то они побывали в чистке.  От
них, понимаете, шел запашок серы и смолы  -  чищеные  перчатки,  сильно  или
слабо, а непременно попахивают. Пошел я с  ними  в  Кеннингтон  *  к  одному
своему знакомому, который работает по этой части, и выложил их перед ним.
     - Как по-вашему, были эти перчатки в чистке?
     - Да, - говорят он, - перчатки в чистке были.
     - А могли бы вы определить, у кого?
     - Понятия не имею! - говорит он. - Я только могу определить, у кого они
не были в чистке: у меня! Но вот что я вам скажу, Уилд. В Лондоне  наберется
от  силы  восемь  или  десять  мастеров  по  чистке  перчаток   (их   тогда,
по-видимому, столько и было). Я, думается мне, могу дать вам все их  адреса,
и вы сможете разузнать, кто их чистил.
     Дал он мне, значит, свои указания, и я ходил  туда,  и  ходил  сюда,  и
виделся с тем, и виделся  с  другим;  но  хотя  они  все  подтверждали,  что
перчатки побывали в чистке, я все никак не мог найти того  мужчину,  женщину
или ребенка, который чистил эту самую пару перчаток.
     А тут, понимаете, то человека нет дома, то ждут человека к двум  часам,
и всякое такое - за всем этим ушло у меня на  розыски  три  дня.  На  третий
день, вечером, иду я с того берега из Сэррея, по мосту Ватерлоо, замученный,
измотанный вконец, уже теряя надежду, и думаю: загляну-ка я в  театр  Лицеум
*, удовольствие будет стоить один шиллинг, а мне это  освежит  мозги.  Итак,
взял я себе за полцены место в партере, в задних рядах, и сел рядом с  одним
молодым человеком, тихим и скромным.  Видя,  что  я  не  знаток  (я  нарочно
прикинулся таким), он стал мне называть имена актеров, исполняющих  роли,  и
между нами завязался разговор. Когда спектакль кончился, мы вышли вместе,  и
я сказал:
     - Вы такой приятный человек и  такой  компанейский  -  может  быть,  не
откажетесь пропустить со мною, стаканчик?
     - Вы так любезны, - говорит он, - что я не откажусь пропустить  с  вами
стаканчик.
     Мы, следовательно, зашли  в  какой-то  кабачок  поблизости  от  театра,
расположились в тихой комнате наверху и заказали по пинте портера с  элем  и
по трубке.
     Курим  мы  свои  трубки,  потягиваем  свой  портер  с  Элем  -   сидим,
разговариваем, очень так приятно, и вдруг молодой человек заявляет:
     - Извините, я посидел бы подольше, но я должен  вовремя  прийти  домой.
Мне сегодня предстоит проработать всю ночь до утра.
     - Работать всю ночь до утра? - говорю. - Уж не пекарь ли вы?
     - Нет, - рассмеялся он, - я не пекарь.
     - Я и то не думал, - говорю я. - На пекаря вы не похожи.
     - Нет, - говорит он. - Я чистильщик перчаток.
     В жизни своей не бывал я так удивлен, как в ту минуту, когда услыхал от
него эти слова.
     - Вы чистильщик перчаток? В самом деле? - говорю я.
     - Да, - говорит он, - именно.
     - Так не можете ли вы, - говорю я, вынимая из кармана  те  перчатки,  -
сказать мне, кто чистил эту пару? Тут у меня с  ними  вышла,  говорю,  целая
история. Я обедал на днях в Ламбете * - случайно завернул.  Непритязательный
ресторанчик.  Публика  всякая...  И  вот  какой-то  джентльмен  оставил  эти
перчатки! Тут я, понимаете,  еще  с  одним  джентльменом  заключил  пари  на
соверен, что я сумею выяснить, кому они принадлежат. Я уже израсходовал семь
шиллингов в попытках разгадать эту загадку; но если бы вы могли мне  помочь,
я бы с радостью уплатил еще столько же. Видите, тут  внутри  стоит  "Тр."  и
крестик.
     - Вижу, - говорит он. - Господи! Я же превосходно знаю эти перчатки!  Я
видел не одну дюжину пар от того же владельца.
     - Да не правда? - говорю я.
     - Истинная правда! - говорит он.
     - Так вы, верно, знаете, кто их чистил? - говорю я.
     - Знаю, конечно, - говорит он. - Их чистил мой отец.
     - Где живет ваш отец? - говорю я.
     - Да тут за углом, - говорит молодой человек, - совсем близко,  в  двух
шагах от Эксетер-стрит. Он вам сразу скажет, чьи они.
     - Вы не могли бы сейчас же пойти туда со мной? - говорю.
     - Конечно, могу, - говорит он, - но только, знаете, не рассказывайте вы
моему отцу, что мы познакомились с вами в театре, ему это не понравится.
     - Хорошо!
     Мы пошли прямо к ним на квартиру и застали там  за  работой  старика  в
белом фартуке и двух или трех его дочерей: сидят в первой комнате,  а  перед
ними груда перчаток, и они их чем-то натирают и чистят.
     - Отец, - говорит молодой человек, - этот джентльмен заключил пари, что
найдет владельца пары перчаток, и я пообещал, что ты ему поможешь.
     - Добрый вечер, сэр, - говорю я старику.  -  Вот  перчатки,  о  которых
говорит ваш сын. Видите - буквы "Тр." и крестик.
     - Да, - говорит он, - я эти перчатки знаю очень  хорошо;  я  их  чистил
дюжинами.  Они  принадлежат  мистеру  Тринклу:  у  него  большая   обивочная
мастерская на Чипсайде *.
     - А  вы,  разрешите  вас  спросить,  получаете  их  непосредственно  от
Тринкла?
     - Нет, - говорит он, - мистер Тринкл посылает их всегда мистеру  Фибсу,
галантерейщику, у которого лавка напротив его  мастерской,  а  галантерейщик
пересылает их ко мне.
     - Вы не откажетесь выпить со мною кружку? - говорю я.
     - Пожалуй, не откажусь! - говорит он.
     Итак, повел я почтенного старика в трактир, и мы еще поговорили с ним и
его сыном за кружкой, и расстались мы с ним друзьями.
     Это было в субботу ночью. В понедельник я с утра пораньше пошел  первым
делом в галантерейную  лавку,  что  напротив  Тринкла  -  большой  обивочной
мастерской на Чипсайде.
     - Могу я видеть мистера Фибса?
     - Я и есть мистер Фибс.
     - Ага! Насколько мне известно, вы посылали чистить эту пару перчаток?
     - Да, посылал, для молодого мистера Тринкла - здесь,  через  улицу.  Он
сейчас у себя в мастерской.
     - Ага! Это он там у прилавка, да? В зеленом сюртуке?
     - Он самый.
     - Вот что, мистер Фибс: тут неприятное дело, но  я  не  кто  иной,  как
инспектор Уилд из сыскной полиции, и эти перчатки я обнаружил  под  подушкой
той молодой женщины, которую зарезали на днях на Ватерлоо-роуд.
     - Силы небесные! - говорит он. - Он очень приличный молодой человек,  и
если его отец услышит, его это убьет!
     - Мне очень жаль, - говорю я, - но я должен взять его под стражу.
     - Силы небесные! -  говорит  опять  мистер  Фибс.  -  И  ничего  нельзя
сделать?
     - Ничего! - говорю я.
     - Может быть, вы мне позволите вызвать его сюда, - говорит он,  -  чтоб
это было сделано не на глазах у отца?
     - Я бы не возражал, - говорю я, - но, к несчастью, мистер  Фибс,  я  не
могу допустить никаких переговоров между вами. Всякую попытку такого рода  я
обязан пресечь. Может быть, вы ему кивнете отсюда?
     Мистер Фибс стал в дверях, кивнул, и молодой человек тут  же  перебежал
через улицу; видный такой, веселый молодой человек.
     - С добрым утром, сэр, - говорю я. И он:
     - С добрым утром сэр.
     - Разрешите мне задать вам вопрос, - говорю я, - Не знавали ли вы особу
по имени Гримвуд?
     - Гримвуд, - говорит он. - Гримвуд... Нет!
     - Вы знаете Ватерлоо-роуд?
     - Ватерлоо-роуд? Конечно, знаю!
     - А не слышали вы случаем, что там убили молодую женщину?
     - Да, я читал об этом в газете, и  мне  очень  было  горестно  об  этом
читать.
     - Вот пара перчаток - ваших перчаток, - которую я на другое утро  нашел
у нее под подушкой!
     Он был в страшном смятении, сэр! В страшном смятении!
     - Мистер Уилд, - говорит он, - клянусь всем святым, я  там  никогда  не
бывал. Я, насколько мне известно, никогда в жизни не видел ее...
     - Мне очень жаль, - говорю я. - И сказать по правде, я не думаю, что вы
- ее убийца, но я должен нанять кэб и отвезти вас к мировому.  Впрочем,  мне
кажется, это такого рода случай, что  судья  хотел  бы  -  по  крайней  мере
поначалу - вести дело без огласки.
     Проведено было негласное разбирательство, и тут  выяснилось,  что  этот
молодой человек был знаком, с двоюродным братом несчастной Элизы  Гримвуд  и
что однажды - дня  за  два  до  убийства  -  он  зашел  проведать  этого  ее
двоюродного брата и оставил у него на столе перчатки. А вскоре затем заходит
туда же - кто бы вы думали? - Элиза Гримвуд!
     - Чьи это перчатки? - говорит она и берет их в руки.
     - Это перчатки мистера Тринкла, - говорит двоюродный брат.
     - Вот как? - говорит Элиза. - Они очень грязные и ему,  конечно,  ни  к
чему. Я их возьму для своей служанки - пусть чистит в них печи.
     И кладет перчатки в карман. Служанка, когда чистила печи,  пользовалась
ими и, как я полагаю, оставила их лежать на камине, или на комоде,  или  где
еще; ее хозяйка, поглядев вокруг, чисто ли прибрано в комнате, схватила их и
сунула под подушку, где я и нашел их.
     Вот какой случай, сэр.


II. МАСТЕРСКОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ

     - Может быть, одним из самых  красивых  фокусов,  проделанных  нами,  -
сказал инспектор Уилд, напирая на эпитет и  тем  как  бы  предупреждая,  что
сейчас последует рассказ не о чем-либо захватывающем, а скорей о ловкости  и
находчивости, - был некий маневр сержанта Уитчема. Это была прелестная идея!
     Мы с Уитчемом в день скачек дежурили в Эпсоме * - поджидали на  вокзале
"фасонную банду". Как я упоминал в нашей прежней беседе, мы  всегда  дежурим
на вокзале, когда идет дерби, или сельскохозяйственная выставка,  или  когда
новый ректор университета приносит присягу, или там Дженни Линд *,  или  еще
что-нибудь в том же роде; и когда сходят  на  перрон  ширмачи  из  "фасонной
банды", мы их следующим поездом отсылаем  обратно.  Но  в  тот  день,  чтобы
попасть на скачки, о которых я рассказываю, кое-кто из этих  ширмачей  сумел
нас обхитрить: они наняли кабриолеты, тронулись из Лондона  с  Уайтчепла  *,
дали хороший крюк; прибыли в Эпсом с противоположной стороны; и,  покуда  мы
их караулили у железной дороги, они  уже  на  кругу  и  работают  направо  и
налево! Но к тому, что я хочу вам рассказать, это по сути дела не относится.
     Когда мы с Уитчемом дежурили на вокзале, к нам  подошел  некто  Татт  -
джентльмен, в свое время послуживший  обществу,  а  сейчас,  можно  сказать,
сыщик-любитель, очень уважаемый.
     - Чарли Уилд! - говорит он. - Что вы тут делаете? Выслеживаете  кого-то
из старых приятелей?
     - Да, старые штуки, мистер Татт.
     - Идемте, - говорит он, - разопьем втроем  -  вы,  я  да  Уитчем  -  по
стакану хереса.
     - Нам нельзя двинуться с места, - говорю я,  -  до  прихода  следующего
поезда; а там - с нашим удовольствием!
     Мистер Татт ждет, подходит поезд, а потом Уитчем и я идем с ним  в  его
гостиницу. Мистер Татт по случаю скачек разоделся как на бал; и в  пластроне
у него была красивая  бриллиантовая  булавка  -  фунтов  за  пятнадцать  или
двадцать, - очень красивая булавочка! Выпили мы хересу у стойки, по три,  по
четыре стакана, и вдруг Уитчем крикнул:
     - Внимание, мистер Уилд! Держитесь! -  и  налетает  на  залу  "фасонная
банда", четыре ширмача (как они туда проникли, я вам объяснил), и в  тот  же
миг булавочки мистера Татта как не бывало! Уитчем стал в дверях - отрезал им
выход; я их колочу как могу; мистер Татт тоже дерется на совесть; и  вот  мы
все сцепились, катаемся по полу, тычем и головой и ногами, полная сумятица -
вам, верно, сроду не случалось видеть  такую  картину!  Мы,  однако  же,  не
выпускаем наших молодчиков (нам ведь помогает мистер Татт, а он стоит любого
полицейского!), забираем их, тащим в участок. В участке полно воров,  взятых
у круга; не так-то просто отдать под стражу наших. Но в конце  концов  мы  с
этим сладили, приступаем к обыску; но  ничего  при  них  не  находим,  и  их
запирают. А уж и упарились мы с ними к этому часу... сами понимаете!
     Меня крайне смущало, что мы проморгали булавку; и когда мы, сдав их под
стражу, отдыхали вместе с мистером Таттом, я сказал Уитчему:
     - Провели вроде бы успешно, а проку не много - потому  что  ничего  при
них не найдено. Браггадоча {Три месяца тюрьмы - как заведомым ворам.  (Прим.
автора.)} - только и всего.
     - Почему, мистер Уилд? -  говорит  Уитчем.  -  Вот  она,  бриллиантовая
булавка!
     Она у него на ладони, в целости и сохранности!
     - Каким чудом? - говорим в удивлении мы с  Таттом.  -  Как  она  к  вам
попала?
     - А вот расскажу вам, -  говорит  он,  -  как  она  ко  мне  попала.  Я
приметил, кто из них ее взял; и когда мы все вповалку  дрались  на  полу,  я
легонько прикоснулся к тыльной стороне его руки, как сделал бы, я знаю,  его
товарищ; он и подумал, что это товарищ подает знак, и передал ее мне!
     Это было красиво, кра-си-во!
     Но даже и тут дело прошло  не  так,  чтобы  очень  гладко,  потому  что
молодчика судили на очередной сессии в Гилдфорде *. А вы же знаете, сэр, что
такое эти сессии. Так вот, верьте мне или нет, покуда судьи копались, покуда
сверялись по парламентским актам, что с ним можно сделать, я  так  и  думал:
разрази меня гром, если подсудимый не сбежит у  них  из-под  носу!  А  он  и
впрямь сбежал; да вплавь через реку; потом залез  на  дерево  обсушиться.  С
дерева его сняли - одна старуха видела, как он туда карабкался, -  а  Уитчем
мастерским своим прикосновением отправил его на каторгу!


III. ДИВАН

     - И чего только не делают порой молодые люди себе на погибель и на горе
своим друзьям! - сказал сержант Дорнтон. - Просто диву даешься! Был  у  меня
случай в одной больнице - как раз в таком роде. Случай впрямь  дурной,  и  с
дурным исходом!
     Секретарь  той  больницы,  больничный  врач   и   казначей   пришли   в
Скотленд-Ярд и сделали заявление насчет  покраж,  и  неоднократных,  которые
производились у студентов. Студенты, когда раздевались в больнице, ничего не
могли оставить  в  карманах  шинелей  -  пока  шинель  висит,  карман  почти
наверняка обчистят! Пропадали вещи самые разные.  Джентльменам,  разумеется,
это было неприятно, и они хотели, ревнуя о чести  своего  учреждения,  чтобы
вора поскорей разоблачили. Дело поручили мне, и я отправился в больницу.
     - Так вот, господа, - сказал я, когда мы все обговорили, - веши, как  я
понимаю, пропадали всегда в одной определенной комнате.
     - Да, - сказали они, - всегда в одной.
     - Я хотел бы, с вашего позволения,  -  -  сказал  я,  -  осмотреть  эту
комнату.
     Мне показали просторное помещение в  нижнем  этаже:  несколько  столов,
скамеек, а по стенам вешалки для шляп и шинелей.
     - Далее, господа, - сказал я, - есть у вас на кого-нибудь подозрение?
     Да, сказали они, есть у них подозрение.  Как  это  ни  прискорбно,  они
подозревают одного из швейцаров.
     - Я хотел бы, - сказал я, - чтобы мне указали этого человека и дали  бы
понаблюдать за ним некоторое время.
     Мне указали, я понаблюдал за  ним,  потом  пошел  опять  в  больницу  и
объявил:
     - Нет, господа, швейцар ни при  чем!  Он  на  свою  беду  любит  выпить
лишнее, но и только. Я подозреваю,  что  эти  покражи  совершает  кто-то  из
студентов, и если вы в той комнате,  где  вешалки,  поставите  мне  диван  -
поскольку там нет чуланчика, - то я думаю, что смогу выследить вора. Мне,  с
вашего разрешения,  нужно,  чтобы  диван  был  покрыт  ситцевым  чехлом  или
чем-нибудь вроде того, чтобы я мог,  оставаясь  невидимым,  лежать  под  ним
ничком.
     Диван достали, и на  другой  день,  в  одиннадцать  часов,  до  прихода
студентов, я пошел туда с теми джентльменами, чтоб устроиться под  ним.  Это
оказался старомодный диван с большой крестовидной перекладиной под сиденьем,
которая мне сразу проломила бы хребет, если бы я умудрился под нее  залезть.
Пришлось изрядно потрудиться, чтобы вовремя это все удалить;  но  я  тут  же
взялся за работу, взялись и они за работу, и мы эту  штуковину  выломали,  и
место для меня было расчищено. Я заполз под диван, лег ничком, вынул нож  из
кармана и  прорезал  в  ситце  дырку,  чтоб  удобно  было  подсматривать.  С
джентльменами был у нас  сговор,  что,  когда  студенты  разойдутся  все  по
палатам, один джентльмен вернется и повесит на одну из вешалок шинель. И что
в той шинели в одном из карманов будет лежать бумажник, а в  нем  -  меченые
деньги.
     Пролежал я там немного,  и  в  комнату  начинают  заходить  студенты  -
поодиночке, по двое, по трое; поговорят о всякой всячине, ни мало не  думая,
что под диваном кто-то есть, потом поднимутся наверх. Наконец  пришел  один,
который пробыл подольше, выжидая, пока все не разойдутся. Довольно  высокий,
красивый молодой человек лет двадцати - двадцати двух, со светлыми  бачками.
Он подошел к одной из вешалок для шляп, снял висевшую на ней хорошую  шляпу,
примерил, повесил на ее место свою, а ту шляпу перевесил на другую  вешалку,
почти напротив меня. У меня тогда же явилась уверенность, что он и есть  вор
и что он еще вернется.
     Когда все ушли наверх, пришел мой джентльмен с шинелью. Я указал,  куда
ее повесить, чтобы мне хорошо было видно; и он ушел; а я пролежал ничком под
диваном еще часа два - лежу и жду.
     Наконец приходит тот самый молодой человек. Он,  насвистывая,  прошелся
по комнате... послушал... еще  раз  прошелся,  посвистел...  опять  постоял,
послушал - потом начал обходить одну за другой все вешалки, шаря в  карманах
каждой шинели. Когда он дошел до той  шинели  и  нащупал  бумажник,  он  так
взволновался и заторопился, что, открывая его,  оборвал  ремешок.  Когда  он
начал перекладывать деньги к себе в карман, я вылез из-под дивана,  и  глаза
наши встретились.
     Сейчас лицо у меня, как видите, загорелое,  но  в  то  время  оно  было
бледное, так как я прихварывал, и вытянутое, как лошадиная морда. К тому  же
под диваном изрядно сквозило - дуло из-под двери, и я обвязал голову носовым
платком: так что воображаю, какой при всем при этом был у меня вид!  Студент
посинел, буквальна посинел, когда увидел, как я на него выползаю, - и ничуть
не удивительно!
     - Я - офицер сыскной полиции, - сказал я, - и я тут лежу с утра,  когда
вы только пришли. Мне больно за вас и за ваших друзей, что  вы  сделали  то,
что сделали; но факт налицо. Вы держали бумажник в руке, и деньги при вас; я
должен взять вас под стражу!
     Ему нечего было выдвинуть в свою защиту, и  на  суде  он  признал  себя
виновным. Как и когда достал он средство, не знаю, но в ожидании  приговора,
в Ньюгете, он отравился.

     Дослушав рассказ, мы спросили у этого офицера, как шло для него  время,
быстро или медленно, когда он лежал под диваном и не мог пошевелиться.
     - Понимаете, сэр, - отвечал он, - если бы он не зашел в первый раз и не
было бы у меня уверенности, что он вор и вернется, время шло бы медленно. Ну
а тут, раз я был крепко уверен в успехе, время прошло незаметно.


РАССКАЗ БЕДНЯКА О ПАТЕНТЕ

     Перевод Н. Хуцишвили

     Я не привык писать для печати. Да и какой  рабочий  человек,  ежели  он
трудится всю жизнь по двенадцати, а то и  четырнадцати  часов  в  сутки  (не
считая нескольких понедельников* и дней рождества и пасхи), умеет писать? Но
меня просили рассказать попросту, что и как случилось, и вот я беру  перо  и
чернила и пишу, стараясь по мере сил моих, в надежде, что  мне  простят  мои
промахи.
     Я родился близ Лондона, но работаю в мастерской в Бирмингеме,  почти  с
той самой поры, как закончилось мое ученичество.  (Мастерскими  мы  называем
то, что принято называть  мануфактурами.)  Ученье  я  проходил  в  Детфорде,
недалеко от места, где родился. По ремеслу своему я кузнец. Имя мое Джон.  А
зовут меня чуть не с девятнадцати лет "Старый  Джон"  по  той  причине,  что
волос у меня маловато. Сейчас мне пятьдесят шесть, и  волос  у  меня,  можно
сказать, столько же, сколько было и  в  девятнадцать,  как  уже  упоминалось
выше.
     В апреле будет тридцать пять лет как я женат. Женился я  1-го  числа  в
день "всех Дураков". Говорят, что смеется тот, кому достается удача. А мне в
этот день досталась хорошая жена, и для меня он самый разумный день во  всей
моей жизни.