промок до колен; но я все равно отправился бы в Тэмпл,  даже
если бы мне пришлось окунуться в эту слякоть по самую шею.
     Человек, пригласивший меня, жил в Тэмпле,  на  верхнем  этаже  углового
дома с видом на реку. На двери в его квартиру была надпись: "Мистер Беквит".
На противоположной двери на той же площадке: "Мистер Юлиус Слинктон".  Двери
обеих квартир были отворены настежь, и все, что  говорилось  в  одной,  было
слышно в другой.
     Я еще ни разу не был здесь. Квартира производила гнетущее впечатление -
мрачная, душная, тесная: мебель,  некогда  хорошая  и  еще  не  ветхая,  вся
выцвела и загрязнилась; в комнатах  царил  ужасающий  беспорядок;  все  было
пропитано сильным запахом опиума, спирта и табака; каминная решетка,  щипцы,
совок и кочерга были сплошь покрыты  безобразными  пятнами  ржавчины,  а  на
диване перед камином в той  комнате,  где  был  приготовлен  завтрак,  лежал
хозяин дома, мистер Беквит, с виду - горчайший  пьяница,  уже  очень  далеко
продвинувшийся на своем позорном пути к смерти.
     - Слинктон еще не пришел,  -  сказал  этот  жалкий  человек,  с  трудом
поднявшись на ноги при виде  меня.  -  Я  позову  его...  Эи,  Юлий  Цезарь!
Приходи, выпьем!
     Хрипло выкрикивая эти слова, он, как безумный, стучал кочергой о щипцы,
- должно быть, он всегда вызывал своего собутыльника таким способом.
     Сквозь  этот  шум  из  квартиры  напротив  послышался   голос   мистера
Слинктона, и вот он сам вошел в комнату.  Он  не  ожидал,  что  будет  иметь
удовольствие встретиться со мной. Мне не раз приходилось  видеть,  как  иных
ловкачей припирают к стене, но я в  жизни  не  видывал,  чтобы  человек  так
испугался, как испугался он, когда глаза его встретились с моими.
     - Юлий Цезарь! - заорал Беквит  и,  пошатываясь,  стал  между  нами.  -
Мистер Сэмсон, Юлий - мой закадычный друг. Юлий угощает меня спиртным утром,
в полдень и вечером. Юлий - настоящий благодетель.  Юлий  вышвыривал  чай  и
кофе в окошко, когда они у меня еще водились. Юлий  выливает  воду  из  всех
кувшинов и наполняет их спиртными напитками. Юлий заводит меня, как игрушку,
и толкает вперед... Вари жженку, Юлий!
     Ржавая, покрытая накипью кастрюля стояла на куче золы  (очевидно,  зола
накапливалась здесь много недель), а  Беквит  вертелся,  пошатываясь,  между
нами и, рискуя попасть головою в огонь,  наконец  вытащил  кастрюлю  и  стал
совать ее в руки Слинктону.
     - Вари жженку, Юлий Цезарь! Ну же! Делай  свое  всегдашнее  дело.  Вари
жженку!
     Он так яростно размахивал кастрюлей, что  я  опасался,  как  бы  он  не
раскроил ею голову Слинктону. Поэтому я протянул руку, чтобы остановить его.
Шатаясь, он отошел к дивану, повалился на него, задыхаясь и  дрожа  в  своем
рваном халате, и налитыми кровью глазами уставился на нас обоих. Я  заметил,
что на столе не было никаких напитков, кроме коньяка, и никакой  еды,  кроме
соленых селедок и горячего, сильно наперченного тушеного мяса с тошнотворным
запахом.
     - Во всяком случае, мистер Сэмсон, - проговорил Слинктон,  в  последний
раз обратив ко мне свою гладкую дорожку, -  благодарю  вас  за  то,  что  вы
ограждаете меня от ярости этого несчастного. Каким бы образом вы  ни  попали
сюда, мистер Сэмсон, с какой бы целью вы ни пришли, но за эту услугу  я,  во
всяком случае, вас благодарю.
     - Вари жженку, - пробормотал  Беквит.  Не  сообщив  мистеру  Слинктону,
каким образом я попал сюда, я спокойно спросил:
     - Как поживает ваша племянница, мистер Слинктон?
     Он посмотрел в упор на меня, а я - на него.
     - К сожалению, мистер Сэмсон, моя  племянница  оказалась  неблагодарной
девушкой - неверной своему лучшему другу. Она покинула меня, не  предупредив
ни словом  и  без  всяких  объяснений.  Очевидно,  ее  обманул  какой-нибудь
коварный негодяй. Вы, быть может, слыхали об этом?
     - Я действительно слышал, что ее обманул один коварный негодяй. И  даже
могу доказать это.
     - Вы в этом уверены? - осведомился он.
     - Вполне.
     - Вари жженку! - пробормотал Беквит. - У нас  гости  к  завтраку,  Юлий
Цезарь. Делай свое дело - подавай наш обычный завтрак,  обед,  чай  и  ужин.
Вари жженку!
     Слинктон перевел глаза с него на меня и, немного подумав, сказал:
     - Мистер Симсон, вы  человек  умудренный  жизнью,  и  я  тоже.  Я  буду
говорить с вами начистоту.
     - Э, нет, не будете, - сказал я, качнув головой.
     - Повторяю, сэр, что буду говорить начистоту.
     - А я повторяю, что не будете, - сказал я. - Я знаю о вас все. Да разве
вы можете говорить с кем-нибудь начистоту? Бросьте, бросьте!
     - Я скажу вам начистоту, мистер Сэмсон, - продолжал он почти  спокойно,
- что понимаю ваши намерения. Вы хотите спасти свои деньги  и  увильнуть  от
исполнения своих обязательств.  Все  это  давно  известные  профессиональные
уловки вашего брата - канцеляристов. Но вы не сделаете этого, сэр,  вам  это
не удастся. Не легко вам будет бороться с таким противником, как я.  В  свое
время придется нам разузнать, когда и почему мистер Беквит начал вести  свой
теперешний образ жизни. Больше мне нечего сказать об этом несчастном  и  его
пьяных бреднях. А засим, сэр, пожелаю вам всего хорошего и большей  удачи  в
следующий раз.
     Пока он говорил,  Беквит  налил  полный  стакан  коньяку.  И  вдруг  он
выплеснул напиток Слинктону в лицо, потом швырнул в него стаканом. Слинктон,
ослепленный, закрыл лицо руками, - стекло порезало ему лоб. На шум в комнату
вошел четвертый человек. Он закрыл за собой дверь и стал спиной к  ней;  это
был очень степенный, но очень сметливый  на  вид  человек,  седой  и  слегка
прихрамывающий.
     Слинктон выхватил  носовой  платок  и  приложил  его  к  глазам,  чтобы
успокоить боль, потом вытер кровь со лба. Он  долго  возился  с  этим,  и  я
увидел, как за это  время  с  ним  произошла  огромная  перемена,  вызванная
переменой в Беквите, - ведь тот перестал задыхаться и дрожать, сел  прямо  и
уже не спускал с него глаз. Никогда в жизни не  видел  я,  чтобы  чье-нибудь
лицо дышало таким отвращением и решимостью, как лицо Беквита в эту минуту.
     - Посмотри на меня, негодяй, и узнай, кто я  такой  на  самом  деле!  -
сказал Беквит. - Я нанял эту квартиру, чтобы превратить  ее  в  западню  для
тебя. Я поселился в ней, притворившись горьким  пьяницей,  чтобы  стать  для
тебя приманкой в этой западне. Ты попался в западню  и  не  выйдешь  из  нее
живым. В то утро, когда ты в последний раз был в конторе мистера Сэмсона,  я
увиделся с ним раньше тебя. Все это время мы знали о твоих намерениях и  все
это время были в заговоре против тебя. Как же было дело? Сначала ты  ко  мне
подольстился и уговорил меня отдать в твое распоряжение две тысячи фунтов, а
потом принялся отравлять меня  спиртом;  но  спирт  действовал  недостаточно
быстро, и ты замыслил доконать меня более сильным средством. Ты  думаешь,  я
не видел, как ты, решив, что я уже ничего не соображаю,  наливал  что-то  из
своей скляночки в мой стакан? Слушай ты, убийца и мошенник:  когда  я  сидел
здесь вдвоем с тобой поздней ночью - а это случалось часто, - я двадцать раз
был готов спустить курок своего пистолета и размозжить тебе голову!
     Это внезапное превращение жалкой твари, которую Слинктон  считал  своей
отупевшей жертвой,  в  решительного  человека,  явно  проникнутого  твердым,
беспощадным намерением поймать с поличным и прикончить  своего  врага,  было
для Слинктона ударом, вынести который ему в первую минуту оказалось  не  под
силу. Он в буквальном смысле слова зашатался. Но ведь это большая  ошибка  -
предполагать, что расчетливый преступник может на  каком-либо  этапе  своего
преступного  пути  изменить  самому  себе  и  сделать  хоть  малейший   шаг,
противоречащий его натуре. Такой человек совершает убийство, и  закономерно,
что убийство становится высшей  точкой  его  пути;  такой  человек  вынужден
отрицать, что совершил убийство, и будет отрицать - отважно и нагло.  Обычно
удивляются тому, что любой известный преступник, имеющий  на  своей  совести
тяжкое злодеяние, способен вести себя столь дерзко. Но  если  бы  его  могла
терзать совесть, если бы у него вообще была совесть, разве  он  совершил  бы
преступление?
     Последовательный до конца, как и все подобные  ему  чудовища,  Слинктон
овладел собой и принял вызывающий вид, достаточно хладнокровный и спокойный.
Он был бледен, он сразу осунулся, он переменился в лице, но не  больше,  чем
шулер, поставивший на карту крупную сумму  и  проигравший  игру,  когда  его
перехитрили.
     - Слушай меня, негодяй! - сказал Беквит. - И пусть  каждое  мое  слово,
услышанное тобой, словно кинжалом пронзит твое злое сердце.  Когда  я  нанял
эту квартиру, чтобы стать у тебя на пути и внушить тебе преступный  замысел,
почему я предвидел, что он придет в голову такому дьяволу, как ты,  едва  ты
увидишь меня таким, каким я кажусь теперь, и  ознакомишься  с  моим  образом
жизни? Потому что ты не был загадкой для меня. Я тебя давно  раскусил.  И  я
знал, что ты и есть тот безжалостный негодяй, который ради денег  убил  одну
невинную девушку, беспредельно доверявшую ему, и теперь  постепенно  убивает
другую.
     Слинктон вынул табакерку, взял понюшку и рассмеялся.
     - Но смотри, - продолжал Беквит, не  сводя  с  него  глаз,  не  повышая
голоса, не изменяя напряженного  выражения  лица,  не  разжимая  кулаков.  -
Смотри, каким тупым зверем ты все-таки оказался!  Одурманенный  пьяница,  ни
разу не выпивший и пятидесятой части тех спиртных напитков, которыми ты  его
поил, но выливавший их куда попало чуть ли не у  тебя  на  глазах;  пьяница,
через три дня  подкупивший  человека,  которого  ты  приставил  сторожить  и
спаивать  его;  пьяница,  с  которым  ты  даже  не  соблюдал   ни   малейшей
осторожности, но который так стремился  избавить  от  тебя,  как  от  дикого
зверя, нашу землю, что прикончил бы тебя, даже будь ты в сто раз осторожней;
пьяница, которого ты обычно  покидал,  когда  он  валялся  на  полу  в  этой
комнате, и который позволял тебе уходить из нее живым и не узнавшим  правды,
даже тогда, когда ты переворачивал его на другой бок  пинком  ноги,  -  этот
пьяница почти всякий раз в ту же ночь,  через  час,  через  несколько  минут
пробирался к тебе и следил за тобой, если ты бодрствовал, шарил у  тебя  под
подушкой, если ты спал, рылся в твоих бумагах, брал пробы из твоих склянок и
пакетиков с порошками, менял их содержимое, узнавал все тайны твоей жизни!
     Слинктон снова взял было щепотку  табаку,  но  теперь  медленно  разжал
пальцы, и когда табак просыпался на пол, стал растирать его ногой, не  сводя
с него глаз.
     - Этому пьянице, - продолжал Беквит, -  ты  разрешил  во  всякое  время
входить в твою квартиру, чтобы он  мог  пить  крепкие  напитки,  которые  ты
нарочно ставил у него на виду, чтобы он поскорее умер, а он, считавший,  что
с тобой, как с тигром, нельзя бороться в открытую,  добыл  отмычки  ко  всем
твоим замкам, пробы всех твоих ядов, ключ к твоим  шифрованным  записям.  Он
может рассказать тебе так же подробно, как и ты - ему, сколько времени  ушло
на отравление жертвы, какими  дозами  ей  давали  яды  и  как  часто,  какие
наблюдались  признаки  постепенного  разрушения  ее  души  и  тела,  в   чем
выражалось расстройство ее ума, какие замечались перемены в  ее  наружности,
какую физическую боль она испытывала. Он может сообщить тебе,  как  и  ты  -
ему, что все это  ты  записывал  изо  дня  в  день,  ибо  эти  данные  могли
пригодиться тебе в будущем. Он может объяснить тебе даже более точно, чем ты
- ему, где именно теперь хранится этот дневник.
     Слинктон перестал растирать ногой табак и взглянул на Беквита.
     - Нет, - проговорил тот, словно отвечая на вопрос Слинктона. - В  ящике
письменного стола с пружинным затвором дневника уже нет, и там  его  никогда
не будет.
     - Значит, ты вор! - сказал Слинктон.
     Все с той же непоколебимой решимостью, которая внушала страх даже  мне,
ибо я знал, что преступнику уже не спастись, Беквит сказал:
     - И, кроме того, я - тень твоей племянницы.
     Слинктон с проклятием схватился за голову, вырвал клок волос  и  бросил
его на пол. То был конец гладкой дорожки  -  Слинктон  уничтожил  ее,  и  мы
вскоре увидим, что больше она ему не понадобилась.
     Беквит продолжал:
     - Всякий раз, как ты уезжал отсюда, я уезжал тоже. Хоть  я  и  понимал,
что, желая избежать подозрений, ты не торопился  выполнять  свой  преступный
замысел, все же я неотступно следил за тобой  все  то  время,  пока  ты  был
вместе с этой бедной доверчивой девушкой.  Когда  я  добыл  дневник  и  смог
прочитать его от начала до конца (это было ночью, накануне  твоей  последней
поездки в Скарборо, - помнишь эту  ночь?  -  ты  спал  с  маленьким  плоским
пузырьком, привязанным к руке), я послал за мистером  Сэмсоном,  который  до
этого держался в тени. А вон там, у двери, доверенный слуга мистера Сэмсона.
Мы втроем спасли твою племянницу.
     Слинктон оглядел всех нас, нетвердыми шагами отошел в сторону, вернулся
на прежнее место и как-то дико огляделся кругом - словно гад,  ищущий  нору,
где бы спрятаться. И тут я заметил, что наружность этого  человека  странным
образом изменилась: казалось, тело его съежилось так, что одежда  стала  ему
слишком широкой и вся обвисла.
     - Теперь ты  узнаешь,  -  сказал  Беквит,  -  и  эта  истина,  надеюсь,
покажется тебе горькой и страшной,  -  почему  тебя  преследовал  лишь  один
человек, хотя страховая контора мистера Сэмсона готова  была  тратить  любые
средства на погоню за тобой, - теперь ты узнаешь,  почему  тебя  выследил  и
поймал с поличным именно этот человек и он один. Я  слышал,  что  ты  иногда
говорил про Мелтема, правда?
     Я заметил, что у Слинктона захватило дух.
     - Когда ты задумал увезти за границу прелестную девушку -  впоследствии
убитую тобой, - чтобы там начать злое дело, которое свело ее  в  могилу,  ты
сначала послал ее в контору Мелтема (сам знаешь, при помощи каких хитроумных
доводов ты уговорил ее), и Мелтему  выпало  счастье  видеть  эту  девушку  и
говорить с нею. Ему не посчастливилось спасти ее, хотя я знаю, что  ради  ее
спасения он охотно пожертвовал бы собой. Он восхищался ею...  я  сказал  бы,
что он глубоко любил ее, если бы считал тебя  способным  понять  это  слово.
Когда она пала жертвой, он твердо уверился в твоей виновности.  Потеряв  ее,
он сохранил только одну цель в жизни: отомстить за несчастную  и  уничтожить
тебя.
     Я заметил, как судорожно раздувались ноздри преступника,  но  губы  его
были крепко сжаты.
     - Этот человек, Мелтем, - непреклонно продолжал Беквит,  -  был  твердо
убежден в том, что тебе не ускользнуть от него на этом  свете,  если  он  со
всем упорством и решимостью будет добиваться твоей гибели  и  посвятит  себя
выполнению этой священной обязанности, пренебрегая всем остальным, ибо он не
сомневался, что, стремясь достигнуть своей цели, будет лишь слабым орудием в
руках провидения и исполнит его волю, вычеркнув тебя из списка  живых.  Этот
человек - я, и я благодарю бога за то, что выполнил свой долг!
     Если бы Слинктон пробежал десять миль, спасаясь от быстроногих дикарей,
он и то не мог бы так явно страдать от стеснения в сердце и дышать  с  таким
трудом, как теперь, когда смотрел на преследователя, который так  беспощадно
затравил его.
     - До сего времени ты не знал моего настоящего имени; теперь знаешь.  Ты
снова увидишь меня - телесными очами, - когда предстанешь  перед  судом.  Ты
снова увидишь меня, но уже духовными очами, когда на шее у тебя будет  петля
и толпа станет громко поносить тебя!
     Как  только  Мелтем  произнес  последние  слова,  преступник   внезапно
отвернулся, и нам показалось, будто он ударил себя ладонью по губам. В то же
мгновение по комнате распространился какой-то странный резкий запах, и почти
в то же мгновение Слинктон кинулся куда-то в сторону, побежал, подпрыгнул, -
я не в силах описать эту судорогу, - и рухнул на  пол,  так  что  сотряслись
тяжелые старинные двери и зазвенели стекла в оконных рамах.
     То был заслуженный им конец.
     Увидев, что он мертв, мы вышли из комнаты, и Мелтем, протянув мне руку,
проговорил устало:
     - Мне больше нечего делать на этом свете, друг мой. Но я снова увижу ее
в иных пределах.
     Тщетно старался я ободрить его. Он говорил, что мог бы спасти  девушку,
но не спас, и упрекает себя за это, он потерял ее, и сердце его разбито.
     - Цель, вдохновлявшая меня, достигнута, Сэмсон, и теперь уже  ничто  не
удерживает меня в жизни. Я не жилец на этом свете; я слаб  и  пал  духом;  у
меня нет ни надежды, ни желаний, для меня все кончено.
     И правда, я едва  мог  поверить,  что  сломленный  человек,  говоривший
сейчас со мною, - это тот самый человек, который производил  на  меня  столь
сильное и совсем иное впечатление, когда  он  неуклонно  стремился  к  своей
цели. Я убеждал его, как только мог, но он все твердил и твердил,  терпеливо
и просто: ничто не может ему помочь... сердце его разбито.
     Он умер на следующий год ранней весной.  Его  похоронили  рядом  с  той
несчастной девушкой, которую он оплакивал так нежно  и  горестно;  все  свое
имущество он завещал ее сестре. Она не умерла и  стала  счастливой  женой  и
матерью, выйдя замуж за сына моей сестры - преемника бедного  Мелтема.  Жива
она и теперь, и, когда я прихожу к ним в гости, ее дети  катаются  по  всему
саду верхом на моей тросточке.


КОММЕНТАРИИ

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

     Основная часть публикуемых в настоящем томе рассказов и очерков впервые
была напечатана в журнале "Домашнее чтение" ("Household Words"),  основанном
Диккенсом {Совладельцами журнала были Диккенс, его друг Форстер, литератор У
Уилс, издатели Брадбери и Эванс.} в 1850 году.
     Создавая "Домашнее чтение", Диккенс опирался на опыт  таких  популярных
изданий   XVIII   века,    как    политическое    "Обозрение"    Д.    Дефо,
сатирико-нравоучительные журналы "Болтун"  и  "Зритель"  Аддисона  и  Стиля,
серию эссе "Пчела" О. Гольдсмита. Основными жанрами "Домашнего чтения"  были
эссе, рассказ, очерк. Публиковались в журнале и романы.
     Журнал Диккенса был рассчитан на самого широкого читателя. "Обращение к
читателю", помещенное в первом номере "Домашнего чтения" от  30  марта  1850
года, содержало обещание издателя "сделать журнал другом и  товарищем  тысяч
людей обоего пола, всех  возрастов  и  состояний".  Ряд  статей,  очерков  и
рассказов, опубликованных в журнале в 50-е годы, посвящен  отдельным  фактам
общественной несправедливости. Основную массу публикаций журнала  составляют
фабульно-развлекательные  рассказы  и  сказки,  целью  которых,  по   словам
Диккенса,    было    "принести    временное    чувство    освобождения    от
действительности", скрасить тяготы жизни.
     Сам Диккенс был не только требовательнейшим из редакторов, но  и  одним
из самых активных авторов. За один лишь 1850 год им было написано для своего
журнала тридцать шесть рассказов и очерков.
     К сотрудничеству в журнале (ставшем  в  мае  1859  года  собственностью
Диккенса и переименованном в "Круглый год"), привлекались как видные  авторы
того времени (Э. Гаскел, У. Коллинз, А. Троллоп, Э. Бульвер-Литтон),  так  и
начинающие  литераторы.  Литературный  материал,  помещенный  на   страницах
"Домашнего чтения", отличался идейным и стилистическим  единством.  Редактор
не  только  направлял  творческие  поиски  авторов,   но   зачастую   заново
перерабатывал принятые рукописи. Имена авторов в журнале  не  публиковались.
Среди диккенсоведов по сей  день  ведутся  споры  по  вопросу  об  авторстве
Диккенса в связи с целым  рядом  произведений,  опубликованных  в  "Домашнем
чтении". Несомненно перу Диккенса принадлежат рассказы и очерки,  отобранные
к отдельному изданию самим писателем и выпущенные в 1858 году под  названием
"Переизданные рассказы" ("Reprinted pieces").