я еще чище бесился, цепи грыз - пустите, мир переверну!.. Мир
изменяется, но его не изменить. Он обладает спасительной инерцией...
от таких вот... Раз в сто лет кому-то удается найти рычаг, совершить
чудо. Так что не надейтесь, живите интересом, иначе истощитесь, и
все потеряете. Иногда я благодарен судьбе... случаю, который вы
презираете. Повезло бы, стал бы завистливым, желчным, вечно себя
грызущим... Пусть я без надежд, но моя лаборатория - чистая
радость... как в детстве карандашиком малевали...
Марк смотрит с изумлением на Аркадия - не ерничает, не шутит старик.





4
Наутро встали рано, собрались позавтракать.
 - Аркадий, вы против науки...
 - Значит, не поняли еще, вам рано.
А он меняется, подумал Марк, - странно, ведь старик...
Действительно, Аркадий с годами все меньше об открытии, все больше о
разном: то детские задачки решает, то прогуливается с заклятыми
врагами, то еще занятие себе придумал - сажать кусты, и под окнами у
них теперь тянутся вверх чахлые ростки. Ездит в центр на барахолку,
компании водит с подозрительными типами... Чему он радуется в своей
каморке, ведь интерес без цели должен чахнуть как беспомощное
дилетантство?.. Как Марк ни удивлялся, Аркадий суетился и радовался
жизни.
Но пора, пора за дело. У Марка решающий день, сколько больших и
малых кочек нужно перепрыгнуть...
- Пошли?
И оба вышли в неприглядную зимнюю темноту.
 И я прощаюсь с ними - с тревогой, надолго.




Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
            Глава первая
1
Сменились несколько раз декорации, прошла зима, настало лето, снова
осень, опять зима... Темнота накрыла в очередной раз город и
окружающие поля непроницаемым куполом, от одиннадцати до трех
брезжил серый, непонятно откуда взявшийся свет, и угасал до
следующих одиннадцати. Унижение темнотой и сыростью преследует нас,
жить в зоне замерзания воды - безумная затея. К тому же новое время
стучится в ворота: Институт оголился, там, где раньше плакат на
плакате - семинары, диспуты, собрания - теперь одна пупырчатая
броня. Денег никаких, списки вернули, да еще посмеялись, покрутив
пальцем у виска... Потом вдруг денег стало мно-о-го, зато исчезло
все остальное, потом снова стало наоборот, и пошли круги, циклы,
завихрения...
- Мы в воронке, - радостно говорил Шульц, - значит, скоро, скоро
выйдем на полный контакт!
 - Промежуточная фаза, - определял Штейн, - отсюда потеря видимости,
неустойчивость ориентиров и немилосердная тряска.
На фоне усталости и безверия блистала звезда Ипполита, он прибрал к
рукам пол-Института, начал врачевать самое неизлечимое, греб деньги
неразрезанными листами, и увозил в центр менять на валюту.
И тут Глеб назначает совещание. Большой зал прибрали, вымели окурки
и бумажки, починили кресла, с которых полосками сдирали кожу -
население шило куртки - распахнули окна и двери, проветрить от пыли
и гари, постелили ковровые дорожки...
- Глебка в очередной раз интриганит, как бы сам себя не перехитрил,
- говорит Аркадий. - Что же он сегодня придумал?..
Но идти отказался - "расскажете, - говорит, - я открытие никак не
добью..."
2
Народ стекался мелкими ручейками. Прошел Гудоев, восточный
специалист, иссеченный шрапнелью недавних боев, защитник тридцати
трех полей. Прошмыгнул Николай Николаевич, тоже важная персона,
напоминающий мучного червя с головкой грифа и красными цепкими
лапками, любимец партии, теперь месткомовская крыса, вечно зябнущий,
хихикающий, ядовитый и коварный. За ним проковылял Теодор,
трясущийся козел, важно качая длинной шеей, увитой коричневым
бантом. Тихо вкрались двое неразлучников, Борис и Марат, стыдливо
отворачивая рты, дышащие самогоном и чесноком. Вбежал Сонькин,
брюнет с безумными глазами, из команды Дудильщикова, вплыла старая
дева Кафтаниха, с выцветшими глазками-пуговками и мешковатым бюстом,
задвинутым подмышки, истеричная мадам, открывающая каждый день по
пришельцу... втиснулся необъятный грузин Шалва, заместитель Ипполита
по блюдечкам, он дома соорудил посадочную площадку с баром и
бильярдом... возник из темноты некто Арканя /не путать с почтенным
Аркадием/, тощий малый в длиннополом кафтане на старинный манер,
старательно окающий, он неутомимо преследовал лаборанток, а, загнав
в угол, разочарованно отворачивался... Дальше повалил уж совсем
разный народ, жаждущий зрелищ - молодые лаборанточки, скучающие от
зрелости дамы, пенсионеры, ветераны различных передряг, принявшие
обычную дневную дозу, за ними честные малые, младшие чины, копающие
во мраке... эт сетера, эт сетера... И пауза. Затем ввалился,
отдуваясь, пенсионер, отставной начальник сыска, фонарик при нем;
полковник по старой памяти в первый ряд, раскинулся на три стула.
Наконец с потрепанным портфельчиком, простой, бесцветный, настоящий
наш - вбегает Ипполит. И надо же! Сталкивается с неизвестно откуда
взявшимся Шульцем. Оба пошатнулись, Ипполит вежливо гнется в
поклоне, Щульц без внимания, скользнул во второй ряд и замер,
прислонившись затылком к высокой спинке, снова невидим. А шулер и
пройдоха под громкие приветствия проходит к своим, жмет руки,
говорит направо и налево комплименты, шлет во все стороны поклоны.

Появляется Штейн, справа Иванов, слева Максим, чуть поодаль две дамы
- и молодой человек. Он теперь явно ближе к шефу, наверное, успех?
Хотя по лицу не скажешь - по-прежнему мрачен, разорванный ботинок,
расстегнутый ворот, трехдневная щетина, блестящие от недосыпания
глаза... Фаина явно стареет, Альбина как всегда - тонка, язвительна,
прокурена, бросает надменные взгляды на сборище. За ними идет
Зайницкий, красавец с польскими чертами, любимец дам и лучший
лектор, он с утра за Штейна, вечером вещает за Ипполита, до самых до
окраин доносит идеи науки, свободы и жизни после смерти. С ним под
руку Юра Лизарев, тоже вальяжный мужик, потрясающий рассказчик,
вкусно выпевающий детали. Если его спрашивали - "какая модель
верна?" - он тянул - "эт-то проблэ-э-ма..." и, беря под руку,
заводил рассказ про Петра Петровича, который сначала думал, а потом
передумал, и что из этого вышло... История прерывалась у Юриных
дверей.
3
- Как-то вы рассказываете странно, будто пасквиль читаете, -
выговаривает Марку Аркадий в тот же вечер за чаем, - у вас персонажи
все одинаково противны, что наши, что не наши... Я люблю, чтобы
видно было, кто ангел, кто злодей.
- Не вижу ни злодеев, ни ангелов, все серо.
Аркадий много знал - и как пришел успех к молодому человеку со
стороны нового вещества невиданной силы, оно пробуждало к жизни
самых унылых крыс... и что, несмотря на это, Марку все на свете
надоело...
- Ничего, перемелется, - считал старик, - а то, что вы открыли, я
думаю, и есть сама Живая Сила, только пришибленная чуток. А ка-акже
по-другому, у нас-то... Проще говоря, энергия заблуждения, то есть,
страсть или зуд делать глупости, не переводя дыхание. Не о ней ли
всю жизнь талдычит бедняга Шульц? Ищет, чудак, в космосе, а она-то
вот -внутри!
- Таких энергий за полгода десяток найдено.
И правда, сначала вроде бы открытие, и вдруг, оказывается - таких
веществ много! Моментально толпа кинулась - выделять, исследовать...
Марка сразу оттеснили, забыли.
- Пусть, - он говорит Аркадию. - Зато интересно было.
- Нет, жаль, - вздыхает старик, - не успели довести до конца. Была
бы на доме табличка - здесь жил лауреат... Может, и меня вспомнили
бы.
- Вы заявили о себе, пусть с ошибочками, неважно, - Штейн всегда
выгораживает своих, - а японцы это японцы, что с ними поделаешь.
Обскакали, дело обычное. Его другое поразило - сколько времени и сил
потратил, а к своей картине жизни так ничего и не прибавил. И умней
не стал, наоборот - злей, суше. Куда только делись мечты - разум,
видите ли, постигнуть, жизненную силу схватить, как жар-птицу, за
косматый хвост... Ненормальный! VIS VITALIS - задачка на века! Она и
здесь, и там, покажется и тут же ускользает, уходит из старательно
расставленных сетей, оставляя только светящийся след. "Зато полезное
дело... вложил свою крупицу..." - он старательно себя убеждает, но
радости не чувствует. Эгоист! - он ругает себя, но и раскаяния не
ощущает.
Теперь не он держал свое дело в руках, наслаждаясь умом и смелостью,
а оно само цепкими щупальцами схватило его, и, скупо платя разменной
монетой, высасывало силы. Отвлекало? От чего?.. Он пытался
вспомнить, но мысль растворялась, как сон при пробуждении.
4
Но мы отвлеклись, люди ждут. Наконец, вбежали молодцы из личной
охраны академика, небрежно катанули красную дорожку, недокрутили,
академик перепрыгнул, погрозил пальцем, влез на вышину и запел свою
песенку - не просто так собрал-от дел оторвал, денег нет и не будет,
поэтому следует, не распыляя сил, определить истинное направление.

- У нас две модели проявили себя, давайте, разберемся.
Слово Штейну, он идет, выставив вперед могучую челюсть, начинает,
радуясь своей легкости, плавной речи и красивому голосу. Он без
всякой дипломатии с места в карьер начинает побивать камнями
современные безграмотные увлечения - бесконечные эти поля,
чужеродную энергию, которая сочится из всех дыр и щелей, заряженную
воду, предсказателей, пришельцев, упырей и вурдалаков, иогов,
христиан, иудеев, мусульман и весь наступающий на светлое здание
мрак и бред. Затем он переходит к положительной части - "причина
жизни в самой материи..." - густо цитирует Марка с его новым
веществом, открывающим путь к полному разоблачению VIS VITALIS...
Он выложил с немалыми ошибками все, что в него за полчаса до этого
впихнул Марк, выпалил добросовестно, с жаром, но все же с
облегчением пересел на своего проверенного конька - ринулся в самые
высшие сферы, где был неподражаем: он говорит о науке, как об
искусстве, и искусстве как науке, густо цитирует стихи и прозу...
- Все в нас, - он заканчивает, - поэтому, люди, будьте бдительны, не
поддавайтесь на обманы фокусников, гипнотизеров и мошенников.
Редкие аплодисменты, свист, топот, треск стульев, предвещающие бурю.
Люди другого ждут, они трезвости не хотят, серьезности как огня
боятся - они верить желают, верить!.. Такое уж время: растерянного
безверия - и отчаянного ожидания чуда. Когда нет спокойной веры в
жизнь, то остается верить в то, что вне ее. Это порой похоже на
расчесывание зудящих мест - до боли, до крови, зато с безумным
интересом. Штейн возвращается на место по узкому проходу, слева к
нему тянутся чужие лапы, норовят порвать модный пиджак, справа свои
жмут руку, радуются...
Очередь за вражьей силой.
5
Они существенно продвинулись, это тебе не какие-то никому не видные,
непонятные молекулы! Здесь много чего собралось - и нечто
божественное, и пошлятина о пришельцах, тарелочки ихние и блюдечки,
и всемогущие поля, живая и мертвая вода, ангелы и черты, вурдалаки и
упыри... Узлы, ганглии, иога, карате, колебания и завихрения,
неземные источники жизненных сил... Всеобъемлющее учение выдал
Ипполит, с виду невзрачный человечек. Вдруг все объединилось,
спаялось - и двинулось тучей на скромную теорию внутренних причин.

Марк видит, Штейн ошарашен: в одну кучу свалено столько, что сразу и
не разгребешь. Зато налицо монументальность.
- Эклектика! - кричат его сторонники, - наглая фальсификация, где
факты?!
Но их голоса тонут в реве зала:
 - Поля, поля! Пришельцы - к нам! Спасемся, друзья!..
Вскочил Шульц, он потрясен наглым надувательством, осквернением
великой идеи:
- Так нельзя, нельзя!
И, потеряв сознание, не сгибаясь, в полный рост шмякнулся оземь. Его
хватают за руки и за ноги, деловито уносят, и заседание
продолжается.
- Маэстро расстроился, увидев всю эту вонючую кучу на своей теории,
- решил Аркадий.
Марку жаль Шульца, хоть и противник, но честный, и сколько раз ему
помогал.
6
Встает Глеб, он уже понял настроение, и убедительно говорит:
- Я уверен, экстравертная модель приобрела новых сторонников. Наш
почтенный Шульц... к сожалению, заболел... поддержал бы меня. Он у
нас пионер, хотя узко понимал, можно сказать, чисто энергетически, а
это соблазн. Теперь наш коллега Ипполит представил талантливое
обобщение теории и практики, удивительно цельное и интересное, хотя,
коне-е-чно, что-то придется еще проверить. И, возможно, другая
теория, нашего уважаемого Штейна, тоже вольется... как частный
случай... и мы добьемся консенсуса, не так ли?..
Штейн хочет возразить, но Глеб не замечает.
 - Обобщенное толкование даст новый толчок идее... - и пошел, пошел
плести, мешая английский с нижегородским, сметая аксиомы и
теоремы...
- Он все перемешал, а вечером издал приказ: Ипполит его заместитель.

- Это первая фаза, - обрадовался Аркадий, - значит скоро Глеб
исчезнет, Ипполит развернется, потом неожиданное возвращение...
Здание только жаль.
7
Да, внешняя модель убедительно победила. Но толпа не расходится,
раздаются голоса, что пора к ответу безответственных противников
истины, сбивающих общественность с панталыку. Сторонники Штейна
окружили бледнеющего шефа плотной кучкой и вывели из зала,
отделавшись пустяковыми царапинами и синяками. Марк шел с ними, в
дверях остановился. Его поразил внешний вид события.
В огромные окна лился закат, на высоте постепенно переходящий в
холодный сумрак. Ретивые служители уже погасили свет, и все сборище
голов было облито красным зловещим заревом; люди сбивались в тесные
группки, двигались, перебегали от кучки к кучке, обсуждали, от кого
теперь бежать, к кому присоединиться, гадали, что откроют, что
закроют, куда потекут деньги... Постепенно краски бледнели, красное
уступило место холодному зеленому, зарево еще медлило в оконных
стеклах, ветки деревьев замерли - четким рисунком на темнеющем
пустом фоне...
Природа сама по себе, мы - сами по себе, одиноки во Вселенной,
далеки друг от друга. Жизнь наша только в нас, только от нас
зависит; внутренняя теория верна, хотя и невыносимо печальна - она
верна!




Глава вторая
            1
Похоже, на этот раз Глеб не рассчитал, понадеялся на былую силу.
Ипполит оседлал Институт: каждый день указы, с вечера не знаем, с
чем проснемся, лаборатории десятками закрывает, все строительные
силы бросил на ограду... и кольцом, кольцом окружает двух главных
смутьянов - Штейна и Шульца.
- Никто понять не может, то ли сдался Глеб, то ли выжидает... -
говорит Штейн. Шеф сидит на столе и грызет вчерашнюю булочку.
- Сумятица, - считает на своей кухне Аркадий, - но голода не будет.
Я знаю, что говорю, не одну собаку съел... и зубы потерял, эх,
зубы...
- Первые годы чудесно жили, - вздыхает Марк, - главное, спокойно:
работали без просвета, верили... никаких соблазнов, затей, денег...
только простая еда, зато сколько говорили!
- Вы сами, голубчик, виноваты, увлеклись погоней, а я всегда дома, -
отвечает Аркадий, - за исключением... - и стал перечислять, загибая
корявые пальцы, - огород вскопать вдове с первого этажа, просила
помочь, с одним недотепой побеседовать, малину посадить... а ночью
жду открытия. Представляете, добавляю из расчета один к трем, и
хлоп! пробку выбило, попер на меня свирепый газ, бурый, клубами... Я
его пробкой, пробкой прижимаю, а он ее выпихивает, и все в нос, в
нос норовит! Отвратительный запах, всю ночь кашлял. К хлороформу
приливаю...
- Аркадий... - Марк в ужасе, - это же иприт, вы с ума сошли!
- Иприт?.. ха-ха... подумать только! 2
Теперь он был известен узкому кругу своей добросовестной работой. Но
это не радовало его, и ничто не радовало, кроме самых простых вещей.
Возьмешь небольшой клочок бумаги, разлинованный мелкой сеткой, и
остро отточенным карандашиком наносишь крошечные точки, поглядывая в
тетрадь, где толпятся цифры: эта - туда, та - сюда... Соединив точки
еле видимой линией, он долго смотрит на нее, думает, задает свои
вопросы...
Все вроде бы как прежде, но что-то важное потерял. Будто шел по
полю, смотрел на горизонт - и вдруг оказался в чаще, на узкой
тропинке. Теперь он нес свою ношу без радости, видя, как она
разваливается в руках, как его толкают, торопят, обгоняют... Он жил
как во сне. Иногда маячило желание все бросить, начать заново... Он
его прогонял, не понимая, чем может другим заняться?
- Я вам советую - займитесь иогой! - Аркадий расцветал, с тайной
лабораторией, разбитыми ботинками, вывороченным телевизором, все
новыми историями, идеями...
- Смотрите, - говорит, - внутри кристалла растет другой, учитесь -
внутри! Не разрушает дотла, не растворяет, а постепенно пробивает
себе дорогу.
Марк делал вид, что не понимает намеков, отмалчивался, уходил к
себе, лежал на диванчике, смотрел в потолок, читал фантастику,
вечером шел на работу, просматривал результаты, давал задание на
завтра, и, облегченно вздохнув, уходил.
3
В том году он много гулял, сидел на берегу, смотрел, как терпеливо
вода несет разный сор, как плывет дальний берег и все не уплывает...
Наступал вечер, звучал все ярче цвет, земля источала тепло, деревья
замирали... Он чувствовал, что дело, в которое с такой страстью
вторгся, сначала поглотило его целиком, а теперь выталкивает. Он
казался себе обманутым, обкраденным.
"У Мартина я был эмбрионом, огражден от жизни широкой спиной. Теперь
все раздроблено, распалось - мелкие вопросы, ничего не меняющие
ответы... еда, сон, разговоры... Фаина, куда денешься... А сам я -
где? Стою в стороне. Юношей я жил мечтами, ограниченный, бессильный,
безжизненный. Отправился в жизнь, выбрал отличное дело, новое,
свободное, чтобы применить силы, узнать свои возможности... Все
делал со страстью, с напором - и не получилось. "
Не ошибка его страшила, а то, что всюду проглядывал ненавистный ему
Случай. Случайная статья, случайная встреча с опальным гением, и
еще, еще... Не он ставил вопросы, а ему подкидывал коварные
вопросительные крючки его заклятый враг; он же, как умел, отвечал, и
это называл выбором.
"Так жить нельзя. - он думал, - нужно самому свою жизнь направлять -
чтобы все в ней было едино, как бы из общего стержня..."
- Ну, вы круто-о-й, - выслушав его сбивчивую речь, покачал головой
Аркадий. - К вашему идеалу ближе всего крестьянин... или монах?.. Я
бы поостерегся так заострять, жизнь все же не кристалл, а диковинный
сплав. Что я могу сказать... Сам только начинаю разбираться в своих
причудах.
- Вы слишком серьезны, - смеется Штейн, - там, где не помогает
наука, мне верно служит практика, если совсем туман, то беру
чуть-чуть веры, надежды, смешиваю с любовью, спрыскиваю хорошей
порцией шампанского...
Что он мог ответить? - я другой?.. Упрямец, не желающий подчиниться
действительности, мечтаю о несбыточном...
Время шло, закаты сменялись восходами, осенние листья снова скрылись
под снегом, а жизни не было. Прошел интерес, кончился рост, остались
крохотные победы и поражения; наука съежилась в нем, и открылась
пустота. А он не мог жить вполсилы, не веря, не видя смысла. Как
только потерял главное, или стержень, как это называл, все остальное
тут же показалось ненужным. Осталось одно прозябание.
"Я опускаюсь все ниже, - он думал о себе, - это смерть... Нет, хуже
- действительность, которую вижу на каждом углу."
4
Тем временем рядом с ним разворачивался пошлый жизненный сценарий,
обладающий магической силой - он заставляет считаться с собой. В
один прекрасный день стучат к Альфреду. Тот, дожевывая завтрак,
проходит по новой квартире к дверям. Обои его особенно радовали -
старинные шпалеры; на них висели картины, купленные за бесценок на
барахолке, куда выносили самое дорогое в надежде выжить. Мелькнуло
зеркало с амурчиками у двери, он отпирает. Ему навстречу три
окаянных рыла, отталкивают, стремятся вглубь, обнюхивают углы... Он
лихорадочно соображает - валюта ушла, кровь в холодильнике,
иероглифы смыты... Только бы не добрались до моделей!..
Тройца за два часа привела в негодность всю его красоту, включая
обои. Затем они удалились, требуя не выходить из дома. Альфред тут
же к телефону, к удивлению своему слышит гудок, набирает номер
Глеба. Тот возмущен - "я разберусь...", но о крови, видите ли,
ничего не знает - "как, японская?.." Через полчаса заявляются снова,
везут в Институт. Молчание по дороге - пытка, он пы