гадов и в то же время не замечали своих трезвых соседей, те же,
наоборот, наслаждались поведением братьев по разуму, и ничего, кроме
огней в темноте, углядеть не могли.
- Может голограмма для восприимчивых? - задумчиво сказал Штейн, - у
него несомненные способности...
Сверкание прекратилось, Ипполит перешел к следующей теме.
- Я вызову несколько душ, - он говорит.
Как я говорил уже, среди экстравертов нет единого мнения,
сохраняются ли души сами по себе, со своими личными достоинствами и
недостатками, или же, как доказывал Шульц, вливаются после смерти в
общий центр и растворяются в нем. Шульц, сторонник истины печальной
и жестокой, принципиально против вызывания, этого невероятного
опошления внешней идеи: взял, видите ли, да притащил к себе на кухню
гения, чтобы с ним потрепаться, картинка милая сердцу хрюкающего
обывателя, но чуждая высокой науке.
- Пожалуй, хватит, повеселились, - Штейн встал и не спеша пошел к
выходу, за ним его сторонники, из тех, кто не уснул и мог волочить
ноги. Штейн не такой уж ортодокс, чтобы все здание жизни сводить к
простому сочетанию молекул - он твердит о сложных цепях, запутанных
сетях, в которых рождаются образы; мы вспоминаем наши чувства,
прикосновения, звуки, слова - и вся эта толпа крутится и вертится по
бесконечным путям - внутри нас, внутри нас... "Мы сами себе и духи,
и дьяволы, и вампиры" - так он говорил, и верный ученик был с ним
согласен: человек все может, всего добьется, сам себе и Вселенная, и
царь, и Бог.

7
- Душа, душа... космосу на нас начхать, может, и создал, да бросил,
выкручивайтесь, как можете, - усмехается Аркадий.
Они как-то вечером после диспута заговорили о душе, о тонкой
субстанции. Марк только-только примерился к простым ощущениям, как
вынырнули американцы, навалились на душу... и стало ясно, что
никакой особой материи, а только удивительная структура,
напоминающая запутанный клубок шерсти - настолько переплетена и
взъерошена, что стоит потянуть за один из концов, как весь ком
съеживается, стягивается, и чем больше стараешься, тем меньше
надежды размотать, не разрезая, конечно.
- Я-то думал, под ложечкой найдут... - задумчиво молвил Марк, он
переживал свое отставание, - иногда чувствую там что-то странное...
А они из аденомы - чушь собачья!
- Совсем не чушь, - -засмеялся Аркадий, - чудесно, что из аденомы,
там наибольшая концентрация души: представьте, старик, угасающая
сила тела, а жажда жизни многократно возрастает - воспоминания,
мечты, унизительные поражения каждый день... Кто еще острей
чувствует жизнь, чем теряющий ее старик? Американцы практики, а вы
фантаст, недаром ваши труды фантастическими называют.
Марк был уязвлен, это он-то фантаст? - идущий мелкими шажками, да
все от печки...
- Я исхожу из простого ощущения, к примеру, хватаю кролика, когда он
жует, поглощен самым важным процессом - фиксирую, выделяю,
разлагаю...
- Не огорчайтесь, - утешает его Аркадий, - они далеко не продвинутся
своими безумными скачками. Им не дано понять, что главное в душе.
Пустота! То есть, способность чувствовать, и воспринять еще, еще...
Остальное - простые воспоминания. Так что работайте спокойно своим
путем.
8
Мы снова в зале. Ипполит только что начал завывать как яростный кот,
перед ним теплится свеча на карточном столике, весь зал в темноте.
Он с большим старанием произносит хрипящие, вырывающиеся с мокротой
слова, раскачиваясь при этом как старый еврей. В детстве, Марк
помнил, сидели за длинным столом, ждали, пока стихнут завывания, ели
яйцо, плавающее в соленой воде, намек на давнюю историю... Мать
усмехалась, визит вежливости к родне, соблюдение приличий.
Ахнула восприимчивая публика, гул по рядам, грохот падений со
стульев, у некоторых иголки в пятках - появилась тень. Ипполит
торжественно возвестил:
- Его Величество Последний Император.
Благоговение жирным пятном расползлось над головами. Ипполит,
смиренно склонясь, подкидывает кукле вопросики, тень на хриплом
немецком - "йя,йя... нихт, нихт..."
После телечудес со страшными рожами, цветных голографических фокусов
это было скучно. Марк не знал, откуда взялся свет в колбе у Шульца,
он надеялся, что гений стал жертвой ошибки. Здесь же... он вспомнил
фокус с монетой...
Его мысли прерваны грохотом, зал встает, и первыми сопящие и
хрюкающие, они как огурчики, а за ними почти все остальные, и в
едином порыве толпа затягивает нечто среднее между "союзом
нерушимым" и "Боже, царя храни..."
Дождавшись апогея, Ипполит ставит многоточие, вспыхивает свет, тень
растворилась, объявляется перерыв. После него фокусник, улыбаясь,
обещает поп-звезд, в том числе недавно скончавшуюся Мадонну,
естественно, без ничего.
Нет, вперед выпрыгивает Шульц, он взбешен, требует обсуждения,
вопросов, ответов, сопоставления точек зрения, обещает разоблачение
мошенничества, жаждет справедливости, Мадонна ему ни к чему.
- По-моему, ясно, мы в практике продвинулись несколько дальше, чем
вы в теории... при всем уважении к вашей пионерской миссии... -
отвечает Ипполит. И зал одобрительно - "конечно дальше, конечно!"
- Дурак он, - сообщает Марку пробравшийся из задних рядов Аркадий, -
зачем только вылез со своими скромными перышками? Что у него там в
колбе разгорелось, ума не приложу. Может, плюнул в натрий?.. или,
действительно, поле...
- Мадонну, мадонну! - ревет зал, и никакого обсуждения не хочет, тем
более, разоблачения.
9
Граница науки в данном вопросе, как я понимаю, довольно размыта:
одни уверяют, что передвижение предметов силой воли - дело обычное,
другие с пеной у рта доказывают - никогда этому не бывать!.. кто
верит в парящих иогов, кто не признает даже возможности, на дух не
выносит, кто знает про действие нервных узлов, концентрирующих
энергию с далеких звезд, кто и знать не хочет, кто считает себя
истинным пришельцем, а кто смеется, пальцем крутит у виска... Марку,
как истинному ученому, мало видеть глазами, ему факты подавай!
Может, гипноз или химический какой-то фокус... да мало ли пудры для
наших мозгов!..
- А что твердил этот манекен? - Аркадий имел в виду императора.
Старик не знал ни единого иностранного слова и не желал учить их.
- О своей гибели, все по журналу "Огонек".
Стало ясно, что диспута не предвидится, а будет Мадонна без ничего.
Глеб в перерыве исчез, пропал и Шульц, научная часть закончилась.
Истинные ученые, их оказалось немного, разочарованные, потянулись к
выходу; остальные, нервно зевая, ожидали раздетую звезду.
10
Через пару дней, найдя предлог, Марк отправился к Шульцу. Он застал
мистика в глубоком кресле. Шульц яростно грыз ногти и выходить из
прострации не желал. Наконец, он обратил в сторону Марка
затравленный взгляд и пробормотал:
- Каков подлец!..
Марк понял, что маэстро глубоко уязвлен.
 - Кто, Ипполит?
- Жалкая пешка! Глеб все подстроил, а обещал - будет присто-о-йно,
новые данные, пульсации космоса... Как не участвовать, это же моя
тема - пульсации. А оказалось - балаган! Как можно вызвать душу,
когда ее после смерти просто нет! Душа при жизни нужна, потом опять
вливается в общий источник, теряется в нем, я знаю!
- Простите, почему колба лопнула? - Марк задал прозаический вопрос,
чтобы разрядить обстановку.
- Наверное, стекло с дефектом, - пожал плечами Шульц.
- А что за тексты вы читали?
 - Какая разница! Я притягиваю центр, оттуда свет, смотрите! Маэстро
ставит на стол обычный чайный стакан, пустой, грязный, со следами
пепла на дне. Сел поглубже, погрузился в себя, через минуту -
"видите?"
Марк смотрит - ничего. Шульц снисходительно смеется:
- Чувствительности маловато, понятное дело - десять процентов...
Берет руку Марка своей длинной кистью, приближает к стеклу - и
стенки засветились!  на дне курится дымок...
- Все. - Шульц отпустил руку. - Сплошное опошление! Этот император
фантом, пустая оболочка. Нельзя вернуть земную форму. Знахарство,
колдовство, безграмотность, издевательство над людьми, не
отличающими сна от истины.
И, внезапно сжавшись, устало опустил руки:
 - Мне холодно здесь, хочу исчезнуть, сгореть, уйти из ледяного
плена, вернуться к смыслу... Блики, пепел, треск поленьев... Дано
мне тело, я жил... хочу обратно...
И далее уж совсем непонятное, бормочет, уставившись в угол, впалые
глаза печальны.
Марку стало жаль его, хотя так и не понял, что светилось, то ли
фокус, то ли химия разыгралась от совместного тепла...
- Жалко Шульца, - говорила одна лаборанточка другой. - ну, и что,
если отстал, он все равно симпатичней этой бледной поганки.
11
- Довольно, - говорит Марку Фаина.
После очередной размолвки был и привычный звонок, и призыв... Но он
уже не бежит - подождав, идет не спеша, обдумывая по дороге свои
проблемы. Явился, наигранная страсть... И вдруг вспоминает - не
запер колонку! Значит, все снова?.. Нет, слишком много
неожиданностей истреблено, слишком много обстоятельств зажато в
кулаке, когда еще схватишь момент! Надо смыться!
Он осторожно уходит от объятий. Она не отпускает, требует
объяснений. Он чувствует - устал упрашивать, ловчить, объяснять...
Лопнула струна, и стало ясно: свободен. Он молча одевается. Она
чувствует новое в нем, и понимает, что конец. Давно ждала,
готовилась, и все равно обидно - как это ему, раз плюнуть?.. За это
вслед за ним вылетела мятая рубашка и старые кеды, которые он одевал
у нее, чтобы не портить ковры.
12
Примерно в те же дни его догоняет начальник тайного отдела. Он давно
на пенсии, но подрабатывает месяц-два в году не прежнем месте.
Является, снимает запоры, смахивает отовсюду пыль, наполняет
графин...
Начальник встречает Марка как своего - "заходи, друг..."
Все здесь по-старому, графин на месте, стол,
ручка-фонарик-магнитофон ждет исповеди. Только дверь постоянно
приоткрыта.
- Тайн больше нет, - добродушно сообщает полковник. - Времена-то
какие... - сел, локоть поставил на живот, - керосином пахнет!..
Марк промолчал, про керосин он слышал всю жизнь. Раньше удобней
было, он подумал, а теперь от двери дует, сил нет.
- Ты, говорят, с Альфредом дружишь?
 - У нас совместная работа.
- Во-о-т, так ты внимательней смотри, понял? Он не из этих ли?
- Из каких?
- Из тех самых...
- Тех, кто раньше?
 - Кто позже.
- У нас работа, а вы чем занимаетесь?
- Мы на страже. - внушительно отвечает полковник. Налил полный
стакан, выпил, две капли сорвались с мясистой губы. - Если что,
зайди.
- Не обещаю.
Начальник нахмурился, но тут же разгладил брови:
 - Как знаешь... но мы учтем.
И это "учтем" долго крутилось в голове. Как ни вывертывайся, они у
нас в крови - и появился в Марке новый центр мыслей и тревог. Даже
дома стало не так, как было - исчезло чувство пленительного, если
высоким языком, пленительного спокойствия, оторванности,
заброшенности какой-то, которые он так ценил... Но прошло время, и
это "учтем" исчезло из сознания, ушло в глубины, и только иногда, по
ночам возвращалось - "мы учтем..."
13
Что касается Фаины... Как говаривал мой приятель, он давно в Израиле
пенсионер, -" не все так просто..." Она была нужна ему, он был
привязан, зависел, может, даже любил?.. - кто знает... Может, она
ему немного как мать? - та же сила, решительность?.. Он хочет все
вернуть! "Нельзя, совсем другой человек" - он уверяет себя. Но
очевидная истина не убеждает. Его ощущение жизни, чувство
устойчивости, неустойчивости, чувствительность к каким-то носящимся
в воздухе флюидам - они вступают в спор с его же тягой к ясности, к
точному слову, разумной жизни... Раньше он с интересом и сочувствием
следил за своими качаниями между полюсами, не подозревая внутреннего
разлада. Теперь же он все чаще чувствует себя растерянным,
беспомощным перед миром, который не преемлет многозначности.
Внутренняя стихия пугает неуправляемостью: чем упорней он стремится
в страну разума, тем сильней его тянет к хаосу и сумятице чувств, к
неразумным поступкам... Жизнь идет не так, не так, как он мечтал!




Глава седьмая
            1
Как-то разом оборвались эти семинары, споры, скандалы, диспуты,
очереди за деньгами... Впрочем, память вольно обращается с фактами,
охотно извлекает одни, глубоко хоронит другие, подчиняясь текущему
моменту. Еще своевольней она поступает с ощущениями прошлого. Как же
все-таки было? Покачаешь головой и вздохнешь... Так Марку детство
казалось темной щелью, из которой он выглядывал много лет. Он
убеждал себя - не так было! вспоминал светлые дни... но факты таяли,
а мрак оставался. Он видел свет только впереди, а себя - постоянно
на границе света и тени.
Но одно несомненно - начался новый этап жизни: появились достижения.

Первым был Штейн, он вдруг изменил своей привычке есть, пить и спать
вовремя, стал хмур, просиживал бархатные штаны, что-то чертил, а
потом собрал сотрудников и объявил им новый закон жизни. Битых два
часа объяснял, никто ничего не понял, кроме того, что закона не
было, а теперь он есть.
Не отстал и Шульц, его постоянный соперник, он в своей манере,
никого не собирал, а неожиданно возник на скучном сборище - "строить
новую ограду или не строить..." - вытряс из рукава какую-то палочку
и, потрясая ею, стал вещать, что обнаружил, наконец, постоянную щель
в пространстве, и с помощью этой вот заклинательной штучки может
теперь прокатиться к центру.
- Кажется, у маэстро крыша поехала - смеялся Штейн. Его-то сразу
признали, и даже журнал "Сайенс" напечатал за три дня, чтобы не
опоздать с нобелевской премией, срок выдвижения на которую истекал
через неделю. Шульц же, осмеянный, удалился, и начал переносить в
неизвестность большие предметы. Тут уж встрепенулась Агриппина, она
никуда не исчезала со времен свержения и корчевания, и даже успела
распродать дюжину институтских стульев на барахолке, была
разоблачена и униженно просила прощения у самого Глеба; теперь она
пуще зверя набрасывалась на всех, выискивая следы пропаж.
Повезло и бывшему шпиону, он предпринял первое наступление на Глеба,
вызвав к тому душу покойного президента академии. Дух припер Глеба к
стене, кричал, брызгал слюной, потрясенный тем, что произошло с
некогда замечательным зданием Института... потом с оглушительным
треском лопнул. Ученые головы решили, что академик вздремнул и видел
сон. Свои козыри Ипполит с Дудильщиковым приберегали до особого
момента, довольствуясь пока мелкими пакостями. Глеб расстроился,
сразу поняв, в чем дело. Но в целом и у него все шло неплохо: в
Институте побывала толпа академиков, их катали в колясках с
собачьими упряжками, показали дрессированную акулу, подвели к
знаменитому прибору с табличкой: огромные магниты шевелились по
заданной программе. До Шульца, правда, не добрались, коридор на
полпути прервался, впереди темень, странные свечения, почище, чем у
Стругацких. Глеб по телефону сделал внушение, Шульц рыкнул в ответ и
первый бросил трубку, за что полагался выговор, но не до него было.
Глеб кинулся провожать чинуш, и по дороге "добил" - выпросил деньги
под любимую кровь и другие проекты века, а также разрешение
беспрепятственно перекраивать здание, после чего взялся с новыми
силами возводить этажи и корпуса.
Повезло и Борису с Маратом, новый знак оказался благоприятным для
жизни, устойчивость ее теперь не вызывала сомнений, усилиями
домашней науки катастрофа была предотвращена.
Все эти события пробудили в народе самые неожиданные суждения. На
базаре одна женщина со средним образованием говорила другой, что в
Институте обнаружили неизвестную ранее зону, где сидят враги и
выращивают у людей крылья, неудачных режут на запасные части, а
лучших отправляют на новую планету, которую собрали около луны.
-Там воздуха сколько хочешь, а питание!.. Пересылают за большие
деньги,  наживаются.
Вторая, молча выслушав, говорит:
 - Это что-о-о... я сама, сама! видела в программе "Вести" -
женщина-птица, у нее головка маленькая, черненькая, как у цыганочки,
а дальше по щекам, по плечам - пе-е-рья... и, конечно, крылья - я
сама видела!
Не обошло счастье и Альбину, ее заводик прославился тем, что стал
выпускать чудную зубную пасту, с добавками из микробов, поедающих
всякую дрянь: пока чистишь зубы, микробы, вместо того, чтобы
выделять вредную кислоту, трудятся над спирохетами и прочей
живностью в дуплах и щелях. Пасту признали как номер один в районе,
и в отдел к Штейну потекли деньги, правда, наши, но кое-что
приобрели: печатную машинку, телескоп, бинокль, фотоаппарат, и,
наконец, стереосистему, давнюю Альбинину мечту. Теперь семинары шли
под Баха, любимца современности, для подогревания же страстей
ставили Бетховена. "А что мы еще могли?.." - Альбина и здесь права,
что они могли еще купить на эти "... рубли", как выразился Штейн,
любитель русского мата.
Достижения примирили многих врагов, каждый считал, что достиг
большего, чем сосед, и был полон жалости, и понимания.
А Марк?..
2
И он, наконец, обнаружил нечто... как охотник, который бродит по
лесу вдоль и поперек и все время встречает следы обычного размера, и
вдруг: перед ним огромные, глубоко вдавленные... а когти! - и
возникает совсем иное настроение. До этого он уже нес свои вещества
с колонки на колонку, очищая и выявляя их суть, с некоторой скукой,
и даже смятением - то и дело выныривал из-за угла ловкий англичанин
или японец, подхватывал часть его добычи и скрывался. Марк только
отряхивался, ощущая все уменьшающуюся тяжесть ноши.
Что это были за новые вещества, мне трудно объяснить вам. Они
несомненно природные, выделены из клеток и тканей, очищены и усилены
до неузнаваемости. Введенные зверям обратно, они пробуждают в них
отчаянную жизненную силу, выносливость к неожиданным переменам.
Ведь, как писал новейший поэт, нас отличает именно неспособность
воспринять новое, в этом бессилие нашего положения!..
Но от окончательного ответа эти молекулы уходят, не даются, хоть
плачь. Нет сомнения, они связаны с VIS VITALIS, но сама она упрямо
остается в тени, то покажется мельком, то снова исчезнет, и вместо
живых молекул - кучка грязи на дне пробирки!
Наконец, он припер ее к стенке! Готовится к решающему опыту, любовно
выбирает смолы, набивает эти чертовы колонки, всегда с ними что-то
случается!.. многократно переделывает - и вот, готово! Завтра он
получит чистое вещество, оно в десятки раз сильнее прежних. Почти
чистая сила, вещество, доведенное до порога невесомости!
Он устало оглядывает все вокруг. В холодильнике в крошечной колбочке
ждет разоблачения мутная жидкость. "Высплюсь, и с утра начну..." И
вдруг понимает, что совершил полный круг, снова вернулся к началу,
опять перед важной целью, как когда-то у Мартина. Правда, вырос,
повзрослел, много умеет, знает, но... Нет в нем той радости, что
была, обожания Учителя, веры во всемогущее знание, восторга - нет!..

Он ужасается - что произошло? Не верит себе, лихорадочно ищет,
собирает по крупицам... Но радость по крупицам не соберешь - чего
нет, того нет. Радость нам дают мгновения, прожитые легко и
свободно. Постоянные отчаянные усилия приносят свои плоды, но не
только сладкие. Нельзя безнаказанно нарушать равновесие легкости и
тяжести, усилий и парения: то, что дается нам слишком трудно,
необратимо нас изменяет.
Ничего особенного - твое дело стало работой, как у многих, пусть
интересным, но трудом: оно не освещает больше всей жизни.
Но он так не может, ему не хватает света, он словно заперт в душной
камере и задыхается... Липкий ужас охватил его: перед ним маячил
кошмар обычной жизни.
И так же неожиданно, как приступ удушья, все кончилось: он снова в
окружении молчаливых друзей, проснулся интерес к острой игре,
заботам ума... быстрей, точней, выше... знать, знать, знать...
3
- Вы так не должны, - убеждает его Аркадий. - Вы достигли многого:
из этих веществ, как минимум, сделают лекарства.
- Вроде женьшеня, для старичков.
- Чем вы недовольны, я за тридцать лет так не поднялся, а вы пришли,
увидели, и р-раз - готово!
- Пришел, увидел... десять лет!
 - А что вы хотели?
- Что я хочу...
Он ясно выразить еще не мог. Его испугал приступ безнадежности,
который он испытал.
- У вас портится характер, это плохой признак. Впрочем, в ваши годы