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный
ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на
бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку
транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он
стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время.
А балкон - это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех
этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за
рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае
можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями,
ягодами, грибами...
Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с
утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все
мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху,
ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по
наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых
голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и
советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну
возможность за другой, шаг за шагом...
Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве
- полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего
свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как
белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая
на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх
диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови,
сплетая и расплетая узловатые пальцы... в голове проносились цифры и
схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от
нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая
слюна, как у художника, берущего цвет... Конечно, в нем происходили
и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь,
если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль.
Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он
боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом,
ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За
вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея
все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для
решения - и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он
разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась:
источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все
шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то
придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал
неизбежным ответ. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или
путями логики, а догадаться, вот именно - догадаться он должен был,
а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь - вывезут, найдется
еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и
потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.
Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался
перебором возможностей, отвергая одну за другой... ему не хватало то
ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега...
или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и
простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.
Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках,
раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко
сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу
за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу
первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется - еще раз не
получилось, не пришло!
17
Фаина тяжелым танкером вплыла в магазин. Она приходила позже многих,
перед самым закрытием - уверена в себе, не мешалась с толпой.
Знакомая продавщица Маша и рада бы навстречу, да слишком крупна
птица, эта прямиком к директорше. Вот они, одного роста, властные,
мощные, доверительно касаясь друг друга животами, в один момент
выяснили, что сегодня, что завтра - в принципе, не трогая цен и
килограммов. И сумка Фаины поплыла вниз, в подвалы, за ящики и
жестяные сундуки, в полутьму, где сдержанный говор при накале
страстей. Она же, выше неприличной суеты, стоит, глядя поверх
барьеров, отгораживающих пустые полки, поверх стоящих и молчаливо
ждущих, уже думает о другом: о новом приборе, о Штейне - в последнее
время невнимателен к ней, о Гарике - все трудней скрывать его
наклонности... С годами она прочно укоренилась в жизни, сначала
очерствела, потом покрылась толстой корой, стала могучим деревом, и
эту свою укорененность в житейской и научной почве ценила. Но
сегодняшний эпизод ее испугал, дело пахло, как выражался старый
чекист, керосином. Хорошо, что прервала инцидент. Но мальчик этот?
приятный, кстати, мальчик, откуда он? Надо узнать...
- Фаина Геракловна, с вас... - и названа была сумма. Даже не
заглянув в сумку, Фаина знала - превышает стоимость содержания. Это
знание придало ей еще большую уверенность в себе.
- Спасибо, дорогая... - она пропела в ответ, жеманно и суховато,
сохраняя дистанцию, сравните - магазинная крыса, пусть директор, и
она - доктор и прочее. И вышла, легко неся сумку на локте.
Гарика дома не было, да и зачем он ей, уж давно в предутренних
мечтах к ней являлся мужчина солидный, весомый, горячий в меру, со
знанием ее наклонностей... Гарик давно на раскладушке, бессильный,
нищий как был. Фаина ненавидела нищету, брезгливость смешивалась со
страхом. Она сняла платье с крупными оранжевыми цветами, разделась
перед зеркалом. Хоть кто-нибудь увидел бы... И не потратив сил,
кинулась на кровать.
18
Вечером у Аркадия на кухне уютно и тепло. Старик раздобыл курицу,
расчленил ее как самый педантичный убийца, чуть обжарил на
сковородке и теперь тушит в большом чану с ведром картошки.
- Три этажа прошел, а науку не встретил, - жалуется Марк.
- Знаю, - отвечает Аркадий, - но вы не спешите. Наука как бы
религия, а Институт ее церковь: головой в небе, фундаментом в землю
врыт.
- Наука не религия, - обижается юноша, - в ней нет бессмысленной
веры.
- Шучу, шучу, - смеется Аркадий, - у нас не вера, а уверенность, то
есть, не слепое чувство, а возникшее под давлением фактов убеждение,
что познанию нет предела. Вот, к примеру, выйди на улицу, кругом
небоскребы, так и прут из земли - сила! И почему, скажите, рядом с
последним не будет выстроен еще, кто может помешать? Нет основания
сомневаться.
- А вдруг обрыв? - для собственного спокойствия спрашивает Марк, не
верящий в обрыв.
- Ну-у, вы слишком уж буквально восприняли. Не может быть никаких
обрывов, наука духовный город, а царству разума нет предела...
Неделя нам обеспечена. За вами хлеб и деликатесы. Неплохо бы кусочек
колбаски, маслица...
- Зачем нам масло, лучше маргарин, растительный продукт.
- И то верно, - соглашается физик с химиком, - мне масло вредно -
сосуды, а у вас идеальное сгорание, зачем подливать в такой костер.

Следы курицы окончательно исчезли в общей массе. Картошка?.. Аркадий
ткнул огромной двузубой вилкой - готова. Сели есть.
19
День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача
в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть.
Взял книгу, которую читал всю жизнь - "Портрет...", раскрыл на
случайном месте и погрузился. Чем она привлекала его, может,
красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет,
художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался
в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же,
где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию - усыпление
разума. С другими книгами было проще - он читал и откладывал,
получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и
почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни
старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная,
завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул - сидя, скривив шею, и спал так
до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом
и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды
и замер под пледом.
20
Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать,
обнимает... он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее
остались... Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о
Сталине... "Если б отец знал!.." Перешли на жизнь, и тут же спор: не
добиваешься, постоянно в себе... Он чувствует вялость, пытается
шутить, она подступает - "взгляни на жизнь, тебя сомнут и не
оглянутся, как нас в свое время!.." Он не хочет слышать, так много
интересного впереди - идеи, книги, как-нибудь проживу... Она машет
рукой - вылитый отец, тоже "как-нибудь"! Негодный вышел сын, мало
напора, силы... Он молчит, думает - я еще докажу...
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме - большая комната,
паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему - за дверью
стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на
полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть -
выследили. Он бесшумно к окну - и там стоят. Сквозит
целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в
острых колючих носах, бескровных узких губах... Пришли за евреями!
Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки,
хватает чемоданчик, с которым приехал... что еще? Лист забыл!
Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу
понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами - вверх!
Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит...
И вдруг на самом краю ужаснулся - как же Аркадий? А разве он... Не
знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не
пропустит. К тому же напрасно - старик проснется, как всегда
насмешлив, скажет - "зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не
такой, я им свой". Не скажет, быть не может... Он почувствовал, что
совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол - и разбудило.
21
Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне,
плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами -
салфетки, у каждого свой свет... Но он знает, что кругом те самые...
ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С
удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится
уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит
- похожа на ту, одну... Они о чем-то начинают разговор, как будто
вспоминают друг друга по мелочам, жестам... Он боится, что за новым
словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением
подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы
заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все,
что он хочет слышать... Он и доволен, и несчастлив - подозревает,
что подстроено им самим - все ее слова!.. И все же радость
пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает
сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той
нити...
- Арик!
Этого он не мог предвидеть - забыл, как она его называла, и только
теперь вспомнил. У него больше нет сомнений - она! Он ее снова
нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов
бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну,
минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху... мат,
сверкание заточек...
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской,
копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот
она... медленно отворачивается от него... замедленная съемка... рука
протягивается к колбасе... Ее за руку хвать и моментально подняли,
там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже
возгласа...
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего - пожалуйста!
Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит
из-под ног, убегает, улетает...
Он проснулся - сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под
ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки
чая - по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом
и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал - не
думал.




Глава десятая
            1
Утром забарабанил в дверь Аркадий. Несмотря на бережное отношение к
собственной двери, чужие он не щадил, стучал как милиционер. Марк,
привыкший к деликатным постукиваниям, сначала возмущался, а потом
понял: Аркадий перебарывает свою робость. Перед чужой дверью старик
всегда испытывал сомнения - зачем пришел?.. Вдруг высунется баба,
станет осматривать?.. или возникнет на пороге официальное лицо,
понятые жмутся к стенке... Он был готов ко всему, каждый раз
перескакивал через свой страх, и стук вырывался из-под руки резкий и
грубый.
Картошку с птицей ели холодной и без хлеба, за вчерашним спором
прохлопали магазин. Аркадий молчалив, во рту горечь - сон его убил.
И так ходишь по грани, не хватало еще пятой колонны, в спину,
наповал. Марк после своей ночи тоже вял и рассеян. Не потому что
страшно стало, он легко забывал страх. Его угнетали намеки на что-то
непредвиденное в себе, будто сидишь на гейзере, а он вот-вот... Его
даже счастливые мысли озадачивали - откуда?.. словно кто-то другой
придумал... "Жить в мире с собой...", вспомнил он слова отца,
довольно насмешливо переданные матерью. Она-то была за борьбу,
переделки и постоянное усовершенствование, и внушила это сыну, а
отец повторял свои слабые слова в отчаянии, как заклинание. Будучи
сыном своего отца, Марк невольно мечтал о мире, но как сын своей
матери, придавал этой мечте другой смысл: Мир как господство разума
над случайными силами - сначала пусть победит, а потом уж мир.
- Утром семинар, советую.
- Сегодня Штейн.
- Успеете и к Штейну и на семинар. Придет Шульц, должна быть драка.

2
Знаете ли вы, наблюдали, быть может - чем хуже работают люди, тем
глаже и чище у них полы, а самые бездельники ухитряются сохранять
паркетный блеск даже в химических лабораториях, меняют рабочие столы
на письменные, обкладываются картотеками, одна современней другой...
а в углу у них малюсенький рабочий столик, на нем электроплитка -
здесь заваривают кофе.
На четвертом этаже пола вовсе не было, а лежали каменные
выщербленные плиты, известняк, как на приморском бульваре, и видно,
что никто не болеет за чистоту... Коридор уперся в тупик, пошли
бесконечные комнаты и переходы, в каждом углу что-то гудит и
варится, мерцает и поблескивает, все работает, а не пылится