ристые заграничные вина распивал тогда  у  него
на Пэлл-Мэлл; и мне, конечно, стыдно предлагать ему холодные соеиски и  джин
с водой. Но он и тому и другому оказал честь. Вместо стола мы ему  поставили
стул, а сел он на скамеечку, как бывало прежде. Но только я все еще никак не
пойму, в чем дело.
     А он сперва управился с сосисками (говяжьи, и думаю, что  там  было  не
меньше двух фунтов с четвертью), и  тогда  только  его  мудрость  проступила
наружу, все равно как испарина.
     - Мэгсмен, - говорит, - погляди на меня. Перед тобой  человек,  который
побывал в Обществе, а теперь оттуда выбыл.
     - Вот оно что! Выбыли! Как же вам удалось, сэр?
     - Расторговался! - говорит он. И до чего же мудро при этом смотрит!
     - Друг мой Мэгсмен, я хочу поделиться с тобой споим  открытием.  Ценное
открытие! Оно мне стоило двенадцать с половиной тысяч  фунтов.  Дело  вот  в
чем: человек не столько попадает в Общество, сколько попадается.
     Я, признаться, не очень разобрался, однако, киваю, как будто все понял.
     - Ваша правда, - говорю, - ваша правда, мистер Фарш.
     - Мэгсмен, - говорит он, а сам щиплет меня за ногу, - вот и я  попался.
На все свое состояние, до последнего пенни.
     Я чувствую, что бледнею; вообще-то я за словом в карман не лезу, а  тут
едва вымолвил:
     - А где же Норманди?
     - Сбежал. И прихватил столовое серебро, - говорит мистер Фарш.
     -  А  другой?  -  Это  я  спросил  про  того,  который  когда-то  носил
епископскую митру.
     - Сбежал. И прихватил драгоценности, - отвечает мистер Фарш.
     Тут я сел и смотрю на него, а он встал и смотрит на меня.
     - Мэгсмен, - говорит он, и что дальше говорит, то все  мудрее,  -  ведь
Общество-то сплошь  состоит  из  Лилипутов.  При  Сент-Джеймском  дворе  все
занимаются моим старым ремеслом - все по три раза обходят зрителей, при всех
орденах и прочей бутафории. И всюду звонят в колокольчик, а  домики  -  одна
декорация. Блюдце у них так и ходит по кругу.  Знаешь,  Мэгсмен,  блюдце-то,
оказывается, всесветное учреждение!
     Ну, я вижу, что несчастья его ожесточили, и, конечно, сочувствую.
     - А что касается Толстых Женщин, - говорит он,  да  как  стукнется  изо
всей силы лбом об стену, - их в Обществе сколько угодно, только похуже.  Та,
первая, просто дура была и вкуса не имела; сама же себя и наказала: получила
Индейца! - Тут он опять стукается головой об стену. - А  эти,  Мэгсмен,  эти
все корыстные. Накупи кашмировых шалей, накупи браслетов, разных там  вееров
и прочего, разложи у себя в комнатах и дай знать, что  ты  не  скупишься  на
подарки, если кто зайдет  полюбоваться.  Все  Толстые  Женщины,  которых  не
показывают за деньги, сбегутся к тебе со всех сторон, кто бы ты ни был.  Они
тебе все сердце просверлят, Мэгсмен, как шумовку. А когда с тебя уже  нечего
взять, они над тобой же посмеются и бросят; бросят тебя на  съедение  хищным
птицам, точно какого-нибудь Дикого Осла Прерий - потому что ты осел и  есть!
- Тут он так ударился головой об стену, что упал замертво.
     Я уж было подумал, что ему  конец.  Этакой  огромной  головой,  да  так
биться об стену, да так упасть, да столько перед  тем  съесть  сосисок  -  я
думал, что ему конец. Но он с нашей помощью скоро очнулся, сел  на  полу,  и
говорит мне - а мудрость так и прышет у него из  глаз:  -  Мэгсмен!  Главная
разница между двумя сферами жизни, в которых побывал твой несчастный друг, -
тут он протянул мне ручонку, а слезы так и полились у него по усам (он очень
старался отрастить усы, да ведь не все удается людям,  чего  они  хотят),  -
главная разница вот в чем: когда я не был в Обществе, меня показывали и  мне
платили. Когда я попал в Общество, я себя показывал, и я же сам  платил,  да
притом дороже. Пускай уж лучше первое - хотя мне сейчас ничего другого и  не
осталось. Ты завтра объяви обо мне, по-старому, через рупор.
     И пошел он опять по нашей части, да так  легко  встал  на  свое  место,
точно маслом  был  смазан.  Правда,  шарманку  мы  от  него  прятали  и  при
посторонних никогда не поминали про  его  богатство.  А  он  с  каждым  днем
становился мудрее и такое изрекал про Общество и про Публику, что мы  только
диву давались. Голова у него становилась  все  больше  и  больше  -  так  ее
распирала мудрость.
     Два месяца он делал очень хорошие сборы. Потом, однажды вечером - ну  и
голова же у него стала к  тому  времени!  -  когда  мы  проводили  последних
зрителей и закрыли двери, он пожелал послушать музыку.
     - Мистер Фарш, - спрашиваю я  (я  не  перестал  звать  его  "мистером";
другие - как хотят, а я - нет), - мистер Фарш, не повредит ли вам сидеть  на
шарманке?
     А он отвечает:
     - Тоби, если тебе случится их встретить, я прощаю и Ей и Индейцу.  Нет,
не повредит.
     Признаюсь, я с опаской начал крутить ручку. Но он ничего  -  сидел  как
ягненок. Умирать буду - не забуду, как голова у него увеличивалась прямо  на
глазах. Можете судить по этому, какие великие мысли в ней рождались. Посидел
он так, пока я не сыграл всех вариаций, а потом слез.
     - Тоби, - говорит он мне, а сам кротко улыбается,  -  сейчас  маленький
человечек три раза обойдет зрителей и удалится за занавес.
     Утром,  когда  пришли  его  будить,  оказалось,  что  он  действительно
удалился. И уж наверное попал в Общество получше моего или улицы Пэлл-Мэлл.
     Я похоронил мистера  Фарша  со  всем  почетом,  какой  только  мог  ему
предоставить, и сам первый шел за гробом, а  впереди  велел  нести  афишу  с
Георгом Четвертым. Но после этого в Доме стало так тоскливо,  что  я  оттуда
съехал и опять поселился в фургоне.


     ПОЙМАН С ПОЛИЧНЫМ*

     Перевод М. Клягиной-Кондратьевой


                                   - I -

     Почти   всем   нам   доводилось   наблюдать   романтические    истории,
происходившие в действительности. В качестве директора  Конторы  страхования
жизни мне за последние тридцать лет пришлось, вероятно,  чаще  других  людей
наблюдать романтические  истории,  хотя  на  первый  взгляд  моя  профессия,
казалось бы, и не благоприятствует этому.
     Теперь  я  удалился  от  дел,  живу  на  покое  и  поэтому   располагаю
возможностью,  которой  был  раньше  лишен,  обдумывать   на   досуге   свои
наблюдения. Должен заметить,  что  мое  прошлое  теперь  кажется  мне  более
интересным, чем в те времена, когда оно было для  меня  настоящим.  Ведь  я,
можно сказать, вернулся домой  после  спектакля,  и  теперь,  когда  занавес
опустился, могу спокойно вспоминать все эпизоды драмы, - мне не мешают яркий
свет, толкотня и суета театра.
     Позвольте  мне  рассказать  одну   такую   романтическую   историю   из
действительной жизни.
     Ничто так правильно не отражает души человека, как его лицо в сочетании
с манерой держать себя. Чтение той книги,  где  на  каждой  странице,  волею
предвечной мудрости, запечатлены неповторимые черты характера того или иного
мужчины или женщины, - трудное искусство, и его не  очень  усердно  изучают.
Пожалуй,  оно  требует  некоторых  врожденных  способностей  и,  несомненно,
требует (как и все на свете) кое-какого  терпения  и  прилежания.  Но  можно
утверждать с почти полной уверенностью, что мало кто изучает его терпеливо и
прилежно: большинство полагает, будто все великое разнообразие  человеческих
характеров отражается в нескольких  самых  обычных  выражениях  лица,  и  не
только не замечает, но и не  ищет  тех  трудноуловимых  отличительных  черт,
которые важнее всего, гак что, если вы, например, с большой затратой времени
и  внимания  учитесь  чтению  нот  или  греческих,  латинских,  французских,
итальянских, древнееврейских  книг,  то  вы  даже  не  пытаетесь  что-нибудь
прочесть на  лице  учителя  или  учительницы,  которые  обучают  вас  этому,
заглядывая через ваше плечо в тетрадь или книгу. Быть может, это объясняется
известной самоуверенностью: вы считаете, что вам ни к чему изучать выражения
человеческих  лиц,  ибо  вы  их  достаточно  хорошо  знаете  от  природы,  а
следовательно, не ошибетесь.
     Я, со своей стороны, признаюсь,  что  ошибался  бесчисленное  множество
раз. Я ошибался в знакомых и (само собой разумеется) ошибался в  друзьях,  -
гораздо чаще в друзьях, чем в других людях. Как же получилось, что я мог так
обманываться? Разве я совсем неправильно читал в их лицах?
     Нет. Верьте мне, мое первое впечатление от этих людей, внушенное мне их
лицами и манерой держать себя, неизменно оказывалось правильным. Ошибка  моя
была в том, что я позволял этим людям сближаться со мной и самим говорить  о
себе.

                                   - II -

     Перегородка, отделявшая мой личный кабинет от  нашей  конторы  в  Сити,
была из толстого зеркального  стекла.  Через  нее  я  мог  видеть  все,  что
происходило в конторе, но не слышал ни единого слова.  Этой  перегородкой  я
распорядился заменить стену, стоявшую здесь много  лет  -  с  тех  пор,  как
построили дом. Не важно, потому ли я сделал эту замену, что  хотел  получать
первое впечатление о приходивших к нам по делу незнакомцах, только глядя  на
их лица, но отнюдь не позволяя этим людям влиять на меня своими речами,  или
еще  почему-нибудь;  достаточно  сказать,  что  я   пользовался   стеклянной
перегородкой для этой именно цели и  что  любая  контора  страхования  жизни
всегда находится  под  угрозой  мошенничества  со  стороны  самых  ловких  и
жестоких негодяев. Через эту-то стеклянную перегородку я  впервые  и  увидел
человека, историю которого хочу рассказать.
     Я не видел, как  он  вошел,  видел  только,  что,  положив  на  широкий
прилавок шляпу и зонт,  он  перегнулся  через  этот  прилавок,  чтобы  взять
какие-то бумаги у клерка. Посетитель был человек лет  сорока,  черноволосый,
весьма изысканно одетый, весь в черном - он был в трауре, -  а  его  вежливо
протянутую руку облегала черная лайковая  перчатка.  Волосы  его,  тщательно
причесанные и напомаженные, были разделены прямым  пробором,  и  незнакомец,
наклонившись, обратил этот пробор к клерку с  таким  видом  (казалось  мне),
словно хотел сказать: "Будьте добры, друг мой, принимайте меня за того,  кем
я хочу казаться. Следуйте прямо сюда,  по  песчаной  дорожке;  по  траве  не
ходите - вторжений я не терплю".
     Как только я увидел этого человека, я почувствовал  к  нему  сильнейшую
антипатию.
     Он попросил несколько наших  печатных  бланков,  и  клерк,  вручая  ему
бланки, стал давать объяснения. Признательная и  любезная  улыбка  сияла  на
лице посетителя, а глаза его весело смотрели  в  глаза  клерка.  (Я  слышал,
сколько чепухи говорят о том, что скверные люди  будто  бы  не  могут  прямо
смотреть в лицо собеседнику. Не верьте этому предвзятому  мнению.  Нечестный
человек всегда способен выдержать взгляд честного, если  только  этим  можно
что-нибудь выиграть.)
     Я заметил, что он уголком глаза увидел, как я смотрю на него. Он сейчас
же обратил свой пробор к стеклянной перегородке, как бы говоря мне  с  милой
улыбкой: "Прямо сюда, будьте добры. Сойдите с травы!"
     Немного погодя он надел шляпу, взял зонт и ушел.
     Я вызвал клерка к себе в кабинет и спросил:
     - Кто это приходил?
     Клерк держал в руках визитную карточку посетителя.
     - Мистер Юлиус Слинктон, проживающий в Мидл-Тэмпле *.
     - Он адвокат, мистер Адамc?
     - Думаю, что нет, сэр.
     - Мне показалось было, что он священник, но  на  карточке  не  написано
"его преподобие", - сказал я.
     - Судя по его наружности, сэр, - сказал мистер Адаме, - он готовится  к
посвящению в духовный сан.
     Следует отметить, что посетитель носил изящный белый галстук и  манишка
у него была тоже очень изящная.
     - Зачем он приходил, мистер Адаме?
     - Только взять бланк для заявления, сэр, и бланк для поручительства.
     - Ему кто-нибудь посоветовал обратиться к нам? Он сказал кто?
     - Да, сэр, он объяснил, что пришел по совету одного из ваших друзей. Он
видел вас, но сказал, что, не имея удовольствия быть  с  вами  знакомым,  не
станет вас беспокоить.
     - А он знает, как меня зовут?
     - Да, сэр! Он сказал: "Я вижу, там сидит мистер Сэмсон!"
     - Он, должно быть, выражается очень изысканно?
     - Чрезвычайно изысканно, сэр.
     - Манеры у него, должно быть, вкрадчивые?
     - Совершенно верно, сэр, очень вкрадчивые.
     - Так! - сказал я. - Мне пока больше ничего не нужно, мистер Адамc.
     Спустя две недели я пришел на званый обед к одному своему другу, купцу,
человеку со вкусом, собирателю картин и книг, и первый, кого я увидел  среди
гостей, был мистер  Юлиус  Слинктон.  Он  стоял  перед  камином,  обратив  к
присутствующим свое честное, открытое лицо и глядя на них ласковыми большими
глазами, но тем не менее (казалось мне) требуя, чтобы все подходили  к  нему
по расчищенной и указанной им дорожке - никак не иначе.
     Я услышал, как он попросил моего друга представить его мистеру Сэмсону,
и мой друг познакомил нас. Мистер Слинктон был очень счастлив встретиться со
мной. Не чрезмерно счастлив - он  не  перебарщивал;  он  был  счастлив,  как
прекрасно воспитанный, вполне светский человек.
     - Я думал, что вы уже знакомы, - заметил наш хозяин.
     - Нет, - сказал мистер Слинктон. - Я, правда, заходил в контору мистера
Сэмсона по вашему совету, но я  просто  не  считал  себя  вправе  беспокоить
самого мистера Сэмсона по таким пустякам, с которыми  мог  справиться  любой
клерк.
     Я заметил, что охотно оказал бы ему всяческое содействие, если бы знал,
что его рекомендовал мой друг.
     - Я в этом уверен, - отозвался он, - и очень вам признателен. В  другой
раз я, быть может, буду менее щепетильным. Но, конечно, только в том случае,
если приду по более  важному  делу,  -  ведь  я  знаю,  мистер  Сэмсон,  как
драгоценно время делового человека и как много на свете навязчивых людей.
     Я ответил на эти учтивые слова легким поклоном.
     - Вы собирались застраховать свою жизнь? - спросил я.
     - Нет, что вы!  Я,  к  сожалению,  вовсе  не  такой  предусмотрительный
человек, каким вы любезно считаете меня, мистер  Сэмсон.  Просто  я  наводил
справки для одного своего приятеля. Но  вы  знаете,  что  такое  приятели  в
подобных делах! Быть может, из всего этого ничего и не выйдет.  Я  очень  не
люблю беспокоить деловых людей справками для  моих  приятелей:  ведь  тысяча
шансов против одного, что приятели так и не воспользуются  этими  справками.
Люди так непостоянны, себялюбивы, беспечны! Не правда ли, мистер Сэмсон,  вы
каждый день убеждаетесь в этом по ходу своей работы?
     Я хотел было ответить обстоятельно, но он обратил ко  мне  свой  ровный
белый пробор, как бы говоря: "Прямо сюда, прошу вас!" - и я ответил:
     - Да.
     - Я слышал, мистер Сэмсон, -  заговорил  он  снова  (потому  что  обед,
против обыкновения, запаздывал, - повар у нашего хозяина был новый), - будто
недавно вы и ваши собратья понесли большую потерю.
     - В денежном отношении? - спросил я. Посмеиваясь над тем, что при слове
"потеря" я так быстро вспомнил о деньгах, он сказал:
     - Нет, в отношении таланта и энергии.  Не  сразу  поняв  его  намек,  я
призадумался.
     - Разве мы действительно понесли такую потерю? - спросил я. - А я и  не
знал об этом.
     - Выскажусь яснее, мистер Сэмсон. Я не  предполагал,  что  вы  ушли  на
покой. Дело еще не так плохо. Но мистер Мелтем...
     - А, так это вы про него! - сказал я. - Да!  Мистер  Мелтем  -  молодой
секретарь страховой конторы "Неоценимые преимущества".
     - Вот именно, - подтвердил он с сочувственным видом.
     - Это действительно большая потеря. Он был  самым  дальновидным,  самым
своеобразным и самым энергичным из всех знакомых мне  людей,  работающих  по
страхованию жизни.
     Я говорил горячо, так как очень уважал Мелтема и восхищался им,  а  мой
собеседник возбудил во мне смутные подозрения в том,  что  он  подсмеивается
над этим молодым человеком. Мистер Слинктон призвал меня к порядку,  обратив
ко мне аккуратную дорожку на своей голове  и  как  бы  повторяя  все  те  же
проклятые слова: "Будьте добры, сойдите с травы, - вот дорожка".
     - Вы знали его, мистер Слинктон?
     - Только понаслышке. Быть его знакомым или другом -  это  такая  честь,
которой я добивался бы, если бы он по-прежнему  вращался  в  обществе;  хотя
мне, возможно, и не посчастливилось бы добиться этой  чести,  потому  что  я
несравненно менее видный человек. Ему было немногим более тридцати лет, так,
кажется?
     - Около тридцати.
     - Да... - вздохнул он все  так  же  сочувственно.  -  Какие  мы  слабые
существа! Расстроить свое здоровье, мистер Сэмсон,  и  стать  неспособным  к
труду в таком возрасте!.. А что слышно - какие именно  причины  вызвали  это
несчастье?
     "Гм! - мысленно произнес я, взглянув на него. - А я вот не хочу идти по
дорожке, я пойду по траве".
     - Какую причину называли вам, мистер Слинктон? - спросил я напрямик.
     - Скорей всего ложную. Вы знаете, что такое  Молва,  мистер  Сэмсон.  Я
никогда не передаю другим того, что слышал: это единственный способ  остричь
когти и обрить голову Молве. Но когда не кто иной, как вы, спрашиваете меня,
чем объясняют то, что Мелтем стал вести жизнь отшельника, это  другое  дело.
Отвечая вам, я  не  потворствую  праздным  сплетням.  Мне  говорили,  мистер
Сэмсон, что мистер Мелтем бросил все свои дела и  отказался  от  всех  своих
видов на будущее потому, что сердце его было разбито. Неудачная любовь,  как
я слышал... хотя это маловероятно, когда  дело  идет  о  столь  достойном  и
привлекательном человеке.
     - Привлекательность и достоинства бессильны против смерти, - сказал я.
     - Ах, значит, та, кого он любил, умерла? Простите, пожалуйста. Об  этом
я не слыхал. Если так, все это действительно очень  грустно.  Бедный  мистер
Мелтем! Она умерла? Ах, боже мой! Печально, печально!
     Мне по-прежнему казалось, что сострадание его не совсем искренне,  и  я
по-прежнему угадывал за всеми его слонами какую-то необъяснимую насмешку, но
когда доложили, что обед подан и нам, как и  всем  прочим  гостям,  пришлось
прекратить разговор, мистер Слинктон добавил:
     - Мистер Сэмсон, вы удивлены, что я так растроган судьбой  человека,  с
которым не был знаком. Но и мне пришлось пережить  нечто  подобное.  У  меня
тоже, и тоже недавно, умер близкий человек. Я потерял  одну  из  своих  двух
прелестных племянниц, которые всегда жили в моем доме.  Она  умерла  в  юном
возрасте - всего двадцати трех  лет,  -  а  пережившая  ее  сестра  тоже  не
отличается крепким здоровьем. Мир - это могила!
     Он произнес это с глубоким чувством, и я  начал  раскаиваться  в  своей
холодности. Я знал, что это мой горький опыт породил  во  мне  холодность  и
недоверие к людям - подобные  чувства  вовсе  не  были  свойственны  мне  от
природы, - и я часто думал, как много потерял и жизни, потеряв доверчивость,
и как мало приобрел, приобретя осторожность. Такие мысли были мне  привычны,
и беседа с мистером  Слинктоном  взволновала  меня  сильнее,  чем  могло  бы
взволновать более важное дело. За обедом я прислушивался к нему  и  заметил,
как охотно откликались на его слова другие люди и как умело он выбирал темы,
доступные и близкие его сотрапезникам. Беседуя  со  мной  перед  обедом,  он
завел разговор на тему, которая явно была знакома мне лучше всего  и  больше
всего интересовала меня, и теперь, беседуя с другими,  руководствовался  тем
же правилом. Общество  собралось  разнообразное,  но  он,  насколько  я  мог
заметить,  сумел  найти  особый  подход  к  любому  из  присутствующих.   Он
достаточно знал о занятиях каждого, чтобы тому  было  приятно  поговорить  с
ним, и в  то  же  время  так  мало,  что  скромные  его  расспросы  казались
естественными.
     Он все говорил и  говорил,  но,  в  сущности,  вовсе  не  навязчиво,  -
казалось, что это мы сами заставляем его говорить, - а я сидел и сердился на