данных-то и нет!..
Аркадий стоял перед высокомерным ящиком, вспоминая все его выходки и
обманы, выращивая в себе достойную случая ярость, чтобы обесточить
одним махом и выкинуть в окно.

4
Вдруг сердце остановилось. Старик терпеливо ждал - так уже бывало не
раз, останавливается, и снова за свое. Но эта остановка была длинней
и томительней прежних, и когда оно, сердце, наконец, тяжело с болью
стукнуло в грудину, Аркадий был в поту, холодном и липком, и дышал
так, будто пробежал шесть пролетов по лестнице вверх. Вообще-то он
за ночь прошел больше - и ничего! Он удивился, что же оно... И,
постучав себя по груди, строго сказал - "брось безобразие!.." А оно
в ответ - как будто споткнулось на ухабе, и снова грозно
притаилось... Перед глазами заплясали черные запятые, похожие на
холерных вибрионов, воздуха не стало... И когда сердце вынырнуло,
всплыло, забилось, Аркадий понял, что дело плохо.
Он по стеночке, по стеночке к окну, где лучше дышалось, увидел
любимый овраг с осколками жизни в нем, а за оврагом бескрайнее
пространство. Заря нетерпеливо ожидала своей минуты, исподтишка
освещая природу розоватыми редкими лучами, и Аркадий видел поляны,
лес вдали, и что-то темное, страшное на горизонте; потом это темное
слегка отодвинулось, приподнялось, и в узкий просвет ударили потоки
розового света - день начался.
И тут Аркадию пришло в голову то самое слово, про которое он читал,
говорил, но не верил в него, поглощенный своей злосчастной судьбой и
всякими мелочами:
- ВОТ!.. А я умираю. Нелепость, до чего не везет!..
Нет, смерть не такая, она гораздо страшней - и больней, а это может
вытерпеть любой, не то, что я... Я-то могу гораздо больше!
Снова удар, и новая тишина в груди прижала его к полу. Он сел.
опершись спиной об стену. Теряя сознание, он все еще ждал -"сейчас
оно прекратит свои штучки, не может оно так меня предать! Теперь,
когда я знаю, чего не делал - я не жил. Боже, как все неважно -
сделал, не сделал... Если б еще раз, я бы только жил!.."
Сердце словно поняло его, очнулось, снова закрутились колесики и
винтики, омываемые живительной влагой, самой прекрасной и теплой в
мире. Но Аркадий уже не мог подняться, редкие и слабые мысли
копошились в голове, никакой яркости, никаких больше откровений...
Это его слегка ободрило - не может быть, чтобы так тускло протекало,
говорят, вспоминается вся жизнь... Значит, пройдет. Надо бы
скорую... Стукнуть соседу?..
И тут вспомнил, в каком он виде. То, что никого не касалось, станет
достоянием чужих враждебных глаз. Что на нем вместо белья!.. Надеть
бы скромное, обычное, но не грязное, не дырявое... Но он знал -
ничего нет, все собирался постирать, откладывал и откладывал. Он
всегда откладывал, пока не накапливал презрение к себе - и тогда,
проклиная мелочный и суетливый мир, брал тазик, мыло...
Рядом в тумбочке лежала чистая холстина, покрывало для надменного
японца на отдыхе. Встать Аркадий не мог, голова кружилась, и ничего
не видел из-за вертлявых чертей перед глазами. Он прополз метр,
дотянулся до тумбочки, наощупь нашел ручку, дернул. Материя
вывалилась, он притянул ее к себе, с трудом, пережив еще одну
томительную остановку, стянул с себя лохмотья, ногой затолкал
поглубже под топчан - и завернулся в теплую грубую ткань.
Наконец, он в теплом, чистом, и лежит в углу. Теперь бы врача... Он
с усилием приподнялся, сел... и тут стало совсем темно. Сердце
замолчало, затрепетало слабыми одиночными волокнами, и дряблым
мешочком опустилось... еще раз встрепенулось - и навсегда затихло.

5
Марк проснулся рано, лежал, смотрел в окно, постепенно возвращался,
ощутил горечь, что сидела занозой - не годен... Где же Аркадий?..
Одевается, бежит вниз, стучится. Дверь молчит, света внутри нет, а
окна почему-то настежь, вчера не заметил!.. Решившись, он толкает
дверь плечом, еще - и девять стариковских запоров со стонами и
визгами сдаются. Он вваливается в переднюю. В ней, играя бумажками,
гуляет ветер. Марк в кухню - там тоже странная пустота. Он в комнату
- и здесь простор, книжная полка да раскладушка, да столик из-под
токарного станочка; Аркадий гордился - немецкий, сто лет, а ходит
как!.. Марк в смятении в заднюю комнату - голый кафель под тягой,
пустой стол, на табуретке японский пришелец... а рядом - на полу -
весь в белом - сидит старик, упершись руками в пол, склонив голову к
левому плечу, как он, бывало, делал - посмотрит, подмигнет - " я еще
вам устрою сюрприз..."
Марк медленно к нему, и видит - осталась одна форма, нет старика.
Это же надувательство, Аркадий...
А в окно льется прохладный свет, внизу шуршат листья, что-то, видите
ли, продолжается, только Аркадия уже нет.




К Н И Г А   Т Р Е Т Ь Я
            ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

            Глава первая
            1
Все осталось на своих местах. Мы это прекрасно знаем, но все равно
ужасаемся - жизнь, видите ли, к нам безразлична, она в тот же вечер
течет своим чередом, объявили новые талоны на еду, еще что-то, все
поглощены, даже соседи, а кое-кто уже глаз на квартиру положил... Об
Аркадии, конечно, речь. Только Марк, отупевший от свалившейся на
него тяжести, лежал на своем топчане и думал. Нет, он уже понял, что
думать не умеет и не любит - да, да... он просто лежал и ждал, когда
же приоткроется дверь, просунется знакомая голова - "кушать
подано..." И вспоминал, что нет Аркадия, и не будет, бредни все это
- какая-то заоблачная встреча, теперь уже не доспорить, не
договорить. Что произошло, так никто и не понял, выбросил старик всю
свою рухлядь и умер в углу, завернувшись в белое полотно... Будто
вчера гремела та веселая электричка, дышал в лицо старик,
наклонившийся поближе, чтобы слышать - "парение? а дадут?.." - не по
возрасту взволнованность, лихорадочный блеск белков, беспощадная
цепкость зрачка... старенький его бушлат... лестница, железом
окованные ступени, худой затылок впереди...
"Он все время шагал впереди, может, предваряя мою судьбу? Взвалив на
себя один из худших вариантов, самый трудный?.."
Марк видел то его широкие плечи, еще сильные, то вызывающую жалость
шею... Он был то старше, то вдруг моложе, искренней, сумасбродней...
добрей... Он был разный, перед ним бледнел образ рыцаря чистой
науки.


2
В очередной раз память повела его по вехам, указывающим направление
жизни. В самом начале возник дом, из которого он вышел с маленьким
фанерным чемоданчиком. Было тепло, сыро, шуршал мелкий как туман
дождь - и он пошел, не зная дороги, которая предстояла, ожидая
только нового, он всегда ждал. Теперь умерли все свидетели начала -
мать, Мартин, вот и Аркадий... Память - ноша и обязанность: кто же,
если не он, сохранит этих людей, соединит, примирит в почти
невозможных сочетаниях?..
- Вы, сударь, непримиримы как бультерьер, - говаривал, смеясь,
Аркадий. - Не боритесь уж так свирепо со Случаем, возьмите его в
союзники, подстерегайте в каждом подходящем углу. Полегче, полегче,
вам еще мно-о-гое предстоит в себе примирить.
- Знающий цель отодвигает случайность, - мрачно отвечал молодой
специалист.
- Ваша страсть все доводить до крайности. И я таким был. Оказалось,
жизнь это искусство обращаться с неопределенностями, сохраняя меру,
не давая разбежаться противоречиям. А вы все рикошетом да рикошетом
норовите, устанут бока...
- А вы, с вашим стремлением все примирить... - Он хотел добавить -"
чего добились", но вовремя замолк.
Они шли тогда к заповедному месту, где раскинулось поле стульев,
кресел и кроватей. Среди них было то самое кресло, из истории
Аркадия, теперь оно стояло у Марка в углу, как обычная вещь, но
многое в себе таило... Марк обнаружил, что придает большое значение
памяти вещей. Так, лежа с Фаиной на ее широкой кровати, он видел,
как здесь лежали другие, и что было, и ненавидел эту тахту.
- Ты чужой, - Фаина как-то сказала ему, - даже Гарик понятней был.
Может, ты и есть пришелец, черт возьми?! Чего ты хочешь, знания?
Вранье, у тебя страсть к жизни, отрешенной от всего реального,
разумного...
"Не было этих слов! И разговора с Аркадием о примирении сторон -
тоже не могло быть!" Он уже не в первый раз обнаруживал, что из
многих встреч и разговоров лепит что-то свое, и обязательно
привирает, ходит по своему прошлому, как по оврагу, в котором на
каждом шагу новое. Он пугался собственной непредсказуемости, угрозы
потерять опору в себе; тогда жизнь превратится в гигантский
лабиринт, который невозможно понять и освоить, а только вырубить,
ценою жизни, узкий ход - куда? на волю?..
Круг его воспоминаний каждый раз останавливается в одном и том же
месте - он снова у отцовского стола, в кресле мать, она вяжет и
читает, рядом кот, весь в себе... Это время постоянно притягивает
его. Все темы жизни в зачатке уже были, а дальше? Он видел, как
сужалась его дорожка, как он стремительно отбрасывал возможности...
Где-то скрывается ошибка! Но собственная искренность обезоруживает
его: как уверенно, страстно ошибался! Что теперь жаловаться,
вздыхать в поисках утраченного времени...
Он уставал от наплывающих на него картин, от разговоров с людьми,
которых уже нет. А над холмом давно плыла ночь.
3
Он ходил в Институт и каждый день обнаруживал изменения, которые его
пугали. Начали спрашивать - "что делаешь? зачем это, а не то?.."
Люди, не привыкшие к таким вопросам, терялись - действительно,
зачем?..
- От вас всегда будут требовать чего-то среднего, понятного,
полезного. Поддаваться нельзя, - говорил ему Мартин. - Это суровое
дело, я вас предупреждал.
"И этого не было!" Он помнил все слова Первого Учителя наизусть.
"Какой-то бес тасует мысли и слова как хочет, только успевай за
ним!.."
Однажды ночью он увидел, как два приятеля столкнулись в жестоком
споре. Побеждал, конечно, Мартин, но Аркадий, уходя в тень,
оказывался не разбит, он даже посмеивался над жестяной фигурой
властителя дум.
- Вы заморочены им... - он сказал, когда тень Мартина растаяла на
потолке. Сам он, тоже тень, был гораздо теплей, это позволяло ему
подолгу витать в воздухе и вести разговоры без спешки.
Жаль, рядом не оказалось Штейна, тот бы обязательно сказал - "нет
ничего верней науки, она питается не шаткими иллюзиями, а
действительностью... что-то, конечно, спрямляя, упрощая, но не греша
перед истиной! А истина существует помимо нас, была и будет..."
Теперь Штейн был далеко, в чужой теплой стране, понемногу сманивал
туда учеников. Первой уехала Альбина, потом Лев, Максим, собралась в
путь Фаина. Опустел четвертый этаж, замолкли телефоны, погасли
ночные окна....
Мартин поддержал бы Штейна, но сухо и неохотно, не по нем был этот
счастливец, который без икры и шампанского свободного вечера не
представлял, и не сидел в тухлом захолустье с одними корявыми
пробирками. Но, может, глядя на Аркадия, они и пришли бы к согласию.

Все трое встали теперь на одну плоскость, и даже иногда казались
одним человеком. Первый - аскет, фанатик, сделавший почти все, что
может человек - навечно остаться в книге. Второй - уравновешен и
умен, жил, как хотел, не сделав ни из чего культа... но зато и не
достиг своего предела. Наконец, Аркадий - в постоянных сомнениях,
изменялся, хихикая над собой... может, стал бы мудрецом, но ушел, не
успев понять того самого "вот", о котором мечтал.
4
Все направления были закрыты - ждали пришельцев, строили площадку
для приема гостей, создавали космический язык...
Однако, многолетняя замшелость брала свое, кое-где за прочными
дверями продолжалась неторопливая возня. Любители магических чисел
отсиживались у Бориса с Маратом; Фаина, отдав часть помещений под
смотровые площадки, по-прежнему верна своим стекляшкам... "При чем
тут верность, - усмехнулся бы Штейн, - дама не умеет ничего
другого." И все равно был бы тронут, он своих, как известно, всегда
считал лучше чужих.
- Пришельцы вздор, - не раз говорил Марк Аркадию с ненужным вызовом,
ведь старик тоже не верил, только временами сомневался. Марк не
сомневался. Его вера никогда не гнулась, не шла трещинами, не
выворачивалась хитрым образом наизнанку - она или была... или
взрывалась, оставляя пустое место и дым коромыслом.
- Вам неплохо бы пересматривать свои воззрения постепенно, по мере
поступления противоречий, - как-то пожелал ему на ночь Штейн, -
человек не может многократно перерождаться. Поверьте, я знаю. Ну,
раза два-три...
- А я никогда не разочаровывался в науке, - говорил ему Мартин,
шагая, руки за спину, вдоль столов, - прекрасно, что существует
нечто прочней, надежней, больше нас. Значит, и мы дольше живы.
- Кто вам сказал, что наука обязана решать ваши личные проблемы? -
смеялся Штейн, - она для другого.
- Что может быть "другого"? Штейн пожал плечами и не ответил. Его
лицо расплылось в темноте, а Марк остался один на своей кухне. Он
чувствовал, что разлагается заживо. Он посмотрел на себя со стороны
и ужаснулся - разве такое можно уважать?
- Как ты мог допустить! - сказала ему мать.
- Я борюсь... - он вяло ответил ей, - но устал себя уговаривать.
Остается признать то, что есть.
Впервые он не писал себе директив, не возглавлял процессы, не
отмечал галочками - сделано, сделано... Учился слушать себя, это
было мучительно. Он чувствовал, что погибает... как чувствует любая
живая тварь, меняющая кожу.
5
- Чего же он хо...хочет? - спросил Борис у Марата после посещения
директорского кабинета. Просунув руку под свитер, доктор старался
ослабить ремень, притесняющий уютное брюшко.
- Жениться, я думаю, вот и приглашает иностранных дам,
- Марат был занят галстуком, натиравшим жилистую шею.
- А-а-а, жениться... Вот дурак. Да сними ты эту дрянь! - Борис,
наконец, добрался до пряжки и спокойно вздохнул.
Они возвращались к себе, неожиданный вызов спутал им все карты.
- Нам ваших знаков хватит, - убеждал теоретиков Ипполит.
- Странно, как может знания хватить? - спросил Борис, когда они
ввалились к себе. Марат сходу к прибору, шеф в большое кожаное
кресло для раздумий. - И зачем нам гости, тем более, дамы?
- Им чисел не надо, у них и так все есть.
- Он, кажется, ненормальный, - задумчиво сказал Борис.
6
- Он, конечно, ненормальный, глаза какие... Придурок! - презрительно
сказала Альбина, вернувшись от Ипполита. Дело было незадолго до ее
отъезда. Дама вырядилась в голубое платье с огромным вырезом сзади,
спереди нечего было демонстрировать. Платье означало протест, но он
остался без внимания.
- Пора переходить на рыб, - убеждал ее Ипполит, - убийство
теплокровных может оттолкнуть высокий разум.
- Нас теперь некому защитить, Штейн удрал, хитрец!
7
- Штейн - ...! - Сказала Фаина, бросившись в кресло, яростно
стряхнув с ног тесные туфли, так, что они отлетели в угол. -
Разговоры разговорами, а если попытается - на одну сиську положу,
другой прихлопну!
Она не думала о науке, о пользе дела и прочих глупостях, но
Ипполитову систему не могла принять: все, что она умела, оказалось
не нужным.
Ипполит же пришел в восторг от восточной роскоши, вложил в глаз
упавший монокль, и, вызвав все того же Тимура, приказал:
- Эту без очереди - всегда!




            Глава вторая
            1
За сто комнат от Фаины Марк уловил трепещущие в воздухе флюиды,
каких-то резвящихся юрких бесенят. В эти минуты он был обезоружен,
повержен, не знал, что делать, как быть, и, конечно, в таких случаях
в голову лезут самые простые решения, жизнь толкает нас в очередной
тупик. Он вспомнил все хорошее, а ничтожное и подлое просто-напросто
забыл, как и должен поступать мужчина, вступающий на проторенный
путь.
Он поднял трубку, набрал номер, и голос ответил ему. Она тоже была
одинока, неуверенна в будущем, а значит держалась за прошлое... И
все покатилось снова, хотя Марк сознавал, что разлагается, как
всякий искренний человек, вынужденный из-за своей слабости и
неопределенности крутиться среди давно пройденных лиц, пейзажей,
представлений, бездарно их повторять, без притока свежего воздуха и
новых впечатлений.
Ему было бы легче, будь он приучен к обычным человеческим делам:
болтать - ни о чем, просиживать штаны у чужих газовых плит - просто
так: гонять чаи, пересказывать сплетни, только бы придушить
внутренние голоса, которые когда-то несли ему спокойствие и свет, а
теперь одну сумятицу и неприятности. Помощники его, безликие фигуры,
давно разбежались - Ипполит платил втрое больше, к нему валили
толпами. Марк, оставшись один, испытал облегчение. Он и в лучшие-то
времена никому не доверял - из-за своей дотошности, а также
окружающей распущенности и небрежности, а теперь и подавно ему никто
не был нужен. Он равнодушно включал и выключал приборы, разливал
растворы по пробиркам с помощью автоматических пипеток, вовсе
лишивших его связей с наилучшими минутами студенческих лет. Нет, он
что-то микроскопическое еще делал, выяснял кое-какие детальки, но не
радовался этому. "Какие-то вещества... При чем тут я?" - он теперь
говорил.
- Вы слишком горды, - смеялся Штейн, - понемногу, понемногу Москва
строилась.
"Нет, это не Штейн... Тогда не так было!" Что раньше, что потом - с
этим у него стало вовсе туго. Он то и дело говорил себе - "надо
хлеба прикупить, Аркадий не может без хлеба..." и потом уж
вспоминал, что сам положил бледного молчаливого Аркадия в ящик,
забил гвоздями и опустил туда, где черно, сыро и холодно. Старик всю
жизнь мечтал о тепле, и надо же...
2
- Что ты думаешь о душе? - он как-то спросил у Фаины.
Они снова встречались, без особой радости, но с великой страстью,
будто наверстывали упущенное время. А сколько было упущено, или
пропущено - месяцев? лет? - спроси его, он бы задумался. Теперь их
объединила общая тревога - что будет с жизнью? Под этим вопросом
каждый понимал свое.
- Душа... странный вопрос... - она нахмурилась в темноте. Он
чувствовал, что нахмурилась. Начал остро чувствовать то, что раньше
не замечал - оттенки цветов, вкус воздуха, запахи травы и воды. Он
становился все более открыт и уязвим - потерял уютную щель в
пространстве, где мог чувствовать себя в безопасности, имел друга,
радовался беседе, простой еде... Аркадий создал все это для двоих,
одолев на время свои страхи. Но каким хрупким оказалось их
убежище!..
Теперь перед ним пыльный голый линолеум, пустой стол, лампа,
светившая не туда, куда нужно, грязная плита, чай - не тот, и все
постыло.
- На черта я возился с вами, - сказал бы насмешливо и горько
Аркадий, - надо было бросить в воду, и плывите.
Нет, он был бы глубоко тронут привязанностью юноши. "Теперь малец
становится взрослым, должен понять, что хочет..."
- Надо решиться... что-то сделать... выяснить... Пойти к Ипполиту,
поставить все недостающие точки... - Но вспоминал убогие фокусы и
медлил. Притаился в своих комнатушках, копался, доделывал - чего-то
ждал.
Может, это вам знакомо, жизнь, что называется, течет и течет.
Встретишь старого приятеля, когда-то вместе штурмовали Эвересты:
- Ну, что, брат?..
А он тебе:
 - Да так, брат, ничто, живу себе, как все.
 И усики у него какие-то крысиные, и весь подобен таракану - гладок,
суетлив, подчеркнуто вежлив, причесан до последнего волоска...
Оставшись наедине с зеркалом, глянешь - все то же.
3
Усилиями Глеба здание постоянно перемещалось по местности; здесь
ничего не ремонтировали, а все стремились дальше, выше -
пристраивали корпуса и этажи... при этом нижние, чудовищно тяжелые и
прочные, уходили все глубже в вязкий грунт. Недаром сплетничали -
негодная ракета... Не стало Глеба, все внимание нового начальства на
двор, замкнутый этажами, на ограду, а здание быстро приходило в
упадок - обнажались прорехи, рушились временные стены, нарушался уют
тупичков... Уже никто не выходил в коридор послушать ветер,
полюбоваться качающимся на сквозняке фонарем, напитаться, как
говорил местный поэт, впечатлениями, чтобы вернуться в лабораторию
освобожденным от лирики разумным чудотворцем, извлекающим истину из
живых тканей, превращенных в мутноватые растворы.
- Вы все ругаете наши уголки и тупички, - когда-то заметил Аркадий,
- а напрасно, в другом бы месте мне давно хана. Пенсию в зубы, это
уж коне-е-чно - и поселили бы в прямых углах, ни з