*, на том берегу Темзы. Берем  кэб.  Кучеру  страшновато,  он  исполнен
торжественного сознания своей ответственности.  Сколько  с  нас  за  провоз,
голубчик? - Ох, сколько дадите, инспектор Филд, что меня спрашивать!
     Где Паркер? В шинели, ремень затянут, Паркер  ждет,  как  назначено,  в
полумраке подъезда, чтобы сменить  верного  Роджерса,  оставленного  нами  в
дебрях Сент-Джайлса. Вы готовы? Готов, инспектор Филд, а глаз  -  вот  он  у
меня, горит на запястье.
     Эта узкая улочка, сэр, сердце Монетного двора. Здесь полно низкопробных
ночлежек - видите, транспаранты в ставнях домов и бумажные абажуры на лампах
обещают приезжему койку! Но улочка сильно  изменилась,  друг  мой  Филд,  со
времени первого моего знакомства с нею. Она  сейчас  несравненно  спокойней,
совсем ручная - не то, что  семь  лет  тому  назад,  когда  я  здесь  был  в
последний раз, правда? О да! Этим участком ведает теперь настоящий  человек,
первый сорт, - инспектор Хэйнс: он здорово их скрутил!
     Ну, ребята! Как вы тут нынче, ребята? Что, играем  в  картишки?  Кто  в
выигрыше?  Да  вот  я,  мистер  Филд,  я,  угрюмый  джентльмен  с  влажными,
приплюснутыми завитками бачков, трущий затуманенные глаза кончиком  носового
платка, похожего на грязную кожу угря, - сейчас я  проигрываю,  но  полагаю,
мне нужно вынуть трубку изо рта и отвечать вам на вопросы... надеюсь,  вы  в
добром здоровье, мистер Филд? Ничего, мой мальчик, все в  порядке!  Депутат,
кто у вас там наверху? Будьте так добры, покажите нам комнаты.
     Почему "депутат", инспектор Филд не может нам сказать. Он только знает,
что так всегда зовут человека, который следит  за  койками  и  ночлежниками.
Спокойно, депутат! И повыше вашу зажженную свечу в  пузырьке  из-под  ваксы,
потому что здесь во дворе страшная слякоть, а эта наружная лестница  скрипит
и вся в дырах.
     Опять в этих нестерпимо тесных конурах, подобных  крысиным  норкам  или
гнездам мерзких насекомых, но  еще  более  смрадных,  -  толпы  ночлежников,
каждый спит на своей грязной  низенькой  выдвижной  койке,  скорчившись  под
дерюгой. Эй! Кто здесь есть? Вылезай!  Дайте  на  вас  посмотреть!  Лицом  к
свету! Паркер, наш лоцман, ходит от койки  к  койке  и  поворачивает  к  нам
заспанные лица ночлежников, как мог бы торговец поворачивать  баранов.  Иные
просыпаются с руганью и угрозами. - Что? Кто говорит? Ох, если  уставился  в
меня проклятый горящий глаз, куда я ни уйду, ничто мне не  поможет.  Вот  я!
Привстал в постели, можете на  меня  смотреть.  Вы  за  мной?  Не  за  вами,
ложитесь и спите! И я ложусь, угрюмо ворча.
     Где бы ни задержалась на миг  скользящая  дорожка  света,  в  ее  конце
тотчас возникнет ночлежник, покорно даст себя  осмотреть  и  канет  опять  в
темноту.
     Здесь, верно, снятся странные сны,  депутат.  Ну,  спать  они  здоровы,
говорит депутат и, вынув свечу из пузырька от ваксы, снимает пальцами нагар,
сбрасывает его в пузырек и опять затыкает пузырек свечой. Вот и все,  что  я
знаю. Что за надписи, депутат, на всех этих простынях непонятного  цвета?  А
это, чтоб не раскрадывали белье.  Депутат  откидывает  дерюгу  на  свободной
койке и показывает. "Держи вора!"
     Лежать ночью, закутавшись в надпись, говорящую о моей жизни в подполье;
засыпать, прижимая к груди тот крик, что преследует меня и не дает уснуть; а
едва очнусь, снова  встретить  его,  глядящего  в  упор,  обвиняющего  меня;
встречать его как первого гостя в день Нового года,  как  свою  Валентину  в
Валентинов день *, как первое поздравление в  день  моего  рождения,  и  как
рождественский привет, и как прощание со старым годом! Держи вора!
     И знать, что меня непременно, как ни  выкручивайся,  должны  задержать.
Знать, что мне не по плечу борьба с личной энергией и проницательностью этих
людей или с этой упорядоченной и прочной системой! Перейду я здесь улицу  и,
шмыгнув в лавчонку и во двор, пущусь в знакомый лабиринт переходов и дверей,
приспособленных, чтоб можно было улизнуть, -  всяческих  люков,  похожих  на
крышки и двойные донья в коробках фокусника. Но чего они  стоят?  Перед  кем
открываются они по кивку? Кто показывает нам тайну их устройства?  Инспектор
Филд.
     Не забудь про Старую Ферму,  Паркер!  Паркер  не  такой  человек,  чтоб
забыть. Сейчас мы туда направляемся. Это бывший помещичий дом,  и  стоял  он
когда-то среди полей. В то время с его крыльца, верно,  можно  было  увидеть
что-нибудь приятнее этой чертовой улицы, по которой мы сейчас  проходим  под
низко нависающими фасадами  ветхих  деревянных  домов,  запертых,  сплошь  в
объявлениях - все повести и драмы Монетного двора! - и насквозь  прогнивших.
Этот длинный мощеный двор был когда-то выгоном,  или  садом,  или  цветником
перед фермой. Может  быть,  тут  была  посредине  голубятня,  а  вокруг  нее
поклевывала корм домашняя птица, и росли красивые вязы,  где  сейчас  торчат
коньки линялых крыш и дымовые трубы; и свистели дрозды, где сейчас  услышишь
только пересвист  всякого  рода  жулья.  Очень  на  то  похоже,  соглашается
инспектор Филд, и мы заходим в общую кухню, что стоит во дворе, на отлете от
дома.
     Ну, мальчики мои и девицы,  как  вы  тут  все  поживаете?  Где  Черныш,
который двадцать пять лет всегда стоит у Лондонского моста, размалевав  себе
кожу, чтоб изобразить больного? - Он тут,  мистер  Филд!  -  Как  поживаете,
Черныш? - Отлично, сэр! - Не играли нынче  вечером  на  скрипке,  Черныш?  -
Вечер не тот, сэр! Нынче  ему  не  до  музыки,  сэр,  -  встревает  шустрый,
улыбающийся юнец, здешний острослов. - Я ему прочитал назидательную  лекцию;
разъяснял ему, понимаете, чем он  кончит.  Среди  этой  публики  много  моих
учеников. Вот этот  молодой  человек  (он  поглаживает  по  голове  другого,
который читает рядом с ним воскресную газету) - тоже из моих учеников. Это я
научил его читать. Способный паренек, сэр. Он кузнец и добывает хлеб в  поте
лица своего, сэр, И я тоже, сэр. - Вон та  молодая  женщина  -  моя  сестра,
мистер Филд. Она тоже сделала большие успехи. Мне с ними много хлопот,  сэр,
но я считаю себя щедро вознагражденным, сэр, когда вижу, как они все  теперь
хорошо себя ведут, как похвально. В этом великое утешение, правда, сэр? -  В
середине кухни (вся кухня  в  восторге  от  неожиданного  увеселения)  сидит
скромная хрупкая молодая женщина с прелестным младенцем на коленях. Она, как
видно, принадлежит к этому обществу, но до странности не походит на  других.
У нее такое милое спокойное лицо и голос, и так она гордится,  когда  хвалят
ее ребенка, - вы не поверите, ему же только девять месяцев!  Неужели  и  она
такая же дурная, как остальные?  Инспектору  его  опыт  не  внушает  веры  в
обратное и подсказывает ответ: "Ни на грош  разницы!"  В  старом  фермерском
доме, когда мы подходим, играет рояль. Он смолкает. Выходит  хозяйка.  Я  не
возражаю, мистер Филд, чтобы джентльмены зашли,  но  лучше  бы  выбрать  для
этого более ранний час, а то жильцы жалуются на беспокойство. Инспектор Филд
учтив и обходителен - знает, как подойти к  этой  даме  и  к  женскому  полу
вообще. Депутатом на этот раз молодая  девушка;  она  ведет  нас  наверх  по
крутой широкой старой лестнице, очень чистой, в  чистую  комнату,  где  спит
много ночлежников и где расписные панели старых времен удивленно смотрят  на
выдвижные койки.
     Свежая побелка и запах мыла (нам уже кажется, что мы  раззнакомились  с
ними чуть ли не в младенчестве!) превращают  этот  старый  дом  на  ферме  в
необычайное явление, и долго после того, как мы его оставили, они сочетаются
для нас в одно целое со  странно  неуместным  образом  миловидной  матери  с
младенцем, - и даже долго после того, как мы оставили соседний  уголок,  еще
овеянный сельской прелестью, где некогда под деревянной аркадой, что  стоит,
как стояла встарь, не брезговал попировать знаменитый Джек Шеппард и где  по
сей день два брата в широкополых шляпах, оба старые холостяки, (на  Монетном
дворе передают шепотком, будто они смолоду заключили  между  собой  договор,
что,  если  один  когда-либо  женится,   то   потеряет   свою   долю   общей
собственности), держат  уединенную  таверну  и  просиживают  ночи  напролет,
посасывая трубки, в распивочной, среди стародавних бутылок и  стаканов,  как
мы их воочию видели.
     Который час? Колокол св. Георгия * в Саутуорке бьет в ответ двенадцать.
Спокойной ночи, Паркер:  на  Рэтклифской  дороге  уже  поджидает  Уильяме  -
показать нам дома, где пляшут матросы.
     Хочется спросить, откуда родом инспектор Филд. Я бы уверенно ответил  -
с Рэтклифской дороги, если бы он равным образом не  был  как  дома  повсюду,
куда мы ни приходим. Его не смущает,  как  меня,  полуночная  Темза.  Он  не
тревожится, что она ползет, черная и молчаливая, справа от нас,  прорывается
в шлюзы, плещется в столбы и сваи и в железные  причальные  кольца,  скрывая
странные предметы в своем иле, унося тела самоубийц и утопленников  быстрее,
чем это было бы прилично для ночных похорон, и приобретая многообразный опыт
на пути от своей колыбели к могиле. Эти тайны не для него.  На  это  имеется
своя речная полиция!
     Уильямс, как положено, идет во главе. Мы немного  запоздали,,  так  что
некоторые дома уже закрылись. Неважно. Вы и так покажете их немало.  Все  их
содержатели знают  инспектора  Филда.  Его  пропускают  повсюду  свободно  и
радушно, куда бы он ни захотел пройти. Все эти дома так  безотказно  открыты
для него и для нашего местного проводника, что, если признать  за  матросами
право повеселиться на свой лад - а  в  этом  праве,  по-моему,  им  отказать
нельзя, - я не вижу, как можно было бы лучше осуществлять надзор  за  такими
местами. Я не хочу сказать, что здесь особенно изысканное общество  или  что
танцы особенно грациозны - хотя бы не менее грациозны, чем на балу  немецких
кондитеров на улице Майнорис, куда мы заглянули  по  пути,  -  но  в  каждом
заведении бдительно следят за порядком и, кого надо, тотчас выставляют. Даже
когда человек, захмелев, уснул или стал не в меру весел,  хозяин  зорко  его
стережет, и его карманы не  так  легко  обчистить,  как  на  улице.  В  этих
заведениях становится явственно видно, как в  самом  деле  много  в  моряках
колоритного и романтического, что требует особого к ним подхода.  Они  любят
песни своего морского сентиментального склада (эти песни поются  под  градом
полупенсов, кидаемых в певца без малейшего уважения  к  такту  и  мелодии  -
обычно из большого свертка медяков, для того и припасенного, - и от  которых
он то и дело увертывается, точно от картечи, когда они пролетают у самой его
головы). Олеографии в залах все на мореходные темы.  Кораблекрушение,  битва
на море, корабль в огне,  корабль  мчится  мимо  маяка  на  отвесной  скале,
корабль взрывается, корабль идет ко дну,  корабль  наскочил  на  медь,  люди
лежат под шквалом на грот-рее, корабли и  моряки  пред  лицом  разнообразных
опасностей - все это являет наглядное изображение действительности.  А  если
что-нибудь в фантастическом роде, то уж  никак  не  обойдется  без  могучего
карапуза на чешуйчатом дельфине.
     Который это час? Начало второго. Блек и Грин ждут  в  Уайтчепле,  чтобы
раскрыть нам  тайны  Уэнтворт-стрит.  Уильямс,  прощайте!  И  лучшие  друзья
расстаются, когда приходит пора.
     На месте ли Блек и Грин, как  условлено?  О,  конечно!  Как  только  мы
подъезжаем, они выскользают из  тени.  Невозмутимый  Блек  открывает  дверцу
кэба; невозмутимый Грин мысленно снимает приметы кучера. Затем оба, и Блек и
Грин, открывают горящий глаз, каждый - свой, и ведут нас в намеченный путь.
     Нужная нам ночлежка упрятана в лабиринте улочек и дворов. Вход накрепко
заперт. Мы стучимся в  дверь  и  стоим  насторожившись,  смотрим  вверх,  не
появится ли свет в том или другом закопченном, ветхом, с  частым  переплетом
окне по безобразному фасаду дома, когда  подходит  еще  один  полицейский  -
подумал, что мы пришли к своим в "малину". Тем часом  сержант  службы  сыска
перелез через забор, открыл калитку, спустился по лесенке в  подвал,  одолел
еще какие-то мелкие преграды и постучал  в  окно.  Теперь  он  возвращается.
Хозяин сию минуту вышлет депутата.
     Депутат шумно поднимается с постели. Депутат зажигает свечу, отодвигает
два-три засова и показывается в дверях. Депутат - это подрагивающая рубаха и
штаны, лицо в зевоте, трясущаяся, взлохмаченная голова и путаница в  мыслях.
Нам нужен здесь кое-кто. - Вот вам свеча, можете  пройти  наверх  и  забрать
хоть всех, если угодно, говорит, устраняясь, депутат и, усевшись в кухне  на
скамью, сонно скребет в волосах обеими пятернями.
     Эй, кто тут есть? А ну! Покажись. Прекрасно. Нет, не вы. Больше  можете
не беспокоиться! И дальше так, сквозь  лабиринт  затхлых  комнат;  и  каждый
откликается, точно лютый зверь на голос своего хозяина, который его  укротил
и вот входит к нему в клетку. Так! Стало быть, не нашли? - говорит  депутат,
когда мы спустились вниз. Женщина, неведомо зачем всю ночь сидящая в темноте
у еле тлеющего кухонного очага, говорит, что здесь только бродяги и нищие  -
воры через улицу. Мужчина, неведомо зачем всю ночь расхаживающий  в  темноте
по кухне, советует ей придержать язык. Мы выходим. Депутат запирает дверь на
засовы и снова укладывается в постель.
     Блек и  Грин,  вы  знаете  Барка?  -  Содержатель  ночлежки  и  скупщик
краденого? Еще бы, инспектор Филд! - Ведите к Барку!
     Барк спит во внутренней деревянной клети у двери на улицу. Пока  мы  на
крыльце договариваемся с депутатом, Барк ворчит, лежа в постели. Мы вошли, и
Барк вскочил с постели. Барк - рыжий  злобный  негодяй,  с  толстой  красной
шеей, которая как будто сама просится в петлю, когда он, бледный и  дерзкий,
высовывает голову над низкой дверцей клети. Речь у Барка своя,  особенная  -
такая-растакая. Не желаю, говорит Барк,  такой-растакой  полиции  у  себя  в
таком-растаком помещении и незнакомых джентльменов, туда  их  растуда!..  Не
желаю, туда их растуда! Дайте мне мои штаны, и я пошлю  вашу  такую-растакую
полицию туда и растуда! Дайте мне, говорит Барк, мои штаны, так  их  растак!
Всажу им всем в печенку растакой свой нож. Сорву им растакие головы с  плеч.
В порошок их сотру, таких-растаких! Дайте мне мои штаны, говорит Барк,  и  я
из них изо всех выпущу кишки!
     Бросьте, Барк, что в этом проку? Здесь Блек и Грин  и  сержант  сыскной
полиции с инспектором Филдом. Вы же знаете, что мы все равно войдем. - Знаю,
что не войдете! говорит Барк. Дайте мне кто-нибудь мои штаны!
     Найти Барковы штаны, видимо, не так-то просто. Он взывает  о  них,  как
взывал бы Геркулес о своей палице. Дайте  мне  мои  штаны,  так  их  растак,
говорит Барк, и я из них изо всех кишки выпущу!
     Инспектор Филд полагает, что не так уж важно, рад ли Барк своим гостям,
или нет. Он, инспектор Филд, есть инспектор сыскной  полиции,  сержант  есть
сержант сыскной полиции, а Блек и Грин - констебли при  отправлении  службы.
Не валяйте дурака, Барк, а не то, сами знаете, для  вас  же  будет  хуже.  -
Плевать я хотел! говорит Барк. Подайте мне мои штаны!
     В два часа ночи мы спускаемся в темную кухню,  оставив  Барка  исходить
яростью наверху и невозмутимых Блека с Грином присматривать  за  ним.  Кухня
битком набита ворами, ведущими conversazione  {Собеседование  (итал.).}  при
свете лампы. Эти поопасней всех, кого мы перевидали за  ночь.  Подзуживаемые
гремящей наверху бешеной руганью Барка, они мрачно переглядываются,  но  все
молчат. Мы снова поднимаемся. Барк получил свои штаны и стоит разъяренный  в
коридоре, спиной упершись в дверь, за  которой  лестница  наверх.  Мы  и  по
другим признакам отмечаем - в Барке  лютого  индивидуалиста.  Вместо  "Держи
вора!" он свои простыни метит клеймом "Украдено у Барка!".
     Теперь, Барк, мы пойдем наверх! - Нет, не пойдете! -  Вы  отказываетесь
впустить полицию, вот как, Барк? -  Да,  отказываюсь!  Ни  полицию  не  пущу
такую-растакую, и никого другого так их растак! Если бы растакие  ребята  на
кухне были люди, как люди, они бы сейчас пришли сюда  и  прикончили  б  вас!
Прикройте мне ту дверь, - говорит Барк, и вдруг  мы  оказываемся  заперты  в
коридоре. Они пришли бы сюда и прикончили вас! -  кричит  Барк  и  ждет.  Из
кухни ни звука! Они пришли бы и прикончили вас! - снова кричит Барк и  ждет.
Из кухни ни звука! Мы, шесть человек, заперты в доме Барка в  самой  глубине
самой дурной части Лондона глухою ночью, дом набит отъявленными  грабителями
и головорезами - и никто не пошевелится. Нет, Барк.  Они  знают,  как  тяжел
закон, и слишком хорошо знают инспектора Филда и компанию.
     Мы оставляем буяна Барка управляться  со  своею  яростью  и  со  своими
штанами: ему, конечно, в скорости напомнят об этой стычке - и вряд ли к  его
удовольствию. Блек и  Грин  выполняют  здесь  свое  повседневное  дело,  они
глубоко серьезны.
     Что касается Уайта, который ждет на Холборн-Хилле, чтобы  показать  нам
дворы, въевшиеся в прогнившую Грейз-Инн-лейн *, где тоже есть ночлежные дома
и где (в одном из тупиков) воры держат свою "малину" и  свою  семинарию  для
обучения детей воровскому искусству, - то поскольку сейчас

     Уж спорит утро с ночью - чья возьмет *,

     у него там все спокойно и нигде не пробивается свет в щели ставен.  Как
придет сюда когда-нибудь никем не брезгающая смерть, так теперь пришел  сон.
Временами и в этой жизни "беззаконные перестают наводить страх" *.


НАШ АНГЛИЙСКИЙ КУРОРТ

     Перевод Л. Борового (под редакцией З. Александровой)

     В осеннюю пору, когда в огромной столице еще  более  жарко,  еще  более
шумно, еще более пыльно или еще более мокро от поливки, еще  более  людно  и
еще больше всяческих волнений и раздражений, чем  обычно,  -  тихое  взморье
становится поистине благословенным уголком. То ли наяву, то ли во сне,  сидя
в это безмятежное утро у озаренного солнцем окна, на краю мелового утеса, на
старомодном курорте, которому мы верны,  мы  чувствуем  безотчетное  желание
написать с него картину.
     И он  словно  идет  навстречу  нашему  желанию.  Небо,  море,  берег  и
деревушка лежат пред нами  так  недвижно,  точно  приготовились  позировать.
Сейчас отлив. Легкая рябь пробегает  по  наливающимся  колосьям  на  вершине
утеса; точно ветерок робко пытается подражать, по памяти,  морю;  а  мириады
бабочек, порхающих над всходами редиски, так же неутомимы в своем роде,  как
чайки над морем в штормовую погоду,  только  у  тех  больший  размах.  Океан
спокойно мерцает под солнцем, как дремлющий лев - его прозрачные  воды  чуть
змеятся у берега; рыбачьи лодки в крошечной гавани все вытащены в прибрежную
грязь, а две угольные баржи (наш курорт ведет морскую  торговлю,  располагая
именно таким количеством судов, вокруг которых на четверть мили нет ни капли
воды) в изнеможении лежат на боку, как  уснувшая  рыба  какой-то  допотопной
разновидности. Ржавые кабели и цепи,  канаты  и  кольца,  основания  свай  и
кольев и  нагромождение  деревянных  противоволновых  щитов  валяются  среди
обломков скал в  коричневой  мешанине  водорослей  -  точно  какая-то  семья
гигантов в течение многих столетий  заваривала  здесь  чай  и  имела  дурное
обыкновение выплескивать спитой чай на берег.
     По правде говоря, и сам наш курорт оказался как бы выброшенным на берег
приливом времен. Озабоченные поддержанием его доброго имени, мы  без  всякой
охоты должны признать, что то  время,  когда  это  милое  полукружие  домов,
уходящее в конце деревянного мола в самое море, было веселым местом и  когда
маяк, возвышающийся над ним,  на  рассвете  непременно  озарял  какую-нибудь
компанию, расходящуюся с общественного бала, - что  то  время  сейчас  стало
смутным воспоминанием. На нашем курорте и сейчас имеется  унылое  помещение,
которое все еще называется Курзалом и, как предполагается,  может  сдаваться
внаем для балов и концертов; и  всего  несколько  сезонов  тому  назад  сюда
приезжал