лени!"  Потом  опять  ломает  руки,
скользит мимо кровати и выходит через дверь.  Мы  поспешно  надеваем  халат,
хватаем пистолеты (мы ездим всегда с  пистолетами)  и  бросаемся  вслед,  но
дверь оказывается заперта. Мы повернули ключ, выглянули в темную  галерею  -
там никого. Мы бредем обратно, пытаемся найти своего слугу. Не находим  его.
Мы до рассвета шагаем по галерее;  потом  возвращаемся  в  оставленную  нами
комнату, засыпаем,  и  нас  будят  наш  слуга  (его-то  не  смущали  никакие
призраки) и яркое солнце. Так! За завтраком мы едим через  силу,  и  все  за
столом говорят, что у нас  какой-то  странный  вид.  После  завтрака  хозяин
обходит с нами дом, мы подводим его к портрету кавалера в зеленом, и тут все
разъясняется. Кавалер обольстил молодую домоправительницу, которая  преданно
служила этой семье и славилась своей красотой;  она  утопилась  в  пруду,  и
много позже ее тело было обнаружено потому, что олени не желали больше  пить
воду из этого пруда. После чего стали поговаривать тишком, что в полночь она
расхаживает по дому (но заходит чаще всего в ту  комнату,  где  обычно  спал
кавалер  в  зеленом),  пробуя  старые  замки  ржавыми   ключами.   Так!   Мы
рассказываем хозяину дома, что мы видели, и по его лицу проходит тень, и  он
просит нас сохранить это в тайне. Мы так и сделали; но это истинная  правда;
и мы ее поведали перед смертью  (нас  уже  нет  в  живых)  некоторым  вполне
почтенным людям.
     Счета нет старым домам с гулкими галереями, унылыми парадными спальнями
и закрытыми много лет флигелями, в которых "нечисто" и по которым  мы  можем
слоняться  с  приятной  щекоткой  в  спине  и  встречать  призраки  в  любом
количестве, но все же  (это  стоит,  пожалуй,  отметить)  сводимые  к  очень
немногим общим типам и разрядам: потому что призраки не  отличаются  большой
своеобычностью и бродят по  проторенным  тропам.  Бывает,  например,  что  в
некоей комнате некоего старого помещичьего дома, где застрелился некий  злой
лорд, барон, баронет или просто дворянин, имеются некие половицы, с  которых
не сходит кровь. Вы можете их скоблить и  скоблить,  как  делает  теперешний
владелец дома, или стругать и стругать, как делал его отец,  или  скрести  и
скрести, как делал его дед, или травить и травить кислотами, как  делал  его
прадед, - кровяное пятно все равно  остается,  не  ярче  и  не  бледней,  не
увеличиваясь и не уменьшаясь,  всегда  такое  же  точно.  Бывает,  в  другом
подобном доме имеется загадочная  дверь,  которую  никак  не  отворить;  или
другая дверь, которую никак не затворить; или слышится  загадочное  жужжание
веретена, или стук молотка, или шаги, или крик, или вздох, или  топот  коня,
или лязг цепей. А то  еще  имеются  часы  на  башне,  выбивающие  в  полночь
тринадцать  ударов,  когда  должен  умереть  глава  семьи;  или  призрачная,
недвижимая черная  карета,  которая  в  такое  время  непременно  привидится
кому-нибудь, ожидающая у ворот, что ведут к конюшням. Или  бывает  так,  как
случилось с леди Мэри, когда она приехала  погостить  в  большом  запущенном
замке в горной Шотландии и, утомленная долгой дорогой, рано легла  спать,  а
на другое утро, за завтраком, простодушно сказала:  "Как  странно,  в  таком
отдаленном месте поздно вечером - гости, а меня никто о том не  предупредил,
когда я пошла спать!" Тут все стали спрашивать леди Мэри, что  она  имеет  в
виду? Леди Мэри ответила: "Да как же, всю ночь по гребню вала под моим окном
кружили и кружили кареты!" Тут хозяин побледнел, и побледнела  его  жена,  а
Чарльз Макдудл из Макдудла сделал знак леди Мэри больше ничего не добавлять,
и все примолкли. После завтрака Чарльз Макдудл объяснил смущенной леди Мэри,
что в семье есть поверье, будто эти проезжающие с грохотом  по  гребню  вала
кареты предвещают смерть. Так и оказалось: два месяца  спустя  владетельница
замка умерла. И леди Мэри - а она  была  фрейлиной  при  дворе  -  частенько
рассказывала эту историю старой королеве Шарлотте, наперекор старому королю,
который постоянно говорил: "Что, что? Привидения? Нет их, это  все  выдумки,
выдумки!" И, бывало, не перестает повторять это, пока не пойдет спать.
     Или друг нашего общего знакомого в юности,  когда  учился  в  колледже,
имел в свой  черед  закадычного  друга,  с  которым  уговорился,  что,  если
возможно для духа после разлуки с телом вернуться на эту землю, тот  из  них
двоих, кто первый умрет,  явится  второму.  С  течением  времени  наш  герой
позабыл об уговоре; жизнь у обоих молодых людей сложилась по-разному,  и  их
пути далеко разошлись. Но однажды ночью, много лет спустя, когда наш  герой,
попав в  северную  Англию,  заночевал  в  гостинице  где-то  на  йоркширских
болотах, ему случилось выглянуть  из  кровати;  и  тут  в  лунном  свете  он
увидел... своего старого друга, товарища по колледжу: он стоял, опершись  на
письменный стол у окна, и пристально глядел на него! Призрак, когда  к  нему
обратились, ответил вроде бы шепотом, но очень внятно: "Не подходи ко мне. Я
мертв. Я явился сюда, исполняя свое обещание. Я пришел из другого  мира,  но
не могу разглашать его тайны!" Потом призрак  стал  бледнеть  и,  постепенно
расплываясь, истаял в лунном свете.
     Или так: у первого  владельца  живописного  елизаветинского  дома,  что
славится на всю нашу округу, была дочь. Вы слышали о  ней?  Нет?!  Так  вот,
однажды, летним вечером, в сумерки, она - красивая юная  девушка  семнадцати
лет - вышла в сад, чтобы нарвать цветов; и вдруг она, перепуганная,  вбегает
в дом к отцу и говорит: "Ох, дорогой мой отец, я встретила самое  себя!"  Он
обнял ее и сказал, что это  ей  почудилось,  но  она  сказала:  "Ах  нет!  Я
встретила самое себя на широкой аллее, и я была бледна  и  собирала  увядшие
цветы, и я повернула голову и подняла цветы над головой!" И в ту же ночь она
умерла;  и  начата  была  картина,  изображающая  ее  историю,  но  осталась
недописанной, и говорят, она и сейчас стоит где-то в доме, лицом к стене.
     Или так: дядя жены моего брата теплым вечером, на закате,  ехал  верхом
домой, когда на зеленом проселке, совсем уже близко от своего  дома,  увидел
человека, стоявшего перед ним в точности на середине  узкой  дороги.  "Зачем
стоит здесь этот человек в плаще? - подумал он. - Хочет, что ли, чтобы я его
переехал?" Но фигура не двигалась. Ему стало жутко от этой неподвижности, но
он сбавил ход и поехал дальше. Когда он наехал так близко, что едва не задел
ее стременем, его конь шарахнулся, а фигура заскользила вверх  по  косогору,
каким-то необычным, неземным, способом - пятясь и как  будто  не  переступая
ногами, - и скрылась из глаз. Дядя жены моего брата, воскликнув: "Боже  мой!
Это Гарри, мой кузен из Бомбея!" - дал шпоры внезапно взмылившемуся коню  и,
удивляясь странному поведению гостя, понесся к своему дому  -  в  объезд,  к
главному фасаду. Здесь он увидел  ту  же  фигуру,  входившую  через  высокую
стеклянную дверь прямо в гостиную. Он бросил поводья слуге и поспешил вслед.
Сестра его сидела в гостиной одна. "Элис, а где наш кузен Гарри?"  -  "Кузен
Гарри, Джон?" - "Да. Из Бомбея. Я только что встретился с ним на проселке  и
видел, как он сию секунду вошел сюда". Никто в доме не видел ни души;  но  в
тот самый час и минуту, как  выяснилось  впоследствии,  этот  кузен  умер  в
Индии.
     А то еще  была  одна  рассудительная  леди,  умершая  старой  девой  на
девяносто девятом году жизни и до  конца  сохранившая  ясность  ума;  и  она
видела воочию Мальчика-Сироту, чью историю часто  рассказывают  неправильно,
но о ком мы вам поведаем истинную правду -  потому  что  история  эта  имеет
прямое касательство к нашей семье, а старая леди состоит в родстве  с  нашей
семьей. Когда ей было лет сорок и она была еще на редкость красивой женщиной
(ее жених умер молодым, почему она так и не вышла замуж, хотя многие  искали
ее руки), она приехала погостить в одно имение в Кенте, недавно купленное ее
братом-купцом, который вел  торговлю  с  Индией.  Шла  молва,  что  когда-то
управление этим имением было доверено опекуну одного маленького мальчика;  и
опекун, будучи сам ближайшим его наследником, уморил  этого  мальчика  своим
суровым и жестоким обращением. Она об этом ничего не знала. Говорили,  будто
в ее спальне оказалась клетка, в которую опекун  будто  бы  сажал  мальчика.
Ничего такого там не было.  Там  был  только  чулан.  Она  легла  спать,  не
поднимала ночью никакой тревоги, а  утром  спокойно  спросила  у  горничной,
когда та вошла: "Кто этот хорошенький ребенок с печальными глазами, что  всю
ночь выглядывал из чулана?" Горничная  вместо  ответа  громко  вскрикнула  и
тотчас убежала. Леди удивилась; но она была женщина замечательной силы духа:
она оделась, сошла вниз и заперлась  наедине  со  своим  братом.  "Вот  что,
Уолтер, - сказала она, - мне всю ночь не давал покоя хорошенький  мальчик  с
печальными глазами; он то и дело выглядывал из того чулана в  моей  комнате,
который я не могу открыть. Это чьи-то проказы". - "Боюсь, что нет, Шарлотта,
- ответил брат. - С домом связано предание, и этот случай его  подтверждает.
Ты видела Мальчика-Сироту. Что он делал?" - "Он тихонько  отворял  дверь,  -
сказала она, - и заглядывал ко мне. Иногда  входил  и  делал  шаг-другой  по
комнате. Тогда я  его  подзывала,  чтоб  его  приободрить,  но  он  пугался,
вздрагивал и прятался опять  в  чулан  и  закрывал  дверь".  -  "Из  чулана,
Шарлотта, -  сказал  брат,  -  нет  хода  в  другие  помещения  дома,  и  он
заколочен". Это была бесспорная правда, и два плотника протрудились  с  утра
до обеда, пока смогли открыть чулан для осмотра. Тогда  она  убедилась,  что
видела Мальчика-Сироту. Но самое страшное и мрачное в этой истории  то,  что
Сироту видели также один за другим три сына ее  брата,  и  все  трое  умерли
малолетними.  Каждый  из  них  заболевал  при  таких   обстоятельствах:   за
двенадцать часов перед тем он прибегал весь в жару и говорил матери,  что  -
ах, мол, мама, он играл под большим  дубом  на  известном  лугу  с  каким-то
странным мальчиком - хорошеньким, с печальными глазами,  который  был  очень
пуглив и подавал ему знаки! По горестному опыту родители знали, что это  был
Мальчик-Сирота и что их ребенку,  с  которым  он  вступил  в  игру,  недолго
осталось жить.
     Имя легион тем немецким замкам, где  мы  сидим  в  одиночестве,  ожидая
появления Призрака; где нас проводят в комнату, которой придан  ради  нашего
приезда относительно уютный вид; где мы следим взором за  тенями,  пляшущими
на голых стенах под потрескивание огня в камине; где нас охватывает  чувство
одиночества, когда содержатель деревенской гостиницы и его миловидная  дочка
уйдут  к  себе,  подложив  побольше  дров  в  огонь  и  поставив  на  столик
незатейливый ужин - холодного жареного каплуна,  хлеб,  виноград  и  бутылку
старого рейнвейна; где захлопнутся за ними одна за другой несколько дверей и
эхо гулко прозвучит, как столько же грозных раскатов грома; и где нам  после
полуночи  откроются  различные  сверхъестественные  тайны.  Имя  легион  тем
преследуемым призраками немецким студентам, в чьем обществе мы, когда  вдруг
распахнется дверь, только ближе придвинемся к огню, между тем как  маленький
школьник в своем углу широко раскроет глаза и убежит, вскочив со  скамеечки,
на которой было прикорнул. Обилен урожай такого рода плодов,  сверкающих  на
нашей рождественской елке: их цвет украшает ее  чуть  не  у  самой  вершины;
внизу же наливаются на ветвях плоды - чем ниже, тем зрелее!
     Пусть среди более поздних утех и забав, нередко столь же  праздных,  но
менее чистых, пред нами, вовек неизменные, маячат видения, что нам являлись,
бывало, под милые старые рождественские песни, под мягкую  вечернюю  музыку.
Среди  светской  суеты  рождественских  праздников  пусть   по-прежнему,   в
неизменном обличий, стоят перед нами те образы, что в детстве воплощали  для
меня добро. В каждом  светлом  представлении  и  помысле,  порожденном  этой
порою, та яркая звезда, что встала над бедною крышей, да будет звездою всего
христианского мира! Постой минуту, о исчезающая елка,  так  темны  для  меня
твои нижние ветви - дай мне вглядеться еще раз. Я знаю,  там  у  тебя  между
сучьями есть пустые места, где улыбались и сияли любимые  мною  глаза,  ныне
угасшие. Но в вышине я вижу воскресителя мертвой девушки, воскресителя  сына
вдовы; и бог добр! Если где-то внизу в  твоей  непроглядной  чаще  для  меня
упрятана старость, о пусть мне будет  дано  уже  седому  возносить  к  этому
образу детское сердце, детское доверие и упование.
     Вокруг елки теперь расцветает яркое  веселье  -  пение,  танцы,  всякие
затеи. Привет им! Привет невинному веселью под ветвями рождественской  елки,
которые никогда не бросят мрачной тени! Но когда она  исчезает  из  глаз,  я
слышу доносящийся сквозь хвою шепот: "Это для того, чтобы люди  не  забывали
закон любви и добра, милосердия и сострадания. Чтобы помнили обо мне!"


"РОЖДЕНИЯ. У МИССИС МИК - СЫН"

     Перевод Н. Вольпин

     Моя фамилия - Мик. Я действительно мистер Мик. Этот сын  наш  -  мой  и
миссис Мик. Когда я прочел объявление в "Таймсе", газета выпала  у  меня  из
рук. Я дал его сам, уплатил за него, но это выглядело так  аристократически,
что я был ошеломлен.
     Как только я достаточно овладел собой,  я  поднял  газету  и  понес  ее
миссис Мик, еще лежавшей в постели.
     - Мария Джейн, - сказал я (обратившись, разумеется, к миссис Мик), - ты
теперь персона.
     Мы  с  величайшим  волнением  перечитали,   и   не   раз,   заметку   о
новорожденном; и я послал мальчишку, чистильщика сапог и башмаков, купить  в
редакции  пятнадцать  экземпляров.  Отпустили,  но  без  скидки  на  оптовую
закупку.
     Едва ли нужно говорить, что ребенка мы ждали. Очень ждали, а  последние
два-три месяца ждали даже,  можно  сказать,  с  уверенностью.  Матушка  моей
супруги, Марии Джейн Мик, проживающая с нами -  зовут  ее  миссис  Бигби,  -
приготовила все необходимое для его вступления в наш семейный круг.
     Мне думается и верится, что я - тихий человек. Скажу  больше:  я  знаю,
что я тихий человек. Я робок от природы, и голос  у  меня  негромкий,  а  по
части роста, так я с детских лет был всегда невысок. Я отношусь с величайшим
почтением к маме Марии Джейн. Она замечательная женшина. Я высоко  чту  маму
Марии Джейн. В моем представлении она может одна,  без  посторонней  помощи,
обрушиться на город со шваброй в руках и смести его прочь. Я не знаю случая,
когда б она хоть кому-нибудь в чем-нибудь уступила. Она создана повергать  в
трепет самое смелое сердце.
     И все же... Но не буду забегать вперед.
     О том, что мама миссис Мик приступила  к  некоторым  приготовлениям,  я
узнал впервые несколько месяцев тому назад. В тот  день  я  раньше  обычного
пришел домой из конторы и, входя в столовую, натолкнулся на  препятствие  за
дверью, помешавшее свободно ее отворить. Препятствием  было  что-то  мягкое.
Заглянув за дверь, я обнаружил, что это женщина.
     Женщина стояла в углу и лакала херес. Судя  по  терпкому  запаху  этого
напитка, продушившему всю комнату, она лакала уже второй стакан. На ней  был
огромного размера черный чепец, и сама она была весьма  объемиста.  Ее  лицо
выражало суровость и недовольство. Увидав меня, она произнесла такие слова;
     - А ну, сэр, не угодно ли вам убраться вон! Нам с миссис Бигби  мужское
общество здесь ни к чему!
     Эта женщина была миссис Продгит.
     Я, разумеется, тотчас  же  удалился.  Я  почел  себя  оскорбленным,  но
спорить  не  стал.  После  обеда  я,  возможно,  не  скрыл  своего   дурного
расположения духа из-за того, что меня объявили лишним, наверно не скажу. Но
только мама Марии Джейн перед отходом ко сну сказала  мне  -  тихим,  четким
голосом и с укором во взоре, чем окончательно меня подавила:
     - Джордж Мик, миссис Продгит приглашена для ухода за вашей женой!
     Я не таю зла на миссис Продгит. Разве похоже на меня, пишущего  это  со
слезами на глазах, чтобы я  способен  был  на  сознательную  враждебность  к
женщине, от которой так существенно зависело  благополучие  Марии  Джейн?  Я
готов допустить, что виновна  судьба,  а  не  миссис  Продгит;  но  остается
бесспорной истиной, что эта особа внесла разлад  и  развал  в  мое  скромное
жилище.
     Мы бывали счастливы после первого ее появления; порою даже  чрезвычайно
счастливы. Но всякий раз, как раскрывалась дверь гостиной и нам  докладывали
(а бывало это очень часто): "Миссис Продгит!" - наш порог переступала  беда.
Я не выносил вида миссис Продгит. В присутствии миссис Продгит я чувствовал,
что меня тут не желают, что я просто не имею права на  существование.  Между
мамой Марии Джейн и миссис Продгит  было  жуткое  тайное  взаимопонимание  -
загадочная связь и заговор, в силу которого я оказывался отстранен  от  них,
как существо, недостойное их  общества.  Точно  я  совершил  что-то  дурное.
Каждый раз, как приходила миссис Продгит, я  после  обеда  удалялся  в  свою
туалетную - комнату, где в зимние месяцы температура,  скажем  прямо,  очень
невысокая, - и сидел там, поглядывая на пар, который шел у меня изо  рта,  и
на козлы для сапог -  вещь  безусловно  полезная  в  доме,  но  не  из  тех,
по-моему, что могут развеселить своим видом. Поскольку так обстояло дело,  я
не берусь описать весь ход тех совещаний, которые велись с  миссис  Продгит.
Замечу только, что все  время,  пока  тянулось  обсуждение,  миссис  Продгит
неизменно лакала херес; и что кончались они неизменно одним и тем же:  Мария
Джейн лежала на диване в полном угнетении духа; а мама  Марии  Джейн,  когда
мне разрешалось  вернуться,  неизменно  встречала  меня  взглядом  скорбного
торжества, говорившим совершенно ясно: "Ну вот, Джордж Мик!  Вы  видите  мою
дочь, Марию Джейн, загубленной - надеюсь, вы теперь довольны!"
     Я пропускаю те недели, что протекли между днем,  когда  миссис  Продгит
выдвинула свой протест против мужского общества, и той достопамятной  ночью,
когда я привез ее в наемном кэбе в свой непритязательный дом, взгромоздив на
крышу кэба огромный сундук, а между колен у кучера поставив тюк, картонку  и
корзинку. Я не возражаю, что миссис Продгит (по  наущению  и  при  соучастии
миссис Бигби, в которой я чту, ни на час  о  том  не  забывая,  родительницу
Марии Джейн) полностью подчинила своей власти все мое незатейливое  домашнее
устройство. Пусть  в  глубине  моей  души  притаилась  мысль,  что  мужчина,
ворвавшийся в ваш дом описывать имущество, не может быть  так  страшен,  как
женщина, особенно, если эта женщина - миссис Продгит;  но  я  обязан  многое
сносить - и надеюсь, я все терпеливо  снесу.  Меня  шпыняют,  принижают,  не
щадят моего самолюбия; но я терплю и не жалуюсь. Может быть, это со временем
даст себя знать; может быть, так меня загоняют, что станет невмоготу, - но я
все же молчу, не желаю поднимать в семье скандал.
     Однако голос природы громко  требует,  чтобы  я  вступился  за  Августа
Джорджа, моего младенца-сына. Ради него я решаюсь высказать жалобу в простых
человеческих словах. Я нисколько не гневаюсь; я кроток... но несчастен.
     Я хотел бы знать, почему, когда ожидалось вступление в наш тесный  круг
моего ребенка, Августа Джорджа, был сделан большой запас булавок, как  будто
ожидали мы не безвинного младенца, а преступника, которого с  первой  минуты
его появления надо подвергнуть пыткам? Я хочу знать, почему  так  торопились
натыкать этих булавок по всему его беспомощному тельцу, со  всех  сторон?  Я
хочу, чтобы мне объяснили, почему Август Джордж должен, как отравы, беречься
света и воздуха? Почему, я спрашиваю, моего безобидного крошку так глушат  в
его спальной коляске коленкором и кисеей, пеленками и одеяльцами, что я могу
только услышать, как он пыхтит (еще бы!) где-то глубоко под розовым колпаком
этой разъездной купальной кабины, а разглядеть его личико  мне  и  вовсе  не
удается, разв