ие и глубокие; и слушать тишину на тропках и дорогах.
     У  них  было  множество  самых  чудесных  на  свете  игрушек  и   самых
удивительных книжек с картинками; все больше про ятаганы и чалмы, туфли  без
задников, про карликов и великанов, про джиннов и фей и про Синие Бороды,  и
про бобовые стебли и сокровища пещер и лесов, про Валентинов  и  Орсонов:  и
все было ново, и все - чистая правда.
     Но однажды  случилось,  что  ребенок  вдруг  потерялся.  Путешественник
кликал его снова и снова, но ответа не было. Пошел он дальше своей дорогой и
довольно долго не встречал никого, пока не набрел на красивого мальчика.
     - Что ты тут делаешь? - спросил он мальчика.
     И мальчик сказал:
     - Я всегда учусь. Учись и ты со мной.
     Стал он учиться вместе с тем мальчиком - выучил про Юпитера  с  Юноной,
про греков и римлян, и уж не знаю про что, столько выучил, что мне всего  не
пересказать, и ему тоже, потому что половину он вскоре перезабыл. Но они  не
только учились: часто они предавались самым веселым забавам. Летом гребли на
реке, зимой бегали по льду на коньках; без устали ходили пешком и без устали
скакали верхом; играли в крикет и футбол и регби; играли в лапту,  "зайцы  и
гончие", "делай, как я" и в  разные  другие  подвижные  игры  -  всех  и  не
припомнишь; и никто  не  мог  их  победить.  Бывали  у  них  и  каникулы,  и
крещенский пирог, и вечеринки с танцами до полуночи; их водили  в  настоящий
театр, где они видели, как возникали из настоящей  земли  настоящие  дворцы,
золотые и серебряные, видели все чудеса мира, собранные вместе. Ну, а друзья
- такие у них были добрые друзья  и  так  много,  что  мне  их  сразу  и  не
перечислить. Они были все одного возраста с красивым мальчиком и знали,  что
до конца своей жизни не станут друг другу чужими.
     Все же однажды случилось, что путешественник среди всех этих утех вдруг
потерял мальчика, как раньше потерял ребенка,  и  покликав  его  безответно,
пошел дальше своим путем. Довольно долго он шел, никого не встречая, пока не
набрел на молодого человека.
     - Что ты тут делаешь? - спросил он молодого человека. И тот ответил:
     - Я всегда влюблен. Люби и ты со мной.
     Итак, он пошел  с  молодым  человеком,  и  вот  набрели  они  на  самую
хорошенькую девушку, какую только можно встретить, - совсем как  Фанни,  что
прячется здесь в уголке, - у нее и глаза были, как у Фанни, и волосы, как  у
Фанни, и Фаннины ямочки на щеках, и она смеялась и краснела точь-в-точь, как
Фанни, когда я сейчас говорю о ней. Молодой человек  тут  же  и  влюбился  -
точь-в-точь как кто-то, кого я не хочу называть,  с  первого  же  разу,  что
пришел сюда, влюбился в Фанни. Влюбился, и его порой  поддразнивали  -  как,
бывало, Фанни поддразнивала  кого-то;  и  случалось  им  поссориться  -  как
ссорилась, бывало, Фанни с кем-то; и они мирились, и  сидели  в  темноте,  и
каждый день писали друг другу письма, и никогда не бывали счастливы врозь, и
всегда искали друг друга и делали вид, что не  ищут,  и  на  рождество  были
помолвлены, и сидели рядышком у огня, и вскоре должны были пожениться -  все
в точности так, как у Фанни с кем-то, кого я не хочу называть!
     Но случилось однажды, что путешественник их потерял, как  терял  других
своих друзей, и, покричав им, чтоб они вернулись - а они не откликнулись,  -
двинулся дальше в путь. Довольно долго он шел никого не  встречая,  пока  не
набрел на мужчину средних лет.
     - Что вы тут делаете? - спросил он мужчину. А тот в ответ:
     - Я всегда занят делами, займись и ты делами вместе со мной!
     И вот вместе с тем мужчиной стал он  очень  занятым  человеком,  и  они
шагали рядом через лес. Все его путешествие шло лесом,  но  сперва  лес  был
редкий и зеленый, каким он бывает весной; теперь же он становился  темным  и
густым, каким бывает летом; иные деревца, из  тех,  что  покрылись  листьями
раньше всех, успели даже побуреть. Мужчина был не один, с ним  была  женщина
почти того же возраста , что и он, - его жена; и у них  были  дети,  которые
тоже шли с ними. И вот они пробирались все вместе тем лесом, срубая  деревья
и прокладывая себе тропу сквозь гущу ветвей и кучи прелых листьев, и  таская
кладь и тяжело работая.
     Иногда они выходили на длинную  зеленую  дорогу,  и  в  ее  глубине  им
открывалась еще более густая чаща.  Тогда  доносился  до  них  далекий,  еле
слышный голосок: "Отец, отец! Я - еще один ребенок! Подождите меня!"  И  тут
появлялась  вдалеке  крохотная  фигурка,  которая  бежала  им  навстречу   и
понемногу увеличивалась, приближаясь  к  ним.  Когда  она  подходила  совсем
близко, они замыкали ее в свой круг, и целовали ее, и привечали; а потом шли
все вместе дальше.
     Иногда они подходили к такому месту, где  открывалось  сразу  несколько
дорог, и тогда они все останавливались и один из  детей  говорил:  "Отец,  я
ухожу в море", а другой говорил: "Отец, я уезжаю в Индию", а третий:  "Отец,
я иду искать счастья, где придется", а четвертый: "Отец, я ухожу на небо!" И
вот, проливая слезы расставанья, уходили они  в  одиночку  по  тем  дорогам,
каждый ребенок своим путем; а тот ребенок, что ушел  на  небо,  поднялся  на
воздух в золотом сиянии и исчез.
     Каждый раз, как наступала такая разлука, путешественник  поглядывал  на
мужчину и замечал, что он смотрит поверх деревьев,  в  небо,  где  день  уже
клонился к вечеру и надвигался закат. И еще замечал он, что  голова  у  него
начинает седеть. Но отдыхать подолгу они не могли, потому что им  надо  было
совершать свое путешествие и необходимо было все время заниматься делами.
     В конце концов разлук было уже так много, что не осталось  при  них  ни
одного ребенка, и шли они теперь втроем - путешественник, мужчина и женщина.
И лес был теперь желтый; а потом стал бурым; и листья,  даже  в  чаще  леса,
опадали с ветвей.
     И вот они подошли к лесной дороге темнее всех прежних  и  миновали  ее,
спеша  в  свой  путь,  не  заглядывая  и  ее  даль,  когда   женщина   вдруг
остановилась.
     - Муж мой! - сказала она. - Меня зовут.
     Они прислушались и услыхали голос, кличущий  издалека  по  той  дороге:
"Мама, мама!"
     То был голос ребенка, который первым  из  детей  скатал:  "Я  ухожу  на
небо!". И отец отозвался:
     - Подожди, еще не время: солнце скоро зайдет. Еще не время!
     Но голос звал: "Мама, мама!" - нисколько не считаясь с  мужчиной,  хотя
волосы были у него теперь совсем белые и по лицу его катились слезы.
     Тогда мать, отступив в тень той темной дороги и уже  отдалившись,  хотя
еще обнимала мужа за шею, поцеловала его и сказала:
     - Мой дорогой, меня призвали, и я иду! - И она ушла. И путешественник с
мужчиной остались вдвоем.
     Они шли и шли вдвоем, пока не подошли очень близко к краю  леса  -  так
близко, что уже им виден был  закат,  горевший  перед  ними  сквозь  деревья
красным светом.
     Но еще раз,  пробиваясь  сквозь  гущу  ветвей,  путешественник  потерял
своего товарища. Он звал и звал, ответа не было, и когда он выбрался из лесу
и увидел, что солнце мирно заходит в  багряной  дали,  перед  ним  сидел  на
стволе упавшего дерева старик. Он спросил старика:
     - Что ты тут делаешь? - И старик со спокойной улыбкой сказал:
     - Я всегда вспоминаю! Вспоминай и ты со мной!
     И вот путешественник сел подле старика, лицом к ясному  закату;  и  все
его друзья тихо возвращались  и  становились  в  круг.  Прелестный  ребенок,
красивый мальчик, влюбленный молодой человек, отец и мать с детьми: все  они
были здесь, и никого он не потерял. И вот он любил их всех и был с  ними  со
всеми добр и терпелив, и смотрел на них с радостью, и все они уважали его  и
любили. И я думаю, этот путешественник не кто  иной,  как  вы,  дорогой  мой
дедушка, потому что вот так же вы добры со всеми нами и так же  все  мы  вас
уважаем и любим.


ДЛЯ ЧТЕНИЯ У КАМЕЛЬКА

     Перевод Н. Вольпин

     Один, два, три, четыре, пять. Их было пятеро.
     Пятеро проводников сидели на скамье под стеной монастыря, что на  самом
перевале Большого Сен-Бернара в Швейцарии, и глядели на  далекую  вершину  в
красных пятнах от отсветов заходящего солнца, как будто выплеснули на гору в
огромном количестве красное вино и оно еще не успело уйти в снег.
     Сравнение  не  мое.  Его  сделал  по  этому  случаю  самый  рослый   из
проводников, дюжий немец.  Остальные  не  обратили  на  его  слова  никакого
внимания, как не обращали они внимания на меня, хотя  я  сидел  тут  же,  на
другой скамье у входа в монастырь по другую сторону ворот, и курил, как они,
свою сигару, и - тоже, как они, - смотрел на заалевший снег и  унылый  навес
чуть  поодаль,  где  трупы  запоздалых  путников,  вырытые   из-под   снега,
постепенно ссыхаются, не подвергаясь тлению в этом холодном краю.
     Вино, расплесканное по вершине, у нас на глазах всосалось в снег;  гора
стала  белой,  небо  темно-синим;  поднялся   ветер,   и   воздух   сделался
пронизывающе холодным. Пятеро проводников  застегнули  свои  грубые  куртки.
Кому и подражать в таких делах, если не проводнику? Я тоже застегнулся.
     Гора в огне заката заставила приумолкнуть пятерых  проводников.  Это  -
величественное зрелище, перед ним бы хоть кто приумолк. Но  так  как  теперь
гора уже отгорела, они снова заговорили. Я не то чтобы слышал кое-что из  их
прежних речей; вовсе нет: мне тогда еще не удалось отделаться от джентльмена
из Америки, который в монастырской зале для путешественников сидел  лицом  к
очагу и  непременно  хотел,  чтобы  я  уяснил  себе  всю  последовательность
событий, приведших к накоплению достопочтенным Ананиасом Доджером чуть ли не
самой крупной суммы долларов, когда-либо приобретенной в нашей стране.
     - Боже ты мой! - сказал проводник швейцарец по-французски - и мне, быть
может, так и следовало  передать  его  возглас,  но  я  отнюдь  не  разделяю
распространенного  мнения,  будто  всякое  упоминание  имени  господа   всуе
становится вполне невинным, если написать его по-французски. -  Уж  если  вы
завели речь о привидениях...
     - Да я не о привидениях, - возразил немец.
     - Так о чем же? - спросил швейцарец.
     - Кабы я знал о чем, - сказал немец, - я знал бы многое, чего не знаю.
     Неплохой  ответ,  подумал  я,  и  во  мне  заговорило  любопытство.   Я
передвинулся на своей скамье к  тому  концу,  что  был  к  ним  поближе,  и,
прислонившись спиной к монастырской стене, отлично  слышал  их,  не  подавая
виду, что слушаю.
     - Гром и молния! - сказал немец, оживившись. -  Если  человек  нежданно
приходит вас навестить и  если  он,  сам  того  не  зная,  посылает  некоего
невидимого вестника, чтобы мысль о нем была весь день у вас на уме, - как вы
это назовете? Если вы идете людной улицей - во Франкфурте, Милане,  Лондоне,
Париже, - и проходит мимо незнакомец, и вам  подумалось,  что  он  похож  на
вашего друга Генриха, а вскоре проходит другой, и опять вы думаете,  что  он
похож на вашего друга Генриха, и у вас возникает странное предчувствие,  что
сейчас вы встретите вашего друга Генриха - и в самом деле  встречаете,  хотя
были уверены, что он в Триесте, - как вы это назовете?
     - Дело довольно обычное, - пробурчали швейцарец и трое остальных.
     - Обычное! - подхватил немец. - Самое обычное! Как вишни в Шварцвальде.
Как макароны в Неаполе. Неаполь, кстати, мне кое-что напомнил.  Если  старая
тагдиеза {Маркиза (итал.).} Сензанима вскрикивает вдруг за карточным  столом
на Кьядже - я сам это видел и слышал, потому что случилось  это  в  семье  у
моих хозяев баварцев, и я в тот вечер прислуживал, - так вот, говорю я, если
старая тагдиеза встает из-за карточного  стола,  побелев  сквозь  румяна,  и
кричит: "В Испании умерла  моя  сестра!  Я  ощутила  на  спине  ее  холодное
касание!" - и если сестра так-таки умерла в ту самую минуту, -  как  вы  это
назовете?
     - Или если кровь святого Януария разжижается и начинает  проступать  по
приказу монахов, что, как известно всему свету, неизменно происходит  раз  в
году в моем родном городе, - сказал, выждав немного среди  общего  молчания,
проводник неаполитанец и хитро прищурился, - как вы это назовете?
     - Это? - воскликнул немец. - Ну, это я, пожалуй, знаю, как назвать.
     - Чудом? - спросил неаполитанец, с той же хитринкой в глазах.
     Немец только сделал затяжку  и  рассмеялся;  и  все  они  затянулись  и
рассмеялись.
     - Эх! - сказал, наконец, немец. - Я же говорю  о  том,  что  бывает  на
самом деле. Когда я хочу видеть фокусы, я плачу деньги и  смотрю  настоящего
фокусника - и плачу не зря. Очень странные случаются порою вещи и без духов.
Духи! Джованни Баттиста, расскажи свою историю  об  английских  молодоженах.
Никаких там не было духов, а все-таки вышло непостижимое для  ума.  Или  кто
возьмется объяснить?
     Так как все молчали, я позволил себе оглянуться. Тот, в ком  я  признал
Баттисту, раскуривал новую сигару, собираясь приступить к рассказу. Он  был,
как я рассудил, генуэзец.
     - Историю об английских  молодоженах?  -  начал  он.  -  Чепуха!  Такую
пустяковину и историей не назовешь. Ну да все равно. Зато  истинная  правда.
Заметьте себе, господа, - истинная правда! Не все то золото, что блестит; но
то, что я вам расскажу, истинная правда. Он это повторил не раз и не два.

     Лет десять тому назад я пришел с  рекомендательными  письмами  в  отель
Лонга на Бонд-стрит, в Лондоне, к одному  английскому  джентльмену,  который
отправлялся на год-другой в путешествие. Письма ему понравились; сам я тоже.
Он пожелал навести обо мне справки. Отзывы оказались благоприятные. Он  меня
нанял на полгода и назначил мне хороший оклад.
     Он был молод, красив, очень счастлив.  Он  полюбил  молодую  английскую
леди с приличным состоянием и собирался на ней жениться. Вот я и должен  был
поехать с ними в свадебное путешествие. Он снял на три жарких  месяца  (дело
было в начале лета) старый дом  на  Ривьере,  неподалеку  от  моего  родного
города, от Генуи, на дороге из Италии в Ниццу. Не знаю ли я  этот  дом?  Да,
ответил я, знаю хорошо. Старый палаццо  с  большим  садом.  Дом  пустоватый,
довольно мрачный, темный - деревья близко подступают к окнам; но просторный,
старинный, величественный - и на самом берегу. Джентльмен  сказал,  что  ему
точно так и описывали, и он-де доволен, что я знаю дом. Мебели  мало  -  так
это ведь так во всех старинных дворцах. А что мрачноват, так  он  ведь  снял
больше ради сада: и сам он и госпожа будут в летнюю жару отдыхать в тени.
     - Значит, все будет хорошо, Баттиста? - сказал он.
     - Не сомневайтесь, signore. Очень хорошо.
     Была у нас для нашей поездки легкая карета, недавно сделанная на  заказ
и во всех смыслах совершенная. Все у нас было совершенное; и не  было  ни  в
чем недостатка. Состоялась свадьба. Молодые были счастливы. Счастлив  был  и
я, что все складывается так великолепно, что у меня такое хорошее место, что
едем мы в мой родной город и что в дороге, сидя на  запятках,  я  учу  моему
родному языку служанку, la bella Carolina {Красавицу Каролину  (итал.).},  у
которой в сердце был веселый смех; юную и розовую Каролину.
     Время летело. Но я видел -  прошу  вас,  слушайте  внимательно!  (здесь
проводник приглушил голос), - я видел, что  порою  моя  госпожа  становилась
задумчива, странно задумчива. Пугливо задумчива. Как  бывает  с  несчастными
людьми. Будто ее охватывала сумрачная, непонятная тревога. Кажется, я  начал
это замечать, когда сам шагал в гору рядом  с  каретой,  а  господин  уходил
вперед. Во всяком случае, я помню, что это поразило мой ум  однажды  вечером
на юге Франции, когда госпожа подозвала меня, чтобы я подозвал господина;  и
он воротился, долго шел рядом и говорил ей ласковые, ободряющие слова,  взяв
ее за руку и положив свою руку вместе с ее рукой на раскрытое оконце кареты.
Он то и дело весело смеялся, как будто хотел от чего-то ее отвлечь. Потом  и
она начала понемногу смеяться, и все тогда снова пошло по-хорошему.
     Меня разбирало любопытство. Я спрашивал la bella  Carolina,  миловидную
маленькую горничную, что с госпожой, не больна ли она? - Нет. - Не в духе? -
Нет. - Боится дурной дороги или разбойников? - Нет. - И это становилось  тем
более загадочным, что хорошенькая горничная, отвечая, не глядела на меня,  а
начинала вдруг любоваться видом.
     Но настал день, когда она объяснила мне тайну.
     - Если вам непременно нужно это знать, - сказала Каролина, - так вот: я
кое-что подслушала и поняла так, что госпожу что-то преследует.
     - Как это - "преследует"?
     - Преследует сон.
     - Какой сон?
     - Сон о лице. Понимаете, перед свадьбой она три ночи  кряду  видела  во
сне лицо - всегда одно и то же, и только лицо.
     - Страшное?
     - Нет. Лицо смуглого, необыкновенного  человека  в  черном,  с  черными
волосами и седыми усами - красивый мужчина, но только  замкнутый  с  виду  и
загадочный. Никогда в жизни она этого лица не видела,  и  даже  похожего  не
видела никогда. Во сне оно ничего не делало, только пристально  смотрело  на
нее из темноты.
     - Сон потом повторялся?
     - Ни разу больше. Ее смущает самое воспоминание о нем и больше ничего.
     - А почему оно ее смущает? Каролина покачала головой.
     - То же спрашивает и господин, - сказала la bella. - Она не  знает.  Ей
самой непонятно, почему. Но я слышала, как она ему говорила - вчера вечером!
- что если она найдет то лицо на одном из портретов в нашем итальянском доме
(а она боится, что найдет), то она этого, кажется, не вынесет.
     Честное слово, я после этого не мог думать без страха (сказал проводник
генуэзец) о нашем скором прибытии в старый палаццо: а ну как  там  на  самом
деле окажется такой портрет... и принесет несчастье? Я знал,  портретов  там
очень много; и когда мы подъехали ближе к месту, мне уже хотелось, чтобы всю
картинную галерею поглотил кратер Везувия. А тут еще, как нарочно, когда  мы
добрались до этой части Ривьеры, был угрюмый, грозовый вечер. Грянул гром; а
гром в моем городе и его  окрестностях,  когда  пойдет  раскатываться  между
высоких холмов, так очень  получается  шумно.  Ящерицы,  точно  с  перепугу,
выбегали из щелей в обвалившейся каменной ограде сада и забивались  обратно;
лягушки пыжились и квакали вовсю; ветер с моря ревел,  с  намокших  деревьев
лило, а молнии... клянусь телом Сан  Лоренцо,  в  жизни  я  не  видел  таких
молний!
     Все мы знаем, что такое старинный дворец в Генуе или близ нее - как его
выщербили время и соленый ветер, как с драпировки, писанной красками на  его
фасаде, облупились слои штукатурки... как его окна в нижнем этаже  затемнены
ржавыми железными прутьями... как зарос травой его двор... как обветшали его
флигеля... как все строение  в  целом  кажется  обреченным  разрушению.  Наш
палаццо был в точности таков, каким ему полагалось быть. Он  месяцами  стоял
запертый. Месяцами? Годами! В нем пахло сырой землей, как в могиле.  Крепкий
запах от апельсиновых  деревьев  по  широкой  задней  улице  и  от  лимонов,
дозревающих  на  шпалерах,  и  от  каких-то  кустов,  что   выросли   вокруг
изломанного фонтана, проник каким-то образом в дом и так и не смог  из  него
выйти. В каждой комнате был старый-престарый запах, ослабевший от того,  что
его держали  взаперти.  Он  томился  во  всех  шкафах  и  ящиках.  В  тесных
коридорах, между большими комнатами, он вас душил. Когда вы снимали  картину
(вернемся к картинам), он оказывался и там - сидел, прилепившись к стене  за
рамой, как летучая мышь.
     По всему дому ставни в окнах были на запоре. Присматривали за домом две
седые безобразные старухи - здесь же они и жили. Одна из них стояла в дверях
со своим веретеном, что-то бормотала, наматывая  нить,  и,  кажется,  скорей
впустила бы черта, чем воздух. Господин, госпожа, la bella Carolina и я, все
прошли по палаццо. Я, хотя назвал себя последним, шел впереди, отворяя  окна
и ставни, и меня обдав