ца: с декабря по январь. Начали тридцать первого шампанским, а закончили
второго января водкой. Ну не идет  ничего другое подн а штелевизор, подн а ш
иновогодние  новости.  Полторы   тысячи   жизней  забрал   злобный   бес   с
генеральскими лампасами, устроивший новогодний штурм Грозного.
     "Иди ко мне, подонок..."
     Как  на  Руси  случилось,  что  всякая  мразь  научилась  прятаться  за
обтекаемыми  фразами...  под  бабьими  подолами...  за  спинами откормленных
телаков?  Выйди со мной на татами. Один на  один, если в  тебе осталось хоть
что-то мужское.
     Ночью  мне снятся... мерещатся?..  черти. Я выбираю  самого толстого из
них...  с  самыми широкими красными  лампасами: "Не товарищ министр обороны!
Если ты когда-нибудь и был ребенком,  то даже плюшевых мишек делали для тебя
в  Аду. Я не  уйду из этого сна, пока останется в живых хоть  один  из твоих
собратьев!" Я не хочу просыпаться. Не могу. И тут в сон впрыгивает знакомое,
беззащитное существо. Оно укоризненно смотрит на  меня. В каждой лапке зайца
-- по ореху. Как в дет стве.  "Просыпайся! Очнись!"
     -- Что же ты, серый?! Лучше бы ты туда прискакал! -- бормочу спросонья.
     --  Куда прискакал?  --  удивляется  Серый, Серега,  мой  друг,  --  Да
просыпайся же. Тут, пока ты дрыхнул, тебе подарок принесли.
     На столе лежат... два орешка  в золотой скорлупе. Кто их принес? Сергей
толком  не помнит... зато  знает,  что мой  кот  вконец обнаглел. Пропрыгал,
дескать, с утра к столу и -- был таков. Да нет у меня никакого кота!
     Декабрь, декабрь, декабрь, декабрь...
     ... Говорят,  человек перед смертью видит прожитую им жизнь. Вдуматься,
кто имеет  право так  говорить? Мертвые? Кто точно  знает, что видит человек
перед смертью?
     Сознание медленно возвращается ко мне, и я  вижу  декабрь... бабушку...
орехи  в золотой скорлупе... Леща... зайца. Заяц барабанит мне  мягкой лапой
по лицу: "Очнись, очнись!"
     ... Почему декабрь?.. Отчего так  безумно холодно?!  Почему так  стынет
тело и... сердце? Сейчас ведь лето на излете...
     Заставляю себя открыть глаза. Лучше бы я этого не делал!
      Т а м...  на границе между жизнью и смертью, у самой точки невозврата, я
видел  детские сны...  я знал, что еще чуть-чуть -- и за мной спустятся души
воинов Света, чтобы  забрать с  собой на Валхаллу. В  счастливую страну, где
все мы мертвы и свободны.
      З  д е  с  ь...  Здесь, наяву, я  тоже вижу сон.  Страшный, уже виденный
однажды сон, скалящийся мне в лицо узкими, змеиными губами какого-то абрека.
     Та  же  комната-камера  с  бетонными стенами, деревянным полом  и узким
дымоходом под потолком. Только теперь я  подвешен абсолютно  голым на цепях,
вделанных в стену.  На ногах короткие цепи, и я почти касаюсь пятками стены.
Руки, сведенные за головой, закованы в стальные кольца. Распятие.
     Передо  мной  стоит невзрачный, небритый-нечесанный "чех"  в спортивном
"адике". За широким кожаным  поясом  на  "адике" (ну  и наряд!) -- кинжал. В
руках  у  заморыша маленькие  маникюрные  ножницы,  которыми  он  с  видимым
удовольствием пощелкивает.
     --  Исрапи  знал,  зна-а-ал,  что  ты  вернешься,  сын  шакала!  Исрапи
предупреждал Шамиля. Шамиль не послушал Исрапи.
     -- Кстати...
      Чеченец деланно качает головой и чешет ножницами нос
     -- ...  ты зря пришел сюда сегодня. Шамиля  здесь  все  равно нет,  да.
Шамиль сегодня в пионерском лагере "Заветы Ильича"!
     Бандит ржет, словно выдал нечто чрезвычайно остроумное. Я молчу.
     -- Тебя уже не спасут твои бумажки, шакал. Ты убил моего брата, Баши, и
потому умрешь сегодня на закате, как и велит обычай, да! Но сначала...
     Исрапи  подходит ближе... оглаживает мою левую руку  в том  месте, куда
попал "стрелкой" электрошокера... потряхивает в ладони мой член... притворно
вздыхает:
     -- У тебя хорошее тело. Как жаль, да. Умирать ты будешь долго и тяжело,
биляд. Сначала... раз ты мусульманин... я сделаю тебе обрезание... вот этими
маленькими  ножницами...  По  кусочку  чик-чик...  Ме-эдленно   так  сделаю!
Потом...
     Я закрываю глаза. Хаттори помогает мне  сосредоточиться на самом гордом
из  тысяч прочих иероглифов. Иероглиф нин состоит из двух частей: кокоро  --
дух, душа,  сердце -- и кен -- оружие и  меч. Я рисую мысленно  этот знак, и
неведомо откуда,  вспоминаю  одно из его значений: " Пусть  меч  врага высоко
занесен над твоим сердцем, но ты все равно выстоишь и победишь" .
     Победить... это уже  навряд ли. Выстоять -- попытаюсь. Я коплю  слюну в
пересохшем рту и плюю в бородатый оскал:
     -- Встретимся в аду...
     Исрапи медленно утирается:
     -- Ты хитрый, малек, да, биляд?! Надеешься, что сразу тебя убью? Не-эт,
нэ надэйся. Тэпэрь  я тэбы по кусочкам рэзать буду... обрэжу... кастрырую...
потом красный тюльпан дэлать буду!
     Басмач неторопливо вытягивает кинжал из-за  пояса. "Красный тюльпан" --
любимая духовская штучка: кожу срезают со всего тела полосками и  завязывают
вокруг головы.
      --  Откуси себе  язык. Лучше  умри от потери крови. Умри достойно.  Все
равно замучит...
     Японец Хаттори врывается в сознание,  пытаясь хоть чем-то облегчить мою
участь. Тщетно. Откусывать язык я не умею.
     Бандит  достает  кинжал... проводит пальцем по клинку... пробует острие
языком... и резко всаживает нож в рану на моем предплечье.
     Боль  сотрясает  меня,  я  дергаюсь телом, пытаясь вырваться  из цепей,
ударяюсь  головой  о  стену. Басмач усмехается и проворачивает нож в ране. Я
дико ору... и теряю сознание.
     ... Всполохи света  тревожат  мои  закрытые  веки. Я не  хочу открывать
глаза.  Но   всполохи  настойчиво  бродят  где-то  вокруг  и   не  дают  мне
раствориться в Пустоте.
     -- Сережа, внук мой, открой глаза... Дай мне поговорить с тобой.
     Голос знакомый, я когда-то знал и любил его. Медленно приподнимаю веки.
Камера-пыточная освещена каким-то странным голубым сиянием, наполнена  белым
дымом, стелящимся  по полу. В воздухе  то  здесь, то там вспыхивают короткие
холодные молнии.
     Передо мной  стоит дед Николай и пристально на меня смотрит. У него  за
спиной... Кирилл и Инна.
     -- Дай мне поговорить с тобой, внук...
     Дед очень  молодой.  Я  таким  его уже  не  застал. Он в форме  офицера
советских  ВВС, с  капитанскими  ромбами в  петлицах  кителя.  Он  оправляет
портупею, приглаживает короткие с проседью волосы на висках... По комнате от
угла к углу пробегает белая молния.
     -- Тяжело тебе пришлось, Сережа...
     Кирилл  и Инна молча  стоят за спиной  летчика.  Молчу и я. Дед Николай
вздыхает:
     --  Я не думал,  внук, знать не  мог, что все так произойдет... Не вини
меня, внук, что так вышло. Я был простым солдатом, истребителем... Я воевал,
я делал, что мог, чтобы ты...
     Дед досадливо отрубает рукой...
     --  Знаешь, в  сорок третьем  наш авиаполк  стоял на Кавказе.  И  тогда
разное было... и голод, и  стреляли в нас... но такого...  я  и  представить
себе не мог.
     Белая молния  вспыхивает у  самого потолка. Комната наполняется запахом
озона.
     -- А помнишь, Сережа, внук, когда ты маленьким был, мы ходили с тобой в
парк  и  катались там  на  каруселях. На лошадках. На "ромашке".  У тебя еще
тогда дружок был... чеченский парнишка... как же его звали?
     Я облизываю сухие губы:
     -- Помню,  дед,  помню.  И карусель, и  лошадок, и "ромашку", и Ахмедку
помню. Только...  не до воспоминаний мне сейчас, дед. Пить... очень  хочется
пить. Напои меня...
     Дед снимает с пояса фляжку, отвинчивает крышку, подносит к  моим губам.
Я глотаю, горло  мне обжигает спирт. Это водка, а не вода... Что за странный
рисовый привкус у нее? Я делаю еще один глоток.
     -- Давайте уйдем отсюда, дед... Кирилл... Несси. Давайте уйдем...
     Кирилл и Инна по-прежнему молчат. Дед проводит рукой по лбу:
     --  А ты готов к этому, Сережа?  Ты готов уйтио  т  с ю д  а? Ты  готов
вернуться к себе?
     У меня нет сил ответить, я роняю голову на грудь.
     Дед подходит ближе,  наклоняется, сжимает руками оковы на моих ногах...
Белая молния пробивает комнату наискось...
     Дед дотрагивается до моих рук. Я вижу  как плавятся толстенные стальные
кольца, но руки  жара  не чувствуют.  Странный ледяной огонь. ...Я падаю  на
плечи к сыну и Инне.
     Мы  выходим из комнаты и бредем по коридору. Он тоже весь в тумане  и в
сполохах света. Но свет здесь другой, темный, тревожно-бордовый.
     Впереди шествует  дед, Инна  с Кириллом  несут меня на руках  сзади.  Я
перебираю ногами по  полу и... по  чьим-то телам. Спускаемся... ниже... ниже
по лестнице. И вот  мы у дверей  особняка. Дед Николай распахивает их... и я
снова  теряю  сознание. От  слабости  и от  запахов  обыкновенной московской
улицы, настоянных на бензине и мокрой вечерней листве каштанов.

        ГЛАВА 17


     Маленький заяц с кожаным носом-пуговицей снова  барабанит лапкой мне по
лицу: "Очнись, очнись!" Сейчас. Набираю в грудь воздуху, открываю глаза...
     Почти     вечер.     Какой-то    пустынный     парк     с     облезшими
скамейками-ветеранами... опрокинутая урна... заросший зеленью пруд.
     Я полулежу  на  скамейке, надо мной склонились т р о е. Господи, откуда
они?! Или это  бред, и я сейчас в пыточной камере,  в застенках у волосатого
Исрапи?  Или... уже т а м? Естьт а мперевернутые урны и  обрывки  "Правды" в
грязи?
     Т р о е. Откуда они взялись здесь, откуда здесь взялся я?
     Склонившиеся  надо мной соответствуют  пейзажу запустения куда  меньше,
чем я. Три... японца(?). Два молодых и один  очень старый. Все в официальных
черных костюмах, белых рубашках, черных  галстуках. У  одного из  молодых --
"дипломат". Лицо старца  украшают  очки  в тонкой  роговой "интеллигентской"
оправе.  Он колдует над моим телом, над левой рукой, в то время как спутники
почтительно наблюдают за его манипуляциями из-за спины.
     Скашиваю глаза. Куртка накинута мне на  плечи... левая рука свободна...
японец что-то прикладывает к ней. Насколько хватает познаний в ботанике, это
-- лук-порей.
     Старец  обстоятельно бормочет  себе под  нос. Из его бормотания до меня
доходит смысл лишь нескольких слов. "И-фун, ин-паку, Хаттори".
     И-фун, ин-паку -- название реанимационных точек на теле. Хаттори... да,
да, это он -- мой добрый японский оккупант.
     Увидев,  что  я проявляю некоторую активность,  обладатель модных очков
прерывает процедуры, отступает чуть в сторону и кланяется. Коротко кланяются
и  его  спутники.  Старец  опускает  глаза  чуть  ниже  моего  подбородка  и
разражается длинной тирадой на неизвестном языке.
     Кока, юко,  хэджимэ,  ваза-ари,  матэ,  ассаикоми,  рэй,  иппон,  ката,
кумитэ, додзе,  татами, бусидо,  сэнсей... а  еще  --  Ниппон, гири  и  домо
аригато. Вот, в общем-то, и все мои успехи в  японском. Но что бы ни говорил
благообразный седой господин, сейчас передо мной -- спасители.
     Куда лучше  с японцами  в парке под мелко накрапывающим дождичком,  чем
под крышей и в тепле... с басмачами.
     Как же мне слово благодарности ввернуть? Эх, коротка кольчужка, маловат
словарный  запас!   Дослушиваю  не  перебивая   старца,  потом  выдаю  нечто
совершенно непотребное:
     -- Сан... сан... сан! ( поочередно кивая головой каждому)...
     -- Отомо Сайдзи...
     -- Касуми Дандзе...
     -- Сугитани Дзэндзюбо...
     --   Неволин.  Сергей.  Очень  приятно.  Домо   аригато,  Сайдзи-сан...
Дандзе-сан... Дзэндзюбо-сан! Ниппон -- иппон... О-сэнсей, домо аригато!
     Японцы вежливо смеются. Старец склоняет голову:
     -- О-сэнсей Хаттори Хансо-сан...
     И  дальше снова  ничего не  понимаю. Заметив мое замешательство, старец
Сайдзи  кивает молодому  парню  с  "дипломатом". Тот достает из  чемоданчика
огромный гроссбух.  Сайдзи-сан раскрывает  его  на заложенной странице и  по
слогам читает:
     --  Ви долз-ны еха-ть с намь-и, до-ро-гой русики друг...  Хансо-сан. Ми
долз-ны осень бии-седовать!
     "А, Хаттори, это, оказывается  за тобой!" --  разочарованно обращаюсь к
своему подсознанию, древнему японцу, -- "У тебя, оказывается, и фамилия есть
-- Хансо. А мне не признавался!"
     Интересно, а откуда японцы в курсе моих заморочек? Я, кажется, никому в
Японию  не  писал,  не рассказывал истории вторжения  в  тело чужого разума.
Профессору Момоту в Харьков -- да, писал. А в Японию... Нет, не было такого.
     Да, а который  час?! На сегодняшний вечер намечена  планерка с  парнями
Баратынского,  а я здесь рассиживаю!  Забыв  о вежливости,  стучу пальцем по
запястью, по  тому месту, где  и японцы, и русские носят часы. Мой "джи-шок"
остался, конечно, в лапах Исрапи.
     -- Сугитани, Касуми...
     Пара часов предупредительно взлетает к моим глазам. На неотличимых друг
от друга "сейко" -- время, совпадающее до секунды. Двадцать один двенадцать.
О-о-о, мне же через сорок восемь минут надо быть на другом конце Москвы!
     Как объяснить это любезным спасителям, у которых насчет меня  (Хаттори)
существуют, видимо, свои планы?
     Отомо  Сайдзи  общался  со  мной   при  помощи  какой-то  умной  книги.
Разговорник,  что  ли?  И  пока старик  накладывает  мне  повязку  на  руку,
довольно-таки нещадно массирует точки на  ладонях и  у основания переносицы,
умудряюсь   состроить   Касуми   выразительную   гримасу:   "Книгу,   книгу,
пожалуйста!" Спасибо.
      ... Та-ак...  хорошо, что дотошные японские издатели  раздобыли  где-то
кириллицу. То  есть,  худо-бедно, предусмотрели возможность диалога.  Теперь
разберусь.  Вообще я пытался  когда-то самостоятельно  освоить  этот язык по
армейскому самоучителю времен  второй  мировой, но не сумел. Запомнил только
две фразы, которые сейчас ни к селу  ни к городу. "Кто ваш командир?" и "Ой,
товарищ Попов, кажется, начинается землетрясение"...
     Как мне удалось выговорить почерпнутое из  разговорника-справочника, не
пойму до сих пор. Тем более, не  смогу воспроизвести. Но главное  -- Касуми,
Сугитани и Отомо меня тогда поняли.
     -- Я должен скоро быть на важной встрече.
     Сайдзи-сан предупредительно поднимает руку:
     -- Ви долзны ехать с нами!
     Как же до них достучаться? Снова копаюсь в книге:
     -- Меня ждут друзья!
     Теперь над справочником склоняется Касуми:
     -- Ми васи дурузия. Ви долзны ехать с нами!
     Друзья  -- кто  бы сомневался  после того, что  вы  для  меня  сделали!
Кстати, как вам это удалось? Но  сейчас  ни время и ни место  -- вдаваться в
подробности. Ну, не силой же вырываться?!
     -- Буси-гири!
     Будь я  проклят, если это сказано мной! Неожиданно встрепенулся Хаттори
и пришел на помощь, используя мой скудный словарный запас.
     -- Хэй, Хансо-сан!
     Трое  одновременно  вскидывают  руки  ладонями  внутрь  --  в  каком-то
неизвестном приветствии. Сайдзи поправляет очки и по слогам читает:
     -- Ми зинаем долг воина! Ви виполнить! Но ми синова встиретисся!
     -- Когда, где?
     -- Ми сами находися вас!
     Сайдзи  закрепляет повязку на  предплечье, Сугитани  и Касуми осторожно
одевают на меня куртку. Старец улыбается и протягивает какие-то корни.
     -- Нарсиса. Ви прикиладывать рана. Ми сами находися вас!
     Японцы с достоинством кланяются и уходят вглубь парка.
     Я до  боли  зажмуриваю  глаза,  открываю их. Снова зажмуриваю  и  снова
открываю. Троица неторопливо покидает  меня.  Все обыденно и буднично... как
эта   скамейка,  на  которой  сижу...  как  неохотно  накрапывающий   мелкий
московский дождь.
     Будто не  было только что душманского логова и  кровожадного  Исрапи...
Странного видения -- деда, сына и Инны -- вытащившего меня  из плена.  Будто
присел отдохнуть, а ко мне подошли эти трое, поинтересовались, как пройти на
ВДНХ, и, узнав дорогу, отправились восвояси.
     Время!  Время!  Мне ведь  к  чертям  на  кулички...  в  Чертаново...  к
Баратынскому. Даже если удастся машину поймать, это  сколько же по  счетчику
накрутит?
     Кстати о  деньгах... Я  пошарил в карманах куртки.  Пусто.  В  слаксах.
Слава  Богу!  Все  деньги  здесь...  даже  моя  зажигалка-талисман.  Как  же
"джи-шок" у чеченца остался?
     ... В этот вечер мне впервые за весь московский вояж повезло со знающим
таксистом.  Стоило выйти  на пустынную  улицу,  как сразу рядом  притормозил
"зеленый  огонек". Если  следовать  правилам, стоило бы пропустить не только
первую  машину, но  и вторую, третью  --  чтобы не было "подсадки". Но время
поджимало, и я плюнул на наставления, известные ныне и детям.
     Пожилой усатый шофер приспустил стекло:
     -- Куда?
     -- В мичуринскую психиатрическую...
     -- Как платишь?
     -- Сколько скажешь и сразу.
     -- Падай!
     "Упав" в "Волгу", я закурил и поинтересовался:
     -- Хорошо место знаете? Даже улицу не спросили...
     Таксист сморщился, словно я сказал что-то неприличное:
     --  А як  же ж не знать?  Двадцать лет шоферю. Уж кого я только из этой
твоей мичуринской прямо в Кремль не отвозил...
     Он снова приоткрыл окно и сплюнул:
     -- Ту же  Леру  Старохамскую, к примеру.  Правда, она меня теперь и  не
упомнит. В перестройку дело-то было!
     *****
     На  оперативку к  Баратынскому  я  все-таки  опоздал минут на  пять.  В
основном потому, что  дежурившие  на КПП  долго  не хотели меня  пропускать.
Успокоились  охранники  только  тогда,  когда  явился  собственной  персоной
вызванный ими хозяин заведения.
     Юрий Викторович, так мне показалось, был слегка навеселе.  Легкий запах
коньяка, во всяком случае, от него исходил.
     -- О, Сергей Иванович! И со своей закуской...
     Баратынский  подслеповато  щурился в темноте больничного двора, пока мы
шли к главному корпусу.
     Какая закуска? А, вот он о чем... Я, оказывается, как вручил мне Сайдзи
свои корни нарцисса, так в руках их всю дорогу и держал.
     --  Сер-гей  Ива-нович!  Где это вы  шлялись?  И  по синяку  под каждым
глазом!
     Еще один  Ремеслук на мою голову! Разглядел-таки меня Баратынский уже в
больничном  коридоре!  Эх, Юрий Викторович, Юрий  Викторович...  После  двух
заходов к Шамилю, два  синяка -- детские шалости.  Сам, впрочем, и  виноват.
Вслух я произнес другое:
     --  Лучше  объясните...  Мы что-то  празднуем или планируемся? Ремеслук
говорил, что время "Ч" -- сегодня в ночь.
     -- Сере-жа!
     ... Баратынский картинно распахнул дверь в помещение, служившее прежним
обитателям психушки чем-то вроде ленинской комнаты...
     --  Сере-жа!  Заходи, не  осуждай. И не  думай,  что  мы  только  водку
трескать умеем!
     "Ленинская   комната"   ничем   не   напоминала  оперативный   штаб,  а
присутствовавшие  в ней  -- слаженную спецкоманду, готовящуюся к  проведению
важной   силовой   акции.  Когда  мы  вошли,  пир   был  в   самом  разгаре.
Чувствовалось, что "третий" тост уже давно выпит.
     Пятнадцать  человек, собравшиеся за большим круглым столом, уставленным
коньяком,  водкой  и по-мужски  нарубленной  снедью,  сидели  и  внимательно
слушали  тамаду. Он, шестнадцатый, возвышался  над  столом, зажимая  в своей
медвежьей лапе граненый стакан, и говорил негромким басом:
     --  Нас, подразделение "Вымпел",  расформировали в 93 году. Меня  и еще
примерно 130 ребят отправили служить в милицию. Приезжали американцы, сулили
большие деньги, чтобы парни отправились  работать в Штаты. Никто не  изменил
присяге. Но...  ни  наш опыт, ни то, что мы могли сделать для  России -- все
это  оказалось  никому  не  нужным  здесь.  Выпьем,  ребята,  чтобы  однажды
раскрылось имя того, кто  загубил одно из лучших спецподразделений страны...
Выпьем, парни, за боевых, а не паркетных генералов... Хотя бывшие боевые уже
давно  в ручных превратились,  за  исключением Рохлина,  пожалуй. Выпьем  за
российского маршала...
     Тут говоривший закашлялся, а сидевшие за столом невнятно загудели.
     --  Да  нет,  вы плохо  обо мне подумали...  Зан  а с  т  о  я  щ  е  г
ороссийского маршала. За