аш учитель пытался порою играть
на нем по вечерам, тромбон издавал самые невероятные звуки. Освобождался  он
всегда гораздо позже нас (из-за составления  счетов),  но  во  время  летних
вакаций совершал длинные пешеходные прогулки с котомкой  за  плечами,  а  на
рождество отправлялся в Чиппинг-Нортон навестить своего отца,  который,  как
говорили (без всяких к тому оснований), торговал свиньями, откормленными  на
сыворотке. Бедняга! Он был очень подавлен в день свадьбы  сестры  Максби,  а
потом стал  еще  больше  покровительствовать  ее  брату,  вопреки  всеобщему
мнению, что он будет вымешать на нем обиду. Он умер лет двадцать тому назад.
Бедняга!
     Вспоминается  мне  и   преподаватель   латыни,   бесцветный,   сутулый,
близорукий человек с костылем; он вечно ежился от холода и вечно  закладывал
себе в уши луковицы - от глухоты; у него всегда из-под всякой одежды торчали
концы фланели, и он постоянно прижимал к лицу скомканный носовой  платок  то
здесь, то там,  каким-то  ввинчивающим  движением.  Он  обладал  недюжинными
знаниями и не жалел стараний, когда видел в ученике способности и  рвение  к
наукам; в противном же случае он не утруждал себя. Он встает в  моей  памяти
как человек не только  бесцветный,  но  и  вялый  (если  не  считать  редких
вспышек), словно вечные шалости мальчишек замучили его и довели до состояния
постоянной расслабленности, словно лучшая часть его  жизни  была  выжата  из
него на этой живой мельнице. Я с ужасом  вспоминаю  случай,  как  он  заснул
однажды в душный день во время занятий с малышами и не  проснулся  от  звука
тяжелых директорских шагов; как директор среди мертвой тишины  разбудил  его
вопросом: "Мистер Блинкинс, вы больны, сэр?" - как он в смущении пролепетал:
"Да, сэр, мне что-то нездоровится", как  директор  сурово  заметил:  "Мистер
Блинкинс, здесь не место болеть!" (это была  правда,  истинная  правда!),  и
вышел торжественной поступью, точно дух  короля  в  "Гамлете",  не  преминув
опустить трость на зазевавшегося ученика и выместить таким  образом  на  его
особе свои чувства к учителю латыни.
     Был у нас и маленький толстенький учитель танцев, который  приезжал  на
двуколке и учил старших мальчиков  матросскому  танцу  (считалось,  что  это
искусство нам очень пригодится в дальнейшей жизни); был маленький  вертлявый
француз, который даже в самую хорошую погоду являлся с зонтом без ручки и  с
которым наш директор был неизменно вежлив, потому (как мы считали), что если
бы директор вздумал его обидеть, тот  немедленно  обратился  бы  к  нему  на
французском языке и навеки осрамил его перед мальчиками, так как ни  понять,
ни ответить на этом языке он был неспособен.
     Был у нас, кроме того, работник, по  имени  Фил.  В  воспоминаниях  Фил
представляется мне  потерпевшим  кораблекрушение  плотником,  которого  буря
выбросила в нашу школу как на необитаемый остров,  чтобы  он  мог  развивать
здесь заложенные в нем разнообразные таланты. Он чинил все, что ломалось,  и
мастерил все, что  требовалось.  Между  прочим,  он  был  и  стекольщиком  и
вставлял все разбитые стекла, получая за каждое (как мы сильно  подозревали)
по девять пенсов, тогда как с родителей брали за  то  же  стекло  по  три  с
половиной шиллинга. Мы были очень высокого мнения о его талантах механика  и
вообще считали, что директору известен какой-то его проступок,  под  страхом
разглашения которого он и держал Фила в рабской  зависимости.  Мне  особенно
запомнилось, что Фил питал безграничное презрение к наукам;  за  это  я  его
глубоко уважаю, ибо  это  доказывает,  что  он  отлично  понимал  разницу  в
положении директора и его помощников. Этот непроницаемый  человек  время  от
времени прислуживал за столом, и он же содержал на хранении  наши  сундучки.
Он был нелюбезен даже с директором и никогда не улыбался, кроме как  в  день
роспуска на каникулы, когда в ответ на тост "Да здравствует Фил! Ура!" -  он
медленно выдавливал на своем деревянном лице ухмылку, которая  и  оставалась
там до тех пор, пока все мы  не  разъезжались.  Но  когда  однажды  в  школе
вспыхнула скарлатина, Фил сам вызвался ходить за всеми больными мальчиками и
заботился о них не хуже родной матери.
     Недалеко от нас была другая школа, и уж конечно наша  школа  не  желала
иметь с ней никакого дела. Это характерно для всяких школ -  не  только  для
тех, где обучают мальчиков. Что ж!  Железная  дорога  смела  нашу  школу,  и
локомотивы проносятся теперь по ее пеплу.

     Так вянет, уходя в небытие,
     Все, чем гордится мир, -

     и чем он не гордится - тоже. У него было мало  причин  гордиться  нашей
школой, с тех пор он достиг многого на этом поприще и  в  будущем  достигнет
еще большего.


НАШ ПОЧТЕННЫЙ ДРУГ

     Перевод Н. Хуцишвили

     Мы в восторге от того, что он избран! Наш  почтенный  друг  с  триумфом
прошел в парламент нового созыва. Он -  достойный  депутат  от  Многословия,
наилучшим образом представленного округа Англии.
     Наш почтенный друг обратился  к  своим  избирателям  с  поздравительным
посланием, в коем он отдает должное этим  благородным  гражданам  и  каковое
являет собой недурной образец сочинительства. Избрав его, -  говорит  он,  -
они увенчали себя славой, и Англия осталась себе верна. (В  одном  из  своих
предвыборных обращений он отметил, прибегнув к  мало  известной  поэтической
цитате, что "нам никакая участь не страшна, была бы Англия себе верна" *.)
     В этом же документе наш почтенный  друг  высказывает  уверенность,  что
жалкие прихвостни враждебной партии никогда больше не поднимут голову и  так
и останутся пребывать  в  ничтожестве,  заклейменные  презрением  на  вечные
времена. Далее он заявляет, что гнусные наймиты, которые хотели бы сокрушить
священные оплоты нашей нации, недостойны называться англичанами;  и  что  до
той поры, пока волны не  перестанут  вздыматься  вокруг  нашего  опоясанного
океаном острова, его девизом будет:  "Никаких  уступок".  Находятся  тупицы,
беспринципные и наглые, которые позволяют себе задавать вопрос - известно ли
кому-нибудь, кто эти прихвостни, и что это  за  враждебная  партия,  и  кого
считать презренными наймитами, а кого священными  оплотами,  и  что  это  за
уступки, на которые мы никогда не пойдем, и если не пойдем,  то  почему?  Но
наш почтенный друг, депутат от Многословия, все это прекрасно знает.
     Наш почтенный друг избирался в парламент неоднократно  и  отдавал  свой
голос несчетное множество  раз  -  это  человек,  столь  искушенный  в  деле
голосования, что вы никогда не знаете, что у него на уме. Когда кажется, что
он голосует за то, что белее снега, на деле он, очень возможно, голосует  за
то, что чернее сажи. Когда он говорит "да", это так же похоже на "да", как и
на "нет", и даже вернее - он имеет в виду именно "нет". В этом и заключаются
государственные таланты нашего почтенного друга. Этим-то он и отличается  от
простых смертных, незнакомых с парламентским искусством. Вы-то, может  быть,
и не знаете, что он имел в виду тогда или что он имеет в виду теперь; но наш
почтенный друг знает, и с самого начала знал, и  то,  что  он  имел  в  виду
тогда, и то, что он имеет в виду теперь. Если же вы хотите сказать,  что  вы
ни тогда не знали, ни теперь не знаете, что он имел в виду тогда, или что он
имеет в виду теперь, то наш почтенный друг будет очень рад получить  от  вас
недвусмысленный ответ - а не собираетесь ли вы сокрушить оплоты нашей нации?
     Наш  почтенный  друг,  депутат  от  Многословия,  обладает   неоценимым
свойством: он всегда имеет что-то в виду, причем это "что-то" всегда одно  и
то же. Когда он впервые вошел в парламент и мрачно заявил с места,  что  он,
как один из членов палаты общин нашей великой  и  счастливой  страны,  может
положа руку на сердце торжественно  заверить,  что  никакие  соображения  на
свете никогда и ни при каких обстоятельствах  не  заставят  его  поехать  на
север хотя бы до Бервика-на-Твиде; и когда он тем не менее на следующий  год
все-таки поехал в Бервик-на-Твиде и даже еще севернее - в  Эдинбург,  то  он
имел в виду одну и ту же мысль, единую  и  неделимую.  И  боже  его  сохрани
(говорит наш почтенный друг) тратить  попусту  слова  на  человека,  который
заявляет,  что  не  может  этого  понять!  Нет,  джентльмены,  -  с  великим
негодованием воскликнул  наш  почтенный  друг  среди  громких  одобрительных
возгласов, сопровождавших одно из его выступлений,  -  нет,  джентльмены,  я
отнюдь не завидую переживаниям человека, чей ум так устроен,  что  позволяет
ему обращаться ко мне с подобными вопросами, а затем мирно почивать в  своей
постели, осмеливаясь считать себя гражданином страны, которая

     Шагает по валам морским *,
     И дом ей - океан.

     (Бурные овации, и дерзкого удаляют с собрания.)

     Когда наш почтенный друг обратился  с  призывом  к  избирателям  округа
Многословия по случаю одного особенно славного своего триумфа, некоторые  из
его врагов предполагали, что даже он окажется в затруднительном положении  в
силу  следующего,  в  сущности,  незначительного   стечения   обстоятельств:
двенадцать  знатных  и  незнатных  джентльменов,  которых  поддерживал   наш
почтенный друг, прошли в парламент, обязавшись провести  некое  мероприятие.
Однако четверо из двенадцати заявили затем в некоем месте, что они не  имеют
в виду проводить это мероприятие и  никогда  не  имели;  другие  четверо  из
двенадцати заявили в некоем другом месте, что они имеют в виду провести  это
мероприятие и всегда имели; двое из оставшихся четырех заявили в двух других
местах, что они имели в виду провести половину мероприятия (только не  могли
договориться о том, которую половину), а вместо  второй  половины  совершить
множество чудес, каких именно  -  неизвестно;  из  двух  же  последних  один
заявил, что заниматься этим делом поздно и бессмысленно,  тогда  как  второй
столь же яростно утверждал, что сейчас самое время  им  заняться.  Полагали,
что  парламентский  гений  нашего  почтенного  друга  легко  примирит  столь
незначительные разногласия, но тут оставалась одна дополнительная трудность:
хотя каждый из двенадцати высказывал в различных местах совершенно различные
мнения, все двенадцать вместе  клялись  всем  видимым  и  невидимым,  силами
небесными и земными, что они составляют  стойкую  фалангу,  непоколебимую  в
своем единодушии. Последнее обстоятельство, как опасались, и могло послужить
камнем преткновения для нашего почтенного друга.
     С этой трудностью наш почтенный друг столкнулся нижеследующим  образом:
он отправился в округ Многословия, чтобы встретиться со своими свободными  и
независимыми избирателями, оповестив их  через  местные  газеты,  что  хочет
доложить им о том, как он оправдал их доверие, - доверие, составляющее  одну
из славнейших привилегий англичанина, доверие,  составляющее  самую  славную
привилегию англичанина. В доказательство  огромного  и  всеобщего  интереса,
вызванного выборами, можно упомянуть,  что  какой-то  сумасшедший,  которого
никто не знал и не нанимал, явился в округ  Многословия,  захватив  с  собой
несколько тысяч фунтов золотом и твердо решив подарить их  кому-нибудь,  что
он и сделал;  а  также,  что  все  трактирщики  округа  угощали  посетителей
безвозмездно.  Кроме  того,  несколько  бандитов  и  патриотическая   группа
воров-взломщиков,  вооружившись  для  забавы  тяжелыми  дубинками,  на  свои
средства отправились к месту действия (в четырехместных  колясках  и  сильно
навеселе). Воспылав нежными чувствами к нашему почтенному  другу,  эти  дети
природы намеревались засвидетельствовать  ему  свою  привязанность  на  свой
особый бесхитростный манер - расшибая головы противной стороне.
     Представ  перед  лицом  своих  избирателей  и  заявив   с   необычайной
обходительностью,  что  он  счастлив  видеть  здесь  своего  доброго   друга
Типкиссона (добрый друг Типкиссон  -  это  шорник  и  неисправимый  упрямец,
который всегда возражает ему и к которому он питает  лютую  ненависть),  наш
почтенный друг произнес энергичную, зажигательную речь, в которой  разъяснил
им, как двенадцать знатных и незнатных джентльменов (ровно за  десять  дней,
прошедших  со  времени  их  избрания)  оказали   поразительно   благотворное
воздействие  на  финансовое  положение  всей  Европы,  изменили  соотношение
экспорта и  импорта  на  текущее  полугодие,  предотвратили  утечку  золота,
уладили вопрос с избытком сырья,  восстановили  равновесие  во  всех  делах,
которые  были  расстроены  предшествовавшими  им   знатными   и   незнатными
джентльменами, - и  все  это  в  то  время,  когда  четверик  пшеницы  стоил
столько-то, унция золота столько-то, а учетный процент Английского банка был
такой-то! Его могут спросить,  заметил  он,  заключая  свою  речь  на  самой
высокой ноте, каковы его принципы? Его принципы выражены  на  ликах  льва  и
единорога, неизгладимо запечатлены на королевском щите, который поддерживают
эти  царственные  звери,  заключены  в  пламенных   свободолюбивых   словах,
начертанных на этом щите. Его  принципы  -  это  Британия  и  ее  Посейдонов
трезубец! Его принципы  -  это  промышленное  благоденствие  одновременно  с
величайшим процветанием сельского хозяйства - и на  меньшее  он  никогда  не
согласится. Вот каковы его принципы, и к этому он  может  добавить  -  пусть
флаг гордо реет на мачте, пусть у каждого будет доброе сердце, зоркий  глаз,
усердные руки и бдительный ум. Вот к чему сводятся его принципы,  не  говоря
уже о том, что кое-что, в общем, необходимо подвергнуть полному  пересмотру,
а  еще  кое-что  -  не  будем  уточнять,  что  именно,  -  неплохо  было  бы
видоизменить. Его принципы, если свести их воедино, это -  Домашний  очаг  и
Алтарь отечества, Труд и Капитал, Корона  и  Скипетр,  Слон  и  Замок  *.  А
теперь, если его добрый друг Типкиссон  требует  от  него  еще  каких-нибудь
объяснений, то он (наш почтенный друг) будет счастлив их дать.
     Типкиссон, который все это время стоял в толпе на самом виду,  скрестив
руки и устремив на нашего почтенного друга  пристальный  взгляд;  Типкиссон,
который в течение всей его речи и бровью не повел, но невозмутимо принял  на
себя всю эту лавину красноречия, являя собою предмет  презрения  и  насмешек
всего человечества (под которым мы, разумеется, понимаем сторонников  нашего
почтенного друга); этот Типкиссон,  наконец,  заговорил  и  сказал,  что  он
человек простой (крики: "Да, уж куда проще!") и  хочет  знать  только  одно:
куда гнет наш почтенный друг и двенадцать знатных и незнатных джентльменов.
     - К необъятным перспективам, - тотчас же отвечал наш почтенный друг.
     Все присутствующие решили, что  столь  удачное  выражение  политических
взглядов  нашего  почтенного  друга  должно   немедленно   заткнуть   глотку
Типкиссону и покрыть его позором; но этот непримиримый индивид, невзирая  на
проклятья, сыплющиеся на него со всех сторон (мы имеем в  виду,  разумеется,
со стороны нашего почтенного друга),  сохранил  всю  свою  невозмутимость  и
упрямо заявил, что если наш почтенный друг имел в виду это, то он  хотел  бы
знать, что это такое.
     И вот тут-то, отражая сии предосудительные и неприличные  нападки,  наш
почтенный друг и проявил блестящие качества, дающие ему право представлять в
парламенте  округ   Многословия.   Самые   горячие   из   его   сторонников,
присутствовавшие при  этом,  и  те,  кто  лучше  других  был  знаком  с  его
полководческими талантами, полагали, что  он  снова  прибегнет  к  священным
оплотам нашей нации. Ничуть не бывало. Он  отвечал  так:  "Мой  добрый  друг
Типкиссон, джентльмены, спрашивая, "куда мы гнем", желает знать, что я  имею
в виду, а когда я чистосердечно заявляю ему "к необъятным перспективам",  он
опять-таки, если я правильно понял его, желает знать, что я имею в виду".  -
"Да,  желаю",  -  заявил  Типкиссон  среди  криков  "Позор!",  "Долой!".   -
"Джентльмены, - говорит наш  почтенный  друг,  -  я  исполню  желание  моего
доброго друга Типкиссона, сообщив ему и то, что я имею в виду, и то, чего  я
не имею в виду. (Одобрительные  возгласы  и  крики  "Так  его!".)  Да  будет
известно Типкиссону и всем, кого это может  касаться,  что  я  действительно
имею в виду алтарь отечества и  домашний  очаг,  а  вовсе  не  мечети  и  не
магометанство". Действие этого ловкого удара было сокрушительным. Типкиссона
(который принадлежал к секте баптистов) с гиканьем вытолкали вон, и  с  этой
минуты он прослыл турком-вероотступником, который только и мечтает,  как  бы
совершить паломничество в Мекку. И  он  был  не  единственным  пострадавшим.
Страшное обвинение  пристало  не  только  к  нему,  оно  непонятным  образом
перенеслось и на противника нашего почтенного друга: в несметном  количестве
карикатур его изобразили как правоверного магометанина,  причем  избирателям
округа Многословия было  предложено  сделать  выбор  между  нашим  почтенным
другом и библией, с одной стороны, и противником нашего почтенного  друга  и
кораном - с другой. Избиратели решили в пользу  нашего  почтенного  друга  и
сплотились вокруг необъятных перспектив.
     Сложилось мнение, как будто бы вполне обоснованное, что  наш  почтенный
друг первым применил вопросы вероисповедания в предвыборной тактике. Как  бы
то ни было, выборы в округе Многословия послужили  отличным  прецедентом,  и
нет сомнения, что наш почтенный  друг  (который  в  юности  был  поклонником
Брамы, а несколько лет тому назад, когда мы имели честь путешествовать с ним
вместе, - буддистом)  в  своих  публичных  выступлениях  неизменно  выражает
больше заботы о верованиях и убеждениях каждого мужчины, женщины и ребенка в
Соединенном Королевстве, чем вся скамья епископов в палате лордов.
     Как мы начали со слов, что наш почтенный друг снова прошел в  парламент
и что мы в восторге от этого, так мы тем и закончим. Сколько бы  раз  мы  ни
выбирали его от округа Многословия, все будет мало. Это  хороший  знак;  это
великий пример. Таким людям, как наш почтенный друг, и  таким  выборам,  как
те, на которых он одерживает свои славные победы, мы, в сущности, и  обязаны
тем живым интересом к политике,  тем  неугасимым  энтузиазмом  в  исполнении
гражданского долга и неудержимым стремлением к избирательным урнам,  которые
наблюдаются в Англии повсеместно. Если же (как иногда случается)  борьба  на
выборах идет  между  двумя  такими  людьми,  как  наш  почтенный  друг,  это
стимулирует наши лучшие чувства и пробуждает в нас самые  высокие  восторги,
на какие только способны наши умы и наши сердца.
     Мы не ошибемся, если выскажем уверенность,  что  во  время  предстоящей
сессии парламента наш почтенный друг неизменно будет на своем  посту.  Какой
бы ни обсуждался вопрос и какова бы ни была форма его обсуждения - обращение
к  королеве,  петиция,  расходование  государственных  средств,   расширение
избирательного права, народное просвещение, преступность - просто в  палате,
в  комитете  палаты,  в  малом  комитете  по  частному  вопросу;   в   любых
парламентских прениях на любую тему почтенный член парламента от Многословия
непременно проявит свои таланты.


НАШ ПРИХОДСКИЙ СОВЕТ

     Перевод Н. Вольпин

     Мы пользуемся высокой  привилегией  всегда,  когда  захотим,  кипеть  в
котле.  Мы  -  акционер   Чепухаусского   отделения   Главного   приходского
британского акционерного банка. В нашем приходе имеется приходский совет,  и
мы можем подавать голос за одного из членов совета - и даже сами,  возможно,
вошли  бы  в  приходский  совет,  если  бы  горели  благородным  и   высоким
честолюбием. Но мы им не горим.
     Наш  приходский  совет  -  весьма  почтенное  и  важное   совещательное
собрание.  Как  сенат  древнего  Рима,  он  своей  грозной   внушительностью
подавляет (или должен был бы подавлять)  заезжих  варваров.  Он  заседает  в
своем Капитолии (сказать точнее, в построенном для него капитальном  здании