а у них бесцеремонно  прибита  гвоздями  прямо  к
груди, как это  ясно  для  меня  теперь.  Тренькающий  механизм  музыкальной
коляски состоял - это я выяснил тогда же - из проволоки и зубочисток; а  вон
того маленького акробата  в  жилетке,  непрестанно  выскакивающего  с  одной
стороны деревянной рамки и летящего вниз головой на другую, я всегда  считал
существом хотя и добродушным, но придурковатым; зато лестница Иакова  с  ним
рядом,  сделанная  из  красных  деревянных  квадратиков,   что   со   стуком
выдвигались друг за дружкой, раскрывая каждый  новую  картинку,  вся  сверху
донизу в звонких бубенчиках, была чудо из чудес и сплошная радость.
     Ах! Кукольный дом! Он, правда, не был моим, но я хаживал туда в  гости.
Я и вполовину так не восхищался зданием парламента, как  этим  особнячком  с
каменным фасадом и настоящими стеклянными окнами, с  крылечком  и  настоящим
балконом, таким зеленым,  каких  теперь  никогда  не  увидишь  -  разве  что
где-нибудь на курорте; но и те представляют собой только жалкую подделку.  И
хотя открывался он весь сразу, всей стеной фасада (что, согласен,  неприятно
поражало, так как обнаруживалось, что за парадным ходом  нет  лестницы),  но
стоило только закрыть ее опять, и я  снова  мог  верить.  В  нем  даже  и  в
открытом были  явно  две  отдельные  комнаты,  гостиная  и  спальня,  изящно
меблированные, и к ним еще кухня!  Кухня  была  лучше  всего:  с  плитой,  с
кочергой из необыкновенно мягкого чугуна и со множеством всяческой утвари  в
миниатюре - ох, и с грелкой! - и  с  оловянным  поваром  в  профиль,  всегда
собирающимся зажарить две рыбины. И с каким же восторгом я, как тот нищий  в
гостях у Бармесида *, отдавал должное  княжескому  пиршеству,  когда  передо
мною ставились деревянные тарелочки, каждая с особым кушаньем, окороком  или
индейкой, накрепко к ней приклеенной, под каким-то зеленым гарниром - теперь
мне вспоминается, что это был мох! Разве  могли  бы  все  нынешние  Общества
Трезвости, вместе взятые, угостить меня таким чаем, какой  пивал  я  из  тех
голубеньких фаянсовых чашечек, в которых жидкость в самом деле  держалась  и
не вытекала (ее наливали, помню, из  деревянного  бочонка,  и  она  отдавала
спичками)  и  которые  превращали  чай  в  нектар?  И   если   две   лопатки
недействующих щипчиков для сахара хлопались друг о дружку и ничего не  могли
ухватить, как руки у Панча *, так разве это важно? И если однажды я  завопил
как отравленный и поверг в ужас  приличное  общество,  когда  мне  случилось
выпить чайную ложечку, растворенную ненароком в слишком горячем чае, так мне
же это ничуть не повредило - принял порошок, только и всего!
     На следующей ветке, ниже по стволу, возле зеленого  катка  и  крошечных
лопат и граблей густо-густо навешаны книги. Сперва совсем тоненькие, но зато
как их много, и в какой они яркой глянцевитой красной или  зеленой  обертке!
Для начала какие жирные черные буквы! "А - это Аист, лягушек  гроза".  Ясное
дело - Аист! И еще Арбуз - пожалуйста, вот он! А было в  свое  время  самыми
разными предметами, как и большинство его товарищей - кроме Я, которое  было
так мало в ходу, что встречалось  только  в  роли  Ястреба  или  Яблока,  Ю,
неизменно сочетавшегося с Юлой или Юбкой, да Э,  навсегда  обреченного  быть
Эскимосом или птицей Эму. Но вот уже и самая ель преображается и  становится
бобовым стеблем - тем чудесным бобовым стеблем, по которому Джек пробрался в
дом Великана! А вот и  сами  великаны,  такие  страшные  и  такие  занятные,
двуглавые, с дубинкой через плечо, целым взводом шагают по веткам, тащат  за
волосы рыцарей и дам в свою кухню, на жаркое. А Джек - как он  благороден  с
острой саблей в руке и в сапогах-скороходах! Гляжу на него, и снова бродят у
меня в уме те же старые помыслы; и я раздумываю про себя, было ли  несколько
Джеков (этому не хочется поверить), или все памятные подвиги  совершил  один
настоящий, доподлинный, удивительный Джек!
     Хорош для рождества алый  цвет  накидки,  в  которой  Красная  Шапочка,
пробираясь со своей корзиночкой сквозь чащу (для нее эта елка - целый  лес),
подходит  ко  мне  в  сочельник,  чтобы  поведать,  как  жесток  и   коварен
притвора-Волк - съел ее бабушку, нисколько этим не испортив себе аппетита, а
потом съел и ее, отпустив кровожадную шутку насчет  своих  зубов!  Она  была
моей первой любовью. Я чувствовал, что, если бы мог я  жениться  на  Красной
Шапочке, то узнал бы совершенное блаженство. Но это было  невозможно;  и  не
оставалось ничего, как только высмотреть Волка - вон там, в Ноевом ковчеге -
и, выстраивая зверей в ряд на столе, поставить его последним как злую тварь,
которую нужно унизить. О  чудесный  Ноев  ковчег!  Спущенный  в  лохань,  он
оказался непригодным для морского плаванья, и зверей приходилось  запихивать
внутрь через крышу, да и то нужно было  сперва  хорошенько  встряхивать  их,
чтоб они стояли на ногах и не застревали, а потом был один шанс  из  десяти,
что они не вывалятся в дверь, ненадежно запертую на проволочную петлю, -  но
что это значило против главного! Полюбуйтесь этой великолепной мухой, в  три
раза меньше слона;  и  божьей  коровкой,  и  бабочкой  -  это  же  торжество
искусства! Полюбуйтесь гусем на таких маленьких лапках и таким неустойчивым,
что он имел обыкновение валиться  вперед  и  сшибать  всю  прочую  живность.
Полюбуйтесь Ноем и его семьей - глупейшие набивалки для трубок; а леопард  -
как он прилипал к теплым пальчикам; и как у  всех  зверей  покрупнее  хвосты
постепенно превращались в кусочек истертой веревки!
     Чу! Снова лес, и кто-то взобрался на дерево - не Робин Гуд, не Валентин
*, не Желтый Карлик * (я тут ни разу не вспомнил  ни  о  нем,  ни  о  других
чудесах матушки Банч * ), а Восточный Царь с блестящим ятаганом и  в  чалме.
Клянусь аллахом! Не один, а два восточных царя - я же вижу, из-за его  плеча
выглядывает второй. На траве у  подножья  дерева  растянулся  во  всю  длину
черный как уголь великан и спит, уткнувшись головой в колени дамы;  а  возле
них - стеклянный ларь, запирающийся на четыре сверкающих стальных  замка:  в
нем он держит узницей даму, когда не спит. Вот я вижу у него на поясе четыре
ключа. Дама подает знаки двум царям на дереве, и они тихо слезают к ней. Это
живая картина по сказкам Шахразады.
     О, теперь самые обыкновенные вещи становятся для меня необыкновенными и
зачарованными! Все лампы - волшебными; все  кольца  -  талисманами.  Простые
цветочные горшки полны сокровищ, чуть  присыпанных  сверху  землей;  деревья
растут для того, чтобы прятался на них Али Баба; бифштексы жарятся для того,
чтобы кидать их в Долину Алмазов, где к ним прилипнут драгоценные  камни,  а
потом орлы унесут их в свои гнезда, а потом  купцы  громким  криком  спугнут
орлов из гнезд. Пироги сделаны  все  по  рецепту  сына  буссорского  визиря,
который превратился в кондитера после того,  как  его  высадили  в  исподнем
платье у ворот Дамаска;  каждый  сапожник  -  Мустафа  и  имеет  обыкновение
сшивать разрезанных  на  четыре  части  людей,  к  которым  его  приводят  с
завязанными глазами.
     Каждое вделанное в камень медное кольцо - это вход в  пещеру  и  только
ждет волшебника; немного огня, немного колдовства - и вот вам землетрясение.
Все финики, сколько их ввозится к нам, сняты с того самого дерева, что и тот
злосчастный финик, косточкой  которого  купец  выбил  глаз  невидимому  сыну
джинна. Все  маслины  -  из  того  их  запаса,  о  котором  узнал  правитель
правоверных,  когда  подслушал,  как  мальчик,  играя,  производит  суд  над
нечестным продавцом маслин; все яблоки сродни яблоку, купленному  (вместе  с
двумя другими) за три цехина у султанова садовника и украденному  у  ребенка
высоким чернокожим рабом. Все собаки напоминают ту собаку (а на самом деле -
превращенного в собаку человека), которая вскочила на прилавок  будочника  и
прикрыла лапой фальшивую монету. Рис всегда  приводит  на  память  тот  рис,
который страшная женщина-вампир могла только клевать по зернышку в наказание
за свои ночные пиршества на кладбище. Даже моей лошади-качалке (вот она  тут
с вывернутыми до отказа ноздрями - признак породы!) вбит  колышек  в  шею  в
память того, как я взвивался на ней, подобно персидскому принцу,  унесенному
ввысь деревянным конем на глазах у всех придворных его отца.
     Да, на каждом предмете,  что  я  различаю  среди  верхних  ветвей  моей
рождественской елки, я вижу отблеск сказочного света. Когда я  просыпаюсь  в
кроватке, зимним утром, холодным и темным, и белый снег за окном лишь смутно
видится сквозь  заиндевевшее  стекло,  я  слышу  голос  Динарзады:  "Сестра,
сестра, если ты еще не спишь, умоляю тебя, доскажи  мне  историю  о  молодом
короле Черных Островов". - "Если султан, мой государь, - отвечает Шахразада,
- позволит мне прожить еще один день, сестрица,  я  не  только  доскажу  эту
историю, но прибавлю к ней и другую, еще  более  чудесную".  Тут  милостивый
султан уходит, не отдав приказа о казни, и мы все трое снова можем дышать.
     На этой высоте я вижу притаившийся в  ветвях  моего  дерева  чудовищный
кошмар - быть может порожденный индейкой, или пудингом, или мясным  пирогом,
или фантазией, взошедшей  на  дрожжах  из  Робинзона  Крузо  на  необитаемом
острове, Филипа Кворла * среди  обезьян,  Сэидфорда  и  Мертона  с  мистером
Барлоу*, матушки Банч, и Маски, - или, может быть, тут виновато расстройство
желудка и к нему - разыгравшееся воображение и чрезмерное усердие  врачей...
Он лишь смутно различим, и я не знаю, почему он страшен - знаю  только,  что
страшен...  Я  только  могу  разглядеть,  что  это  какое-то   нагромождение
бесформенных  предметов,  как  будто  насаженных  на  безмерно   увеличенные
раздвижные  подставки  для  оловянных  солдатиков,   и   оно   то   медленно
придвигается к самым моим глазам, то отступает в туманную даль. Хуже  всего,
когда оно подступает совсем близко. В  моей  памяти  этот  кошмар  связан  с
бесконечно  долгими  зимними  ночами;  с  тем,  как  меня  в  наказание   за
какой-нибудь мелкий проступок рано отсылали спать и как я  просыпался  через
два часа с таким  чувством,  точно  проспал  две  ночи;  как  угнетало  меня
ожидание рассвета (а вдруг он не  настанет  никогда?),  как  давила  тяжесть
раскаяния.
     А вот, я вижу, где-то  внизу  перед  широким  зеленым  занавесом  мягко
замерцал чудесный ряд огоньков. Раздается звонок - волшебный звонок, который
по сей день звучит в моих ушах, непохожий на все другие звонки, - и заиграла
музыка среди жужжания  голосов  и  душистого  запаха  апельсиновой  корки  и
гарного масла. А потом волшебный  звонок  приказывает  музыке  смолкнуть,  и
большой зеленый занавес торжественно  взвивается,  и  начинается  спектакль!
Преданная собака из Монтаржи * мстит за смерть своего хозяина,  предательски
убитого в лесу Бонди; и пересмешник-крестьянин с красным  носом  и  в  очень
маленькой шляпе, которого с этого часа я полюбил как задушевного друга  (он,
кажется, изображал полового или конюха в деревенской гостинице,  но  мы  уже
много лет не встречались), отпускает замечание, что у  собачки-то  и  впрямь
ума палата, и это шутливое замечание будет снова  и  снова  оживать  в  моей
памяти, в неувядаемой свежести, как венец всех  возможных  шуток,  до  конца
моих дней! Или вдруг я с горькими слезами узнаю, как бедная Джейн Шор *, вся
в белом, с распущенной каштановой косой, бродит голодная по улицам; или  как
Джордж Барнуэл * убил достойнейшего в мире дядю и так потом сокрушался,  что
его следовало бы отпустить на свободу. Но вот на смену спешит  утешить  меня
Пантомима, - изумительное явление! - когда стреляют  Клоуном  из  заряженной
мортиры в люстру, это яркое созвездие; когда Арлекин, сплошь покрытый чешуею
из чистого золота, извивается и сверкает невиданной рыбой;  когда  Панталоне
(полагаю, тут нет ничего непочтительного, если я мысленно приравниваю его  к
своему дедушке) сует в карман раскаленную кочергу и кричит: "Кто-то  идет!",
или уличает в мелкой краже Клоуна, приговаривая: "Да я же видел, это  сделал
ты!", потому что здесь все  способно  превратиться  во  что  угодно  и  "нет
ничего, чего бы не преображала мысль" *. И тут я, видимо, впервые знакомлюсь
с томящим ощущением, - не раз потом возникавшим у  меня  в  моей  дальнейшей
жизни, - что завтра я не смогу вернуться в скучный мир установленных правил;
что я хочу остаться навсегда в яркой атмосфере, которую покидаю; что я  всей
душой  привержен  маленькой  фее  с  волшебною  палочкой,  похожею  на  жезл
небесного цирюльника *, и мечтаю сделаться бессмертным, как фея, чтобы вечно
быть возле нее. Ах, она возвращалась во  многих  обличьях,  когда  мой  глаз
скользил вниз по ветвям моей рождественской елки, и так же часто уходила,  а
ни разу не осталась со мной!
     Из этого очарования возникает игрушечный театр -  вот  и  он:  как  мне
знаком  его  просцениум,  и  теснящиеся  в  ложах  дамы  в  перьях,  и   вся
сопутствующая возня с пластилином и клейстером и  акварелью  при  постановке
"Мельника и его работников" и "Елизаветы, или Изгнания в  Сибирь"!  Несмотря
на кое-какие неполадки и погрешности (как, например, неразумная  наклонность
почтенного  Кельмара  и  некоторых  других  ощущать  слабость  в  коленях  и
сгибаться пополам в волнующих местах драматического действия),  богатый  мир
фантазии оказался таким захватывающим и таким неисчерпаемым, что много  ниже
на моей рождественской елке я вижу грязные и темные при свете дня  настоящие
театры, украшенные этими ассоциациями,  как  самыми  свежими  гирляндами  из
самых редких цветов, и все еще пленительные для меня.
     Но, чу! Зазвучали  под  окном  рождественские  песни  и  разгоняют  мой
детский сон. Какие образы встают предо мной при этих  звуках,  представляясь
мне рассаженными по ветвям рождественской елки? Издавна  знакомые  -  раньше
всех других - и не заслоненные  всеми  другими,  они  теснятся  вокруг  моей
кроватки. Ангел заговаривает в поле  с  толпой  пастухов;  путники  возводят
ввысь глаза, следя за звездой; младенец  в  яслях;  дитя  в  огромном  храме
держит речь перед маститыми людьми; спокойный человек с прекрасным и кротким
лицом берет за руку мертвую девушку и воскрешает ее; и  он  же  у  городских
ворот вновь призывает к жизни с одра смерти сына вдовы;  люди,  столпившиеся
вокруг, заглядывают в распахнутую крышу комнаты, где он сидит, и на веревках
спускают больного вместе с ложем; он же в бурю идет по воде к кораблю; и вот
он на берегу поучает большую толпу; вот  сидит  с  ребенком  на  коленях,  а
вокруг него другие дети; вот он дарует зрение  слепому,  речь  немому,  слух
глухому, здоровье больному, силу увечному, знание невежде;  вот  умирает  на
кресте под охраной вооруженных воинов, и спускается мрак, трясется  земля  и
слышится лишь одинокий голос: "Прости им, ибо не ведают, что творят!"
     Ниже,  на  более  взрослых  ветвях  рождественской  елки,  воспоминания
теснятся так же густо. Захлопнуты учебники.  Смолкли  Овидий  с  Вергилием;*
давно пройдено тройное  правило  с  его  наглыми  и  въедливыми,  вопросами.
Теренций и Плавт больше не разыгрываются на арене из сдвинутых парт,  сплошь
в кляксах, зарубках, зазубринах; а повыше -  тоже  заброшенные  -  крикетные
биты, воротца, мячи, и запах вытоптанной травы, и заглушенный шум голосов  в
вечернем воздухе; елка еще зеленая, еще веселая. Если я  перестал  приезжать
домой на рождество, так хватит (слава богу!) других мальчиков и  девочек  на
все время, покуда мир стоит; и  они  приезжают!  Вот  они  весело  играют  и
танцуют по ветвям моей елки, благослови  их  бог,  и  сердце  мое  играет  и
танцует вместе с ними!
     А впрочем, и я пока еще приезжаю домой на рождество. Мы  все  приезжаем
домой, или должны приезжать, на короткие каникулы - чем длиннее, тем лучше -
из той большой школы, где мы,  не  ладя  с  арифметикой,  вечно  бьемся  над
аспидной доской; приезжаем, чтобы отдохнуть самим и  дать  отдых  другим.  А
куда поехать погостить? Да куда захотели, туда и поехали! Где только  мы  не
побываем, когда нам того захочется: от рождественской елки  фантазия  помчит
нас куда угодно.
     Вдаль, в зимнюю дорогу! На елке их не мало! То  по  низменной  мглистой
земле, сквозь туманы и топи, то в гору, вьется она, темная как пещера, между
густыми зарослями, почти закрывшими сверкание звезд;  так  выбиваемся  мы  к
простору нагорья, покуда вдруг не умолкает стук  копыт:  мы  остановились  у
въезда в парк. Колокольчик над воротами  полным,  почти  что  жутким  звуком
прогудел в морозном воздухе; ворота, распахнувшись, покачиваются на  петлях;
и когда мы едем по аллее к большому дому, мерцающий в окнах свет разгорается
ярче и два  ряда  деревьев  как  бы  торжественно  расступаются,  чтобы  нас
пропустить. Весь день было так, что по белому  полю  нет-нет,  а  пронесется
испуганный заяц; или отдаленный топот  оленьего  стада  по  твердой  мерзлой
земле вдруг на минуту  нарушит  тишину.  Зоркие  глаза  оленей,  наверно,  и
сейчас, если приглядеться, засверкают под папоротником ледяными росинками на
листве; но сами олени притихли, как притихло все вокруг. Итак, в  то  время,
как свет в окнах разгорается  ярче  и  деревья  перед  нами  расступаются  и
смыкаются за нами вновь, как будто запрещая  отступление,  мы  подъезжаем  к
дому.
     Наверно, стоит все время запах печеных каштанов и прочих вкусных вещей,
потому что мы рассказываем зимние истории или истории о привидениях (как  же
без них!) у рождественского камелька; и мы не  трогались  вовсе  с  места  -
разве что придвигались поближе к огню. Но это неважно. Мы вступили в дом,  и
это - старый дом, он полон больших каминов, где жгут  по  старинке  огромные
поленья, и мрачные портреты  (с  иными  из  них  связаны  мрачные  предания)
подозрительно косятся с дубовой обшивки стен. Мы - средних лет  высокородный
дворянин и сидим за богатым ужином с хозяином дома, его женой  и  гостями  -
святки, значит в доме  большой  съезд,  -  а  потом  отправляемся  почивать.
Комната наша очень старая. Она увешана гобеленами. Нам не  нравится  портрет
кавалера в зеленом, над полкой камина.  Большие  черные  балки  проходят  по
потолку, полог большой черной кровати поддерживают  в  изножье  две  большие
черные фигуры: так и кажется, что они нарочно, ради нашего удобства, сошли с
двух надгробий в старой баронской церкви в парке. Но мы не суеверны,  и  нас
это не смущает. Так! Мы отпустили своего слугу,  заперли  дверь  и  сидим  в
халате у огня, раздумывая о разных вещах. Наконец мы ложимся спать. Так!  Мы
не можем уснуть. Ворочаемся, мечемся и не можем уснуть. В  камине  судорожно
полыхают угольки и придают комнате призрачный вид. Мы  невольно  поглядываем
из-под одеяла на две черные фигуры и на кавалера... на кавалера с неприятным
взглядом...  кавалера  в  зеленом.  Во  вспышках  света  они  то  как  будто
придвигаются, то отступают, что, хоть мы ничуть не суеверны, нам  неприятно.
Так! У нас расходятся нервы - все хуже и хуже расходятся нервы. Мы  говорим:
"Очень глупо, но мы не можем этого перенести. Прикинемся больными и постучим
- пусть кто-нибудь придет". Так! Только  мы  собрались  постучать,  запертая
дверь раскрывается и входит молодая женщина, мертвенно-бледная,  с  длинными
светлыми волосами, плавно придвигается к огню, садится  в  оставленное  нами
кресло и ломает руки. Потом мы видим, что платье на ней мокрое. У  нас  язык
прилип к гортани, и мы не можем заговорить; но мы в точности все  примечаем.
На ней мокрое платье; в длинных ее волосах запуталась тина; одета  она,  как
было в моде двести лет назад; и на поясе у нее связка  ржавых  ключей.  Так!
Она тут сидит, а мы оцепенели и не  можем  даже  лишиться  чувств.  Вот  она
встает и пробует все замки в комнате своими ржавыми ключами, но ни  один  не
подходит; потом останавливает глаза на портрете кавалера в зеленом и говорит
тихим, зловещим голосом: "Об этом знают о