али струи дождя, сыпались на меня  комья  известки,  а
время от времени падал и сонный комар или чудовищный,  толстенный  пятнистый
генуэзский паук.
     Когда я впускал в комнату вечерний свет, входили господин, госпожа и la
bella Carolina. Затем мы рассматривали одну за другой все картины, и я опять
проходил  вперед  в  следующую  комнату.  Госпожа   втайне   очень   боялась
встретиться с подобием того лица - мы все боялись; но ничего такого  там  не
оказалось. Мадонна  с  Bambino  {Младенцем  (итал.).},  Сан  Франческо,  Сан
Себастиано, Венера, Сайта Катэрина, Ангелы,  Разбойники,  Монахи,  Храмы  на
закате, Битвы, Белые кони, Рощи, Апостолы, Дожи, все мои старые  знакомые  -
эти не раз повторялись, да! Смуглый красивый мужчина в черном,  замкнутый  и
загадочный, с черными  волосами  и  седыми  усами,  пристально  глядящий  на
госпожу из темноты? - нет, его не было.
     Мы обошли, наконец, все комнаты, осмотрели все картины и вышли  в  сад.
Он был обширный, тенистый и содержался неплохо, так как его сдали  в  аренду
садовнику. В одном месте там был сельский театр под открытым  небом;  вместо
подмостков - зеленый косогор; кулисы, три входа по одной  стороне,  душистые
заслоны  из  кустов.  Госпожа  поводила   своими   ясными   глазами,   точно
высматривала,  не  покажется  ли  на  сцене  то  лицо;   но   все   обошлось
благополучно.
     - Ну, Клара, - сказал вполголоса господин, - видишь, нет ничего. Теперь
ты счастлива.
     Госпожа повеселела.  Она  быстро  свыклась  с  угрюмым  палаццо.  Поет,
бывало, играет на арфе, пишет копии со старых картин или бродит весь день  с
господином под зелеными деревьями и по виноградникам. Она была прелестна. Он
был счастлив. Бывало, засмеется и скажет мне, садясь на коня, чтобы поездить
верхом с утра, пока не жарко:
     - Все идет хорошо, Баттиста!
     - Да, signore, слава богу, очень хорошо.
     В гости мы не ездили и у себя гостей не принимали. Я водил la  bella  к
Duomo, в Annunciata, в кафе, в оперу и на деревенскую festa {Собор,  церковь
Благовещения, празднество (итал.}.}, в общественный сад, в театр на  дневные
спектакли, в театр марионеток. Милая девочка приходила в восторг  от  всего,
что видела. Она выучилась по-итальянски - просто на  диво!  "Госпожа  совсем
забыла тот сон?" - спрашивал я иногда Каролину. "Почти, - отвечала , - почти
совсем. Он стерся у нее из памяти".
     Однажды господин получил письмо и позвал меня.
     - Баттиста!
     - Signore?
     - Меня познакомили с одним джентльменом, и сегодня он  у  нас  обедает.
Его зовут синьор Делломбра. Устрой нам королевский обед.
     Странная фамилия. Я такой не  знал.  Но  в  последнее  время  австрийцы
преследовали  но  политическому  подозрению  многих   дворян,   даже   самых
родовитых, и некоторые из них переменили фамилию. Возможно, этот был  из  их
числа. Altro! {Неважно (итал.).} Для меня Делломбра было имя как имя.
     Когда синьор Делломбра явился к обеду  (продолжал  проводник  генуэзец,
приглушая голос как в тот раз), я провел  его  в  приемную,  в  sala  granda
{Большую залу (итал.).} старого  палаццо.  Господин  радушно  принял  его  и
представил госпоже. Встав, она изменилась в  лице,  вскрикнула  и  упала  на
мраморный пол.
     Тогда я обернулся на синьора Делломбра и увидел, что он одет в  черное,
что с виду он замкнутый и загадочный и что  он  красивый,  смуглый  мужчина,
черноволосый, с седыми усами.
     Господин взял жену на руки и отнес в ее спальню, куда я тут  же  послал
la bella Carolina. La bella сказала мне потом,  что  госпожа  была  напугана
чуть не до смерти и всю ночь бредила тем своим сном.
     Господин был  встревожен  и  раздражен,  почти  рассержен,  но  все  же
заботлив. Синьор Делломбра вел себя  учтивым  гостем  и  говорил  о  болезни
госпожи очень почтительно и участливо. Несколько дней дул африканский  ветер
(так ему сказали в гостинице Мальтийского Креста,  где  он  стоял),  а  этот
ветер, как он знает, часто оказывается вреден  для  здоровья.  Надо  думать,
прелестная леди скоро оправится. Он  просит  разрешения  удалиться  и  снова
нанести визит, когда он будет иметь счастье услышать, что  ей  стало  лучше.
Господин этого не допустил, и они отобедали вдвоем.
     Гость ушел рано.  На  другой  день  он  верхом  подъехал  к  воротам  и
справился, как здоровье госпожи. Так он  наведывался  в  ту  неделю  два-три
раза.
     По собственным моим наблюдениям и по тому, что говорила  мне  la  bella
Carolina, я уразумел, что господин надумал теперь  излечить  госпожу  от  ее
бредового страха. Он был с ней сама доброта, но держался твердо  и  разумно.
Он убеждал ее, что если  поддаваться  таким  причудам,  то  это  приведет  к
меланхолии или даже к потере рассудка. Что от нее одной зависит,  придет  ли
она в себя.  Если  она  хоть  раз,  преодолев  свое  странное  расстройство,
заставит себя принять синьора Делломбра,  как  приняла  бы  английская  леди
всякого другого гостя, то оно  будет  навсегда  побеждено.  Словом,  signore
явился снова, и госпожа приняла его как будто  без  замешательства  (хотя  с
заметным напряжением и опаской), и вечер прошел мирно. Господин так был  рад
этой перемене и так ему хотелось ее закрепить, что синьор Делломбра  стал  в
нашем доме частым гостем. Он в совершенстве разбирался в картинах, знал толк
и в музыке и в книгах; его охотно принимали бы в любом угрюмом палаццо.
     Я  примечал,  и  не  раз,  что  госпожа  не  совсем  поправилась.  Она,
случалось, потупит глаза перед  синьором  Делломбра  и  опустит  голову  или
смотрит на него испуганным зачарованным взглядом, как будто гость  имел  над
нею какую-то власть или от него исходило злое влияние. Бывало, погляжу я  на
нее, а потом на него, и мне казалось, что он в садовой тени или в  полумраке
большой sala и вправду "пристально смотрит на  нее  из  темноты".  Но  и  то
сказать, я ведь не забывал, какими словами la bella Carolina описала мне  то
привидевшееся во сне лицо. Когда он побывал у нас вторично,  я  слышал,  как
господин сказал:
     - Ну вот, моя дорогая Клара, теперь  все  прошло!  Делломбра  пришел  и
ушел, и твои страхи разбились как стекло.
     - А он... он придет еще раз? - спросила госпожа.
     - Еще раз? Ну конечно - еще много раз! Тебе холодно? (Она дрожала.)
     - Нет, дорогой... но... я его боюсь: ты уверен, что так надо - чтоб  он
приходил еще?
     - Уверен, и тем тверже, что ты об  этом  спрашиваешь,  Клара!  -  бодро
ответил господин.
     Но теперь он надеялся на ее полное выздоровление, и с каждым  днем  его
надежды крепли. Она была прелестна. Он был счастлив.
     - Все идет хорошо, Баттиста? - спрашивал он снова и снова.
     - Да, слава богу, signore, очень хорошо.
     Мы все (продолжал проводник генуэзец, сделав над  собой  усилие,  чтобы
говорить немного громче) на время карнавала поехали в Рим. Я  на  весь  день
отлучился из дому  с  одним  своим  приятелем  сицилийцем,  который  приехал
проводником с какой-то английской семьей. Поздно вечером, возвращаясь в нашу
гостиницу, я столкнулся с маленькой Каролиной, бежавшей в  растерянности  по
Корсо - а ведь она никогда не выходила из дому одна.
     - Каролина! Что-нибудь случилось?
     - Ох, Баттиста! Ох, ради всего святого! Где госпожа?
     - Госпожа, Каролина?
     - Она исчезла с утра - сказала  мне,  когда  господин  ускакал  в  свою
прогулку, чтобы я к ней не заходила: она-де устала, так  как  не  спала  всю
ночь (мучилась болью)  и  пролежит  до  вечера  в  постели;  встанет,  когда
отдохнет. И вот исчезла!.. исчезла! Господин вернулся, взломали дверь, а  ее
нет! Моя красивая, моя добрая, моя невинная госпожа!
     Милая девочка так плакала, и металась, и все на себе рвала,  что  я  не
мог бы ее удержать, если бы она не  упала  в  обморок  мне  на  руки,  точно
подстреленная. Господин вернулся - совсем не тот господин, каким я знал  его
раньше: и лицом, и осанкой, и голосом он был так же мало похож на себя,  как
я на него. Он усадил меня в карету (маленькую Каролину я уложил в  гостинице
в постель и оставил на женскую прислугу), и мы бешено  летели  во  мраке  по
унылой Кампанье. Когда  рассвело  и  мы  остановились  у  какого-то  жалкого
почтового двора, оказалось, что  лошади  все  в  разгоне  -  наняты  еще  за
двенадцать часов до того и разосланы в разных направлениях. И заметьте  себе
- не кем, как синьором Делломбра, который проезжал тут в карете с забившейся
в угол перепуганной англичанкой.
     Насколько  я  знаю  (добавил  проводник  генуэзец,   глубоко   переведя
дыхание), так никогда и не удалось напасть на ее след дальше того места. Мне
больше ничего не известно, кроме того, что она исчезла,  ушла  в  бесславное
забвение, бок о бок с человеком, чье лицо,  явившееся  ей  во  сне,  так  ее
страшило.

     - Ну и как вы это назовете? - сказал с торжеством  проводник  немец.  -
Духи? Тут духи ни при чем! А вот как вы назовете другое  -  то,  что  я  вам
сейчас расскажу? Скажете, духи и тут ни при чем?

     Случилось мне раз (продолжал проводник немец)  взять  место  при  одном
английском джентльмене, старом холостяке, собравшемся в путешествие по  моей
родной стране, по моему дорогому отечеству.  Он  был  купец  и  вел  дела  с
Германией, даже знал немецкий язык, но живал там только мальчиком, а  с  тех
пор не ездил туда, как я понял, этак лет шестьдесят.
     Звали его Джеймс, и был  у  него  брат-близнец,  Джон,  тоже  холостяк.
Братья были очень друг к другу привязаны. Дело они вели сообща, и была у них
контора на Гудменс-Филдз, но  жили  они  врозь.  Мистер  Джеймс  проживал  в
Лондоне, на Поленд-стрит, как свернешь за угол  с  Оксфорд-стрит;  а  мистер
Джон - за городом, в Эппинг-Форесте.
     Мы с мистером Джеймсом должны были выехать в  Германию  примерно  через
неделю. Точный день должны были назначить по ходу дел. Мистер Джон приехал к
нам на  Поленд-стрит  (там  же  поселили  и  меня),  собираясь  прожить  эту
последнюю неделю с мистером Джеймсом. Однако на второй день он сказал брату:
     - Мне нездоровится. Думаю, ничего серьезного нет;  разыгралась,  видно,
моя подагра. Поеду я лучше к себе, под опеку моей экономки, - старуха знает,
как за мной ухаживать. Если я совсем поправлюсь, я вернусь сюда повидаться с
тобой до твоего отъезда. Если  же  я  буду  чувствовать  себя  не  настолько
хорошо, чтобы собраться снова к тебе в  гости,  тогда  уж  ты  сам  приедешь
повидаться со мной до отъезда.
     Мистер Джеймс, понятно, сказал, что приедет, они пожали друг другу руки
- обеими руками, как всегда, - и мистер Джон сел в свой старомодный экипаж и
покатил домой.
     И вот, на другой день после его отъезда, то  есть,  на  четвертый  день
последней нашей недели, ночью, когда я крепко  спал,  меня  разбудил  мистер
Джеймс - сам пришел ко мне в  спальню  во  фланелевом  халате,  с  зажженной
свечою в руке. Он присел с краю на мою кровать и, глядя мне в лицо, сказал:
     - Вильгельм, я  сильно  подозреваю,  что  у  меня  начинается  какая-то
странная болезнь.
     Тут я заметил, что у него крайне необычное выражение лица.
     - Вильгельм, - продолжал он, - я не боюсь и не стыжусь  рассказать  вам
то, что, может быть, постыдился бы и побоялся рассказать  другому  человеку.
Вы   родом   из   здравомыслящей   страны,   где   таинственное   привлекает
исследователей и где не считают, что оно либо измерено и взвешено,  либо  не
может быть измерено и взвешено... или что и в том и в  другом  случае  можно
полагать вопрос о нем давным-давно разрешенным на все  времена.  Мне  только
что явился призрак брата.
     Сознаюсь  (сказал  проводник  немец),  когда  я  это  услышал,  у  меня
пробежали по телу мурашки.
     - Мне только что, - повторил мистер Джеймс, глядя мне  прямо  в  глаза,
чтобы я видел, как твердо он владеет собой, -  явился  призрак  моего  брата
Джона. Мне не спалось, и я сидел в постели, когда он вошел  в  мою  комнату,
одетый в белое, и, печально глядя  на  меня,  прошел  через  всю  комнату  к
письменному столу, просмотрел кое-какие бумаги, повернулся, так же печально,
проходя мимо постели, поглядел на меня и вышел за дверь. Так  вот:  я  ни  в
малой мере не сумасшедший и ни в малой мере  не  допускаю  мысли,  что  этот
призрак  существует  сам  по  себе  вне  меня  самого.  Я  думаю,  это   мне
предупреждение о том, что я заболеваю; и думаю - пожалуй, нужно бы  отворить
мне кровь.
     Я  немедленно  встал  с  постели  (сказал  проводник  немец)  и   начал
одеваться, успокаивая его и говоря, что сам схожу за  доктором.  Я  был  уже
готов, когда мы услышали с улицы громкий стук в дверь и  звон  колокольчика.
Так как моя комната была на чердаке и выходила  окном  во  двор,  а  спальня
мистера Джеймса - во втором этаже и окнами на улицу, мы вместе прошли в  его
комнату, и я поднял створку окна, чтобы посмотреть, что там такое.
     - Мистер Джеймс?  -  сказал  человек  под  окном,  отступая  на  другой
тротуар, чтобы заглянуть к нам наверх.
     - Он самый, - сказал мистер Джеймс. - А вы - Роберт, слуга моего брата?
     - Да, сэр. К большому сожалению, сэр, я должен вам сообщить, что мистер
Джон заболел. Ему очень плохо, сэр. Даже есть опасение, что он  при  смерти.
Он хочет видеть вас, сэр. Тут у меня коляска. Прошу вас, поедем к  нему.  И,
прошу вас, не теряя времени.
     Мы с мистером Джеймсом переглянулись.
     - Вильгельм, - сказал он, - это очень странно. Пожалуйста, поезжайте со
мной.
     Я помог ему одеться, частью на месте, а частью  в  коляске;  и  лошади,
высекая огонь копытами, быстро примчали нас с Поленд-стрит в Эппинг-Форест.
     Заметьте (сказал проводник немец), я вошел вместе с мистером Джеймсом в
комнату к его брату, и то, что было дальше, я видел и слышал сам.
     Брат его лежал на кровати в дальнем конце длинной спальни.  Его  старая
экономка была рядом, и другие слуги тоже: сдается, их было там еще трое, или
даже четверо, и они находились при нем чуть не с полудня. Был  он  в  белом,
как тот призрак - иначе и быть не  могло,  потому  что  он  лежал  в  ночной
рубашке. И глядел он совсем как тот призрак - иначе и быть не могло,  потому
что он печально стал глядеть на брата, когда увидел его в дверях.
     Но когда  брат  подошел  к  его  кровати,  он  медленно  приподнялся  в
подушках, посмотрел ему в глаза и сказал этими точно словами:
     - Джеймс, ты уже видел меня сегодня ночью - и ты это знаешь!
     Сказал и умер!

     Когда проводник немец умолк, я подождал еще в надежде услышать чьи-либо
замечания об этой странной истории. Никто не нарушил тишины. Я оглянулся - и
увидел, что проводников  нет:  все  пятеро  ушли  так  бесшумно,  как  будто
призрачная гора поглотила их в свои вечные снега. Сейчас  я  был  отнюдь  не
склонен сидеть один в этом страшном месте, на холодном  ветру,  торжественно
обвевающем меня, - да и где бы то ни было, сказать по  правде,  не  стал  бы
сидеть в одиночестве. Так что я вернулся в монастырскую залу и,  убедившись,
что американец все еще  расположен  рассказывать  биографию  достопочтенного
Ананиаса Доджера, выслушал ее до конца.


С ОТЛИВОМ ВНИЗ ПО РЕКЕ

     Перевод Н. Дарузес


     Ночь была очень темная и страшно холодная; восточный  ветер  пронизывал
насквозь, неся с собой колючие крупинки с болот и топей, а быть  может  даже
из Великой Пустыни и дряхлого Египта. В едкий туман, окутывавший Темзу  близ
Лондона, входили, быть может, и мельчайшие частицы Иерусалимского  храма,  и
прах мумий, и песок из-под верблюжьей стопы, и даже  ил  из  тех  мест,  где
выводятся крокодилы, и крупицы, которые осыпались с лика тупоносых сфинксов,
лишив их выражения, и  мусор,  оставленный  караванами  купцов  в  восточных
чалмах, и частицы листьев из джунглей, и оледеневший снег с Гималаев. О,  на
реке было темно, очень темно, и холодно, страшно холодно.
     - А ведь вы, должно быть, повидали на своем веку немало всяких  рек,  -
послышался рядом со мной голос из глубины толстого драпового пиджака.
     - Правда, - ответил я, - как подумаешь, повидал немало. От  Ниагары  до
горных рек Италии, которые, подобно национальному характеру, то  смирны,  то
вдруг вскипят и выйдут из берегов, для того только, чтобы снова сократиться.
Мозель, Рейн и Рону, Сену и Сону; реку святого Лаврентия, Миссисипи,  Огайо;
Тибр, По, Арно и...
     Пиджак кашлянул, словно соскучившись слушать, и я замолчал. Хотя,  будь
я настроен более жестоко,  я  мог  бы  и  дальше  дразнить  его,  без  конца
перечисляя реки.
     - А разве эта такая уж страшная после всех других? - спросил он.
     - Очень страшная, особенно ночью, - ответил я. -  Сена  в  Париже  тоже
очень мрачна в такую пору, и, вероятно, она видела много больше преступлений
и пороков, но Темза кажется такой широкой и  огромной,  такой  молчаливой  и
пасмурной, являет собою  такое  подобие  смерти  в  самом  средоточии  жизни
большого города, что...
     Пиджак   опять   кашлянул.   Ему   не    по    вкусу    пришлись    мои
разглагольствования.
     Налегая на весла, мы сидели в четырехвесельной гичке речной полиции,  в
глубокой тени Саутворкского моста - под угловой аркой с Сэррейской  стороны,
- приплыв вместе с отливом от Воксхолла *. Хотя мы стояли близко от  берега,
удержаться на месте было нелегко, потому что река сильно прибыла и  отлив  с
большим напором стремился  к  морю.  Мы  подстерегали  некиих  водяных  крыс
человеческого происхождения и тихонько,  как  мыши,  притаились  в  глубокой
тени; наш фонарь был спрятан,  и  отрывочный  разговор  велся  шепотом.  Над
головами у нас еле виднелись массивные железные балки моста,  а  под  ногами
словно погружалась на дно его громоздкая тень.
     Мы стояли здесь уже около получаса. Правда, спиной  к  ветру,  но  этот
ветер, будучи решительно не в духе, никак не желал обходить нас стороной,  а
продувал прямо насквозь. Я был готов сесть хоть на брандер, лишь  бы  скорее
перейти к действию, и робко предложил это моему приятелю Пиджаку.
     - Ну разумеется, - по возможности терпеливо объяснил он,  -  но  только
нам лучше не показываться  в  прибрежной  зоне.  Речные  воры  могут  в  миг
отделаться от краденого, выбросив его за борт. А нам нужно  застукать  их  с
поличным, вот мы и прячемся в засаде, чтобы поймать врасплох. Если  они  нас
увидят или услышат, все пропало.
     С опытом сыщика спорить не приходилось,  и  нам  не  оставалось  ничего
другого, как только просидеть на сквозном ветру  еще  полчаса.  И  поскольку
водяные крысы по истечении этого времени рассудили  за  благо  скрыться,  не
будучи изобличены в уголовщине, то и мы тоже двинулись вниз  по  течению  не
солоно хлебавши.
     - Мрачный у них вид, правда? - сказал Пиджак, заметив, что я  оглянулся
на фонари на мосту и на их длинные ломаные отражения в реке.
     - Очень, - сказал я, - невольно вздохнешь и задумаешься о  самоубийцах.
Какая ночь для страшного прыжка с этого парапета!
     - Да-да, но самое излюбленное место для желающих топиться  -  это  мост
Ватерлоо, - возразил Пиджак. - Кстати...  стоп,  суши  весла,  ребята!.,  не
желаете ли вы потолковать на этот счет с самим Ватерлоо?
     На моем лице выразилось живейшее желание дружески побеседовать с мостом
Ватерлоо, и поскольку мой приятель Пиджак был малый весьма обязательный,  мы
повернули обратно, вышли из фарватера и вместо того чтобы мчаться с  отливом
вниз по течению, стали подниматься против течения, опять держась  близко  от
берега. Все краски, кроме  черной,  казалось,  покинули  землю.  Воздух  был
черен, вода черна, баржи и понтоны черны; чернели сваи,  чернели  здания,  и
тени еще более глубокого оттенка чернели на черном фоне. Там и сям на  верфи
пылал уголь в железном факеле; но думалось, что и уголь  был  черным  совсем
недавно и скоро почернеет опять. Тревожное журчание воды, напоминавшее звук,
с  каким  захлебываются  и  тонут,  призрачное  звяканье   железных   цепей,
нестройное лязганье машин сливались в