л момент,
когда все точно также, лужайка на месте, а его уже и нет.

10
Постояв, как он обычно делал раз в несколько лет, он повернул
обратно. В доме не было никого, кто бы его ждал и помнил. А он
помнил все: как вихрем взлетал на невысокий второй этаж, звонил, в
ответ внутри в тишине раздавался шорох, потом быстрые нечеткие шаги,
хрипловатый голос - "кто там?.." Он осипшим от волнения отвечал,
дверь открывалась, мать на миг обнимала его, он чувствовал ее тепло,
острые лопатки под рукой... Последние годы она неудержимо худела,
слабела, иссякала ее Жизненная Сила, и он ничем не мог ей помочь.
Она сделала его таким, каким он был, и оставила с противоречивым и
сложным наследством. Он поспешил взяться за дело, не сумев
разобраться в том, что имел.
11
Несмотря на выдержку и терпение, которыми он славился еще у Мартина,
он ожидал результата, пусть кисловатого, но плода с дерева, которое
посадил и взращивал годами. Конечно, не денег он ждал, смешно
подумать... и даже не открытия и заслуженной славы, хотя был совсем
не против... Нет, он больше всего хотел изменений в себе - роста,
созревания, глубины и ясности взгляда, сознательных решений,
вырастания из коротких штанишек мальчика на побегушках при
случайности.
Он добился своего - изменился... но не благодаря разумному и
прекрасному делу, которому отдавал все силы и время, а вопреки ему -
когда стал отталкиваться от него! Он вспомнил слова Аркадия - "жизнь
изменяется, но ее не изменить..." и перефразировал применительно к
себе: "человек не может себя изменить, но изменяется..." Наверное,
Аркадий покачал бы головой - "снова впадаете в крайность..."
Впрочем, действительно, бывает - мы рьяно хотим чего-то одного, а
получаем совсем другое, потом просто живем, не стараясь что-либо в
себе изменить, и вдруг обнаруживаем, что изменились. По аналогии с
историей, может, в этом и кроется ирония жизни?..



12
Он оказался под тенью широких каштановых листьев. Дерево, что стояло
у входа в парк, было особенное, его видел отец Марка, здесь они
гуляли вместе, и дед был здесь, и прадед - ходили, смотрели,
выгуливали детишек... Эта мысль не принесла ему радости, одну тоску.
Он связей с прошлым не ощущал, зато остро чувствовал время.
Дорожка вела к пруду, по воде скользило несколько белых лебедей и
один черный. Между крупными птицами шныряли нарядные утки, людей
почти не было. Он прошел мимо солнечных часов - выщербленный
известняк со знаками Зодиака, матовый блеск шара, указующий перст,
бросающий многозначительную тень - символ постоянства отсчета
времени; кругом же время менялось и своевольно переиначивалось.
Он двинулся вглубь парка по темным сырым аллейкам. Справа тянулась
изгородь, за ней фонтаны и провинциальный дворец с деревянными
оштукатуренными колоннами. Он прошел вдоль изгороди к полю, к
приземистым широким дубам; за деревьями виднелась дорога, за ней
море. На небольшом возвышении стояла девушка с крестом, протянутым в
сторону бухты - памятник потонувшему русскому броненосцу; на
столбиках вокруг него имена матросов, некоторые он помнил с тех пор,
как научился читать. Тут же рядом ровно и незаметно начиналась вода,
прозрачная, сливающаяся с бесцветным небом; холодом от нее веяло,
пахло гниющими водорослями. Налево, вдоль берега стояли, как толстые
тетки, ивы с узкими серебристыми листочками, свисающими до земли;
направо, огибая воду, шла дорога, и в дымке кончалась обрывом, далее
многоточием торчало из воды несколько колючих островков, на
последнем едва виднелась вертикальная черточка маяка.
Было тихо, буднично, серо, очередной раз он оказался здесь лишним -
наблюдателем, вытесненным из времени, простой понятной системы
координат, со своими воспоминаниями, как сказочными драгоценностями
- вынеси за порог и тут же обратятся в прах. Что из того, что он был
здесь с отцом, сразу после войны?.. Берег лежал в ямах, канавах,
щетинился проволокой. Они брели, спотыкаясь, к воде; отец сказал -
"вернулись, наконец...", а Марк не понял, он не мог помнить ни
берега, ни этой серой воды... Теперь он, в свою очередь, помнил об
этих местах много такого, чего не знал никто.
Погружен в свои переживания, он прошел быстрыми шагами мимо плакучих
ив, спустился с хрустящей кирпичной крошки на плотный сырой песок. У
воды торчало несколько седых камышин, сердито ощетинившихся; они
качались от резкого ветра, вода подбрасывала к ним пузыри и убегала,
пузыри с шипением лопались, оставляя на песке темные круги... Вот
здесь я стоял... Ничто в нем не шелохнулось. Невозможно удержать
время, остановиться, остаться, лелеять этот ушедший с детством мир
фантазий, раскрашенных картинок, книжных страстей...
Вода была теплей воздуха, но мокрая ладонь быстро зябла, он сунул
руку в карман... Прямо отсюда он отправился к Мартину, в другой мир
- суровый, глубокий, но тоже придуманный - в нем не жили
действительностью, думали всерьез только о науке, не придавая всему
остальному значения: имей двух жен или вовсе не женись, будь богачом
или ходи без гроша в кармане, тряси длинными патлами - или стригись
наголо... Брюки - не брюки... никаких тебе дурацких символов якобы
свободы, дешевой этой аксеновщины... Хочешь - пей горькую, не хочешь
- слыви трезвенником, можешь - уважай законы, не можешь -
диссидентствуй напропалую... Безразлично! Имело значение только то,
что делаешь для науки, как понимаешь ее, поддерживаешь ли истинную,
воюешь ли с той, что лже...
Марк воспринял этот мир, поверил в него с восторгом, и правильно,
какой же молодой человек, если в нем нет восторга, тогда он живой
труп.
"Что же случилось? Угадал ли я за увлечением глубинный интерес,
скажем - пристрастие, чтобы не говорить пустое - "способности"...
или пошел на поводу у крысолова с дудочкой?.. Может, внушенное с
детства стремление делаться "все лучше", отвлекло меня от поисков
своих сильных сторон? И я выбрал самое трудное для себя дело, какое
только встретил?.. А, может, просто истощилась та разумная половина,
которую я лелеял в себе, а другая, забытая, запущенная, затюканная
попреками - для нее наука как горькое лекарство - она-то и
воспряла?.."


13
Он устал от копания в себе, зашел в павильон, купил мороженое.
Способность убежать от собственных вопросов, послать все к черту,
иногда спасала его. Его жизнь стояла на ощущениях. "Хорошо Штейну, -
он думал - ему естественно связывать свое существование с
разбеганием галактик, с первыми трепыханиями живых существ, он
родился в ясный день, вырос среди великих идей, насмешливым умом
привык примирять противоречия и крайности. А мне свет дался
нелегко...
Еще бы, впервые осознать себя в таких драматических обстоятельствах
- застрявшим в узком и душном пространстве, к тому же ногами
вперед... нелегкая травма для начинающей психики... Свет маячил
недостижимой целью, и от него, семимесячного плода, мало что
зависело, а все - от той, в которой он так глупо застрял. Наконец,
на воле его встречает хлесткий удар по заднице, он грубо схвачен за
ноги, поднят вверх головой...
- Ты удивительно примитивен, просто извозчик, - говаривала Фаина, -
а еще мечтаешь о высоких материях. Откуда в тебе и то, и другое?.. И
была права - единства в нем не было. Сам же он не замечал
противоречий, пока не сталкивался с действительностью, предъявляющей
ему результат. "Вот твой результат - Фаина и наука!" Результат
всегда почему-то недостоин нас...
Отмахнувшись от мыслей, он бросился на тройную порцию мороженого, и
постепенно успокаивался.
14
Покончив с мороженым, он бросил взгляд на прилавок - и застыл. Перед
ним лежало замечательное пирожное, он помнил его вкус с детства.
Круглая трехслойная башенка с коричневой головкой. Он тут же купил -
два, и начал с того, что поменьше. Осторожно облупил шоколадную
головку, потом разъял пирожное на половинки и приступил к верхней
ноздреватой нежной массе, запивая каждый кусочек прохладным
несладким чаем... Съев верхнюю часть, он вздохнул, но не огорчился -
нижняя половина была перед ним, и главней - с кремом. Он облизал
крем, не повреждая основания, и тогда уж решительно взял последний
рубеж. И огляделся.
Мир показался ему теперь не таким уж мрачным, в нем было много
такого, с чем можно согласиться. К тому же, есть еще второе
пирожное. Светит солнце, впереди жизнь, она зависит от мороженого и
многих других простых вещей, которые неистребимы.
15
Успокоившись, уже с другими чувствами, он шел обратно: быстро - по
ивовой аллее, не доверяя искренности мальчика, что стоял здесь
когда-то... замедлил шаги в тени каштанов, где казался самому себе
честней... остановился перед прудом. На скамейках сидели чинные
пожилые дамы в шляпках. Никто не валялся на траве, не пил, не
матерился, не лез со своей подноготной, не требовал уважения и
любви. Теперь Марк все это мог оценить по достоинству. И в то же
время знакомая с детства скука витала над тихими водами, садами и
лугами.
Он шел мимо домиков, освещенных заходящим солнцем, видел, с каким
вниманием и любовью люди устраивают себе жизнь... и какой тоской
веет от этих ухоженных жилищ... "Мне тяжело здесь, - он сказал себе,
- не нужны мечтатели, неудачники там, где человек ставит себе цель,
как бутылку на стол - чтобы дотянуться. Здесь ты окончательно
зачахнешь... или откроется в тебе густая гадость; ведь если отнять
твои мечты, то останется только гадость - к обычной жизни нет
интереса, ни за что не держишься, ничто не дорого..."
16
Он шел мимо ограды, за которой провинциальный дворец, теперь музей,
и что-то заставило его пройти по длинной дорожке мимо чахлых
фонтанов к высоким дверям, войти в холодный темный вестибюль. Музеи
вызывали в нем чувства нетерпения и неудобства: признаться самому
себе, что скучно, было стыдно - ведь культура... а сказать, что
интересно, не позволяла честность. Праздно шататься по улицам,
разглядывая лица, витрины, лужи, было ему куда интересней, чем
смотреть картины.
По кривой скрипучей лестнице он поднялся на второй этаж, вошел в
зал, большие окна ослепили его. В один ряд висели крепкие
ремесленные работы, в которых все добротно, начиная от досок,
пропитанных морской солью и кончая темными лакированными рамами.
Старинный мастер, из местных, но долго скитался по Европе. Работы
были полны внутреннего достоинства, в них не было рейсдалевского
чувства и рембрандтовских высот, но собственные достижения были.
Марк вглядывался в пожелтевшие лица, ему понравился цвет слоновой
кости, и та плотность, ощущение руками вылепленной вещи, которое
давали белила, лежащие под прозрачными цветными слоями, техника
старых мастеров.
Не поняв своих ощущений, он отошел, поднялся на третий, где
расположился двадцатый век. Тут его сразу оттолкнули усердные
последователи Дали, сухие и холодные подражания немецкому
экспрессионизму, он прошел мимо псевдоУтрилло, который вызывающей
красотой затмевал работы мастера, скромные и искренние...
остановился на миг перед полотном якобы Ренуара, шибающим жестким
анилиновым цветом...
Ради этого жить, отдать все, как Ван Гог, о котором он читал?.. Он
мог восторгаться мужеством одиночек, бунтарским духом, это было у
него в крови - но ради истины, как, скажем, Бруно, или Галилей! А
здесь... как понять, что хорошо, что плохо, на что опереться? Одни
пристрастия, прихоти, симпатии, влечения, вкусы... Что может
остаться от такого своеволия?..
"Остается, - он вынужден был признать, вспомнив желтоватые лики,
выплывающие из темноты старого лака. - А парень в берете?..
Удивительно цвет подобран, какое-то отчаяние в этом цвете, будто
голос издалека. Живет пятьсот лет... Что от твоей науки останется?..

Он усилием воли вернул свои мысли к проблеме, которая когда-то
волновала его - какие-то дырки в стенках клеток, в них пробки из
белка... Нет, даже напоминание о том, что относится к знанию,
раздражало его.
17
Вспомнив о времени, он быстро пошел мимо пруда, обратно к трамвайной
остановке, к повороту, где старенький вагон со скрипом мучился на
кривых рельсах, кое-как развернулся, и стал. Марк поднялся на
площадку. Путь лежал вдоль берега моря, мимо заборов, складов,
свалок, слабых огней... Марк, один в вагоне, смотрел, как, мигая,
уходят назад огоньки... Когда-нибудь наука охватит всю жизнь, поймет
и его тоску об уходящих окнах, и эту блажь - свечение лиц из темных
рам... Но в нем не было той уверенности, что раньше: он не спорил с
молекулами, и ничего другого предложить не мог, да и не хотел,
просто далекая перспектива перестала его радовать.
В очень узком, в три окна домике он отпер наружную дверь, ощупью
нашел вторую, толкнул, она со скрипом отворилась. Здесь ему жить
несколько дней, смотреть в высокое окно на прямоугольные камни,
вбитые в землю, на соседний такой же домик... Впустую! Он напрасно
тратит время!




Глава вторая
            1
Проснувшись в тихой теплой комнате, он лежал и смотрел, как за окном
шевелятся гибкие ветки, на них нотными значками редкие листочки,
тени бродят по занавескам, проблески света шарят по углам... Не
торопить время! Может, что-то новое всплывет из прошлого? Бывает,
нужен только небольшой толчок - свет, запах, ощущение шершавой коры
под пальцами, другие случайные мелочи... Он впервые призвал на
помощь Случай!
Было еще одно место, куда заходить бессмысленно, но тянуло
посмотреть со стороны: дом на старой улице, в нем библиотека.
Входишь в темноту вестибюля, бесшумно, по ковровой дорожке - к
лестнице, по широким деревянным ступеням - полукруг - и на втором
высоком этаже; здесь приглушенные голоса, сухие щелчки бильярдных
шаров, тени по углам, шорох газет... Спиралью лестница на третий -
вздернута под немыслимым углом, и далеко вверху маленькая дверь. Ему
становилось страшно за сердце, обычный его страх, - он представлял
себе кинжальную боль в груди, падение с гулкими ударами о края
ступеней... ребра, колени, беззащитная голень... Если б он мог
карабкаться медленно, терпеливо! Нет, его охватывало бешенство и
нетерпение - он должен быстро!.. и наверху, усмирив дыхание...
мгновение, не больше - иначе поймут... - уверенно повернуть большую
изогнутую латунную ручку, и войти. В большой комнате никого, кроме
пожилой женщины за столом, она поднимет голову, улыбнется ему, он
ответит и будет выбирать книги.
2
Тело обленилось за ночь, но он сделал привычное движение кистью -
одеяло сорвано. И этому его научила мать - как можно больше
полезного сделать нерассуждающей привычкой. Отчего же он так любит
хаос, развал, постель без простыней, ночи без сна?.. Он бунтовал, не
понимая причин, медлил там, где следовало действовать, действовал,
когда хорошо бы остановиться и подумать... Он был упорен, настойчив,
но вот накатывала блажь, и за минуту мог разрушить то, что создавал
годами.
Он вышел на улицу, вдохнул знакомый воздух. Память охотно сохраняет
зримые черты, хуже - звук, трудней всего - запахи и прикосновения.
Но если уж всплывают, то из самых глубин, и переворачивают
поверхностные спокойные пласты... Он и хотел, чтобы на него
нахлынуло, ждал этого, и сдерживал себя - он это не уважал. Видел
как-то, художник, пьяный, слезы по щекам... чувствует, видите ли, и
при этом намазал что-то. Все ему - гений! "Быть не может! А если
получилось, то случайно!"
Наверное, если б два музыканта, известные нам по лживой истории,
изложенной доверчивым гением, столкнулись в одной личине, в одной
душе, то получился бы примерно такой разговор.
3
Он слышал вокруг понятный ему с детства, певучий, бескостный,
пресный язык хозяев, и вкраплениями - свой родной, шипящий, колючий,
протяжный, но без излишней летучести, крепко стоящий на согласных,
великий и могучий... Он не желал встречаться ни с кем из знакомых,
не выносил дежурного - "как дела?", его перекашивало, он не умел
притворяться.
И все же наткнулся на двоих: один, высокий, толстый, схватил его за
руку - "куда идешь?" Марк узнал обоих - одноклассники, со школы не
видел и не вспоминал. Толстого Валентина он недолюбливал - богатый
холеный мальчик, с часами, редкость в послевоенные годы. Насмешлив,
остроумен, соперничал с Марком за первые места - легко, с усмешкой:
он ничего не доказывал себе, не преодолевал, не совершенствовал -
просто весело играл и был доволен собой. Ему трудно было тягаться с
мрачной неистовостью бедного, больного, вечно терзающего себя
программами и манифестами... Марк его оттеснял, Валентин насмешливо
улыбался, за ним оставалось много - папа-прокурор, светлый богатый
дом, ежедневные радости...
Второй был школьный хулиган, Анатолий, драчун и паяц, с сальными
волосами, падавшими на грязный воротник, с какими-то пошлыми
мотивчиками... Он надолго исчезал, или дремал на задней парте; едва
дождавшись восьмого класса, ушел работать. Это был ужас, кромсание
собственной жизни, падение на дно. "Презрения достойно, когда
человек опускается до обстоятельств" - говорила Марку мать.
4
Эти двое о чем-то с пониманием толковали, ужасающие различия между
ними стерлись, они даже стали похожи - в одинаковых модных пальто,
брюках в острую стрелочку... сияли до блеска выбритые лица, дрожали
от смеха двойные подбородки... Куда Марку, тощему, в мальчишеских
джинсах, куцем плаще, распахнутой на груди рубашке...
"Что общего у бывшего уголовника с преуспевающим инженером, или даже
директором?" В нем вскипели сословные предрассудки, впитанные с
детства, и, казалось, давно похороненные. Оба когда-то были
неприятны ему - один незаслуженной холеностью и легкомысленным
отношением к жизни, которая есть долг, а не игры на травке в
солнечный день... другой - безоглядным падением и еще большим
легкомыслием. Еще несколько лет тому назад неуязвим - при науке! -
теперь Марк, чувствуя внутреннюю неустойчивость, напрягся, готовый
защищаться.
Как многие искренно увлеченные собой люди, он переоценил чужой
интерес к собственной персоне. Никому он был не нужен. Оказалось,
Анатолий начальник, а Валентин подчиненный, вот чудеса! Они
снисходительно выслушали чрезмерно подробные ответы на свои вежливые
вопросы - он, видите ли, угодил в самую маковку науки... "Сколько
получаешь" не прозвучало даже, они были наслышаны, и ничуть не
завидовали ему. Это его поразило - не позавидовали, и даже, кажется,
пожалели.
- Я пошел.
- Будь здоров.
Дойдя до угла, Марк обернулся. Они стояли там же, забыв о нем в
своих заботах - они производили что-то крайне нужное для жизни,
какие-то деревяшки, и достижения мысли не трогали их. Раньше он бы
их пожалел, теперь своя жизнь ставила его в тупик.

5
Из тьмы возможностей, которая раньше казалась бездонной, как мешок
деда Мороза, начали вылезать на свет определенности. Он вынужден был
с ними считаться, хотя бы по одной причине - достались слишком
дорогой ценой: утекало его собственное время, ссыпалось в никуда
мелким песочком! Ущерб был не просто заметен, он ужасал.
Марк чувствовал... вот именно - не вычислил, не дошел умом, а
почувствовал всем существом: его пространство обнищало, лишилось
массы перекрестков, развилок, углов и уголков. Из-за драпировок и
покрывал проступила жесткая и довольно мрачная истина, не обещающая
раздолья для скачков, прыжков и резких поворотов. Где же осталось
все то, что не случилось, не возникло, не согрело, не успокоило -
где это все?.. Как много из того, что, казалось, созрело, было
готово случиться, возникнуть - промедлило, не прорвалось, не
прорезалось, не грянуло... а случилось другое, что вовремя
подскочило, втиснулось, выплеснулось без промедления, стукнуло по
столу кулаком...
Не стало пространства - возник узкий коридор с жесткими правилами
движения и безрадостной перспективой. Его судьба в ряду других
судеб, чуть лучше, чуть хуже...
6
Проходя мимо бронзовых мальчиков, играющих с рыбой, он вспомнил -
здесь они встречались со Светланой. Они только недавно познакомились
у Мартина; Марк, как всегда, делал что-то важное, ходил от автоклава
к термостату. Рядом занималась младшая группа, она была там, и
начала к нему приставать, что-то выспрашивать по науке. У нее был
конъюнктивит, глаза щелочками, шелушились припухлые веки,