ятного
мгновения, как я увидел его глаза.
     Где видел я раньше эти глаза? Кто он  такой?  Почему  он  напомнил  мне
сразу  Векфильдского  священника,  Альфреда  Великого,  Жиль  Бласа,   Карла
Второго, Иосифа с братьями, Королеву фей, Тома Джонса, "Декамерон" Боккаччо,
Тэма  о'Шентера,  венчание  венецианского  дожа  с  Адриатикой   и   Великую
Лондонскую чуму? * Почему, когда он согнул правую ногу и положил левую  руку
на спинку соседней скамьи, я, как это ни дико, мысленно связал его фигуру со
словам"!: "Номер сто сорок два, мужской портрет"? Могло ли это значить,  что
я схожу с ума?
     Я снова взглянул на него, и теперь я подтвердил бы под присягой, что он
принадлежит к семье Векфильдского священника. Был ли он  самим  священником,
Мозесом, мистером Берчиллом, сквайром или конгломератом из всех четырех *, я
не знал; но меня подмывало схватить его за горло и  бросить  ему  обвинение,
что в его жилах, каким-то непристойным образом, течет Примрозова  кровь.  Он
загляделся на дождь и вдруг  -  боже  правый!  -  стал  святым  Иоанном.  Он
скрестил руки, покорясь  непогоде,  и  у  меня  возникло  неистовое  желание
обратиться к нему как к "Зрителю" и строго спросить, что он сделал  с  сэром
Роджером де Коверли *.
     Страшное подозрение, что я повредился  в  уме,  вернулось  с  удвоенной
силой. Между тем жуткий этот незнакомец, имевший неизъяснимую связь  с  моим
расстройством, стоял и сушился у трубы; и все время, пока подымался  от  его
одежды пар, окутывая его туманом, я видел сквозь призрачную эту дымку все те
упомянутые выше личности и еще десятка два других, светских и духовных.
     Отчетливо помню, что под раскаты грома и сверканье молний во мне  росло
страшное желание схватиться с этим человеком, или демоном, и  выбросить  его
за борт. Но я совладал с собой - уж не знаю как - и в минуту  затишья  среди
грозы пересек палубу и заставил себя заговорить с ним.
     - Кто вы такой? - был мой вопрос.
     Он прохрипел в ответ:
     - Я - натура.
     - Что? - переспросил я.
     - Натура, - повторил он. - Позирую всяким художникам за шиллинг  в  час
(на протяжении всего рассказа я  привожу  его  подлинную  речь,  неизгладимо
запечатлевшуюся в моей памяти).
     Не могу передать, каким облегчением были для  меня  эти  его  слова,  с
какай восторженной радостью я снова поверил, что пребываю в здравом уме.  Я,
наверно, бросился б ему на шею, если бы не мысль, что штурвальный смотрит на
нас.
     - Значит, вы, - сказал я и стал с таким  жаром  трясти  ему  руку,  что
вытряс всю дождевую влагу из манжеты его сюртука, - вы тот самый джентльмен,
которого я так часто видел сидящим в креслах с  высокой  спинкой  и  красной
обивкой возле столика с витыми ножками?
     - Да, я позировал и для него... - пробурчал он недовольно. - А зря:  уж
лучше б для чего другого!
     - Не говорите! - возразил я. - Мне случалось видеть вас в обществе юных
красавиц. - И это была правда, и каждый раз (как я теперь припоминаю) он при
этом удивительно эффектно выставлял напоказ свои ноги.
     - Ясное дело! - сказал он. - И вы видели вокруг меня вазы с  цветами  и
всякие там скатерти и старинные секретеры и прочую дребедень.
     - Как, сэр? - спросил я.
     - Дребедень, - повторил он громче. - А еще вы могли бы увидеть  меня  в
доспехах, когда бы хорошенько пригляделись. Черт  меня  возьми,  если  я  не
стоял в половине всех тех  рыцарских  доспехов,  какие  выпускал  из  своего
заведения Пратт *, и не сидел неделями (и ничего не жрал!)  перед  половиной
золотых и серебряных блюд, какие только брали напрокат  для  этого  дела  со
складов всяких Сторсисов и Мортимерсисов или Гаррардзов  и  Девенпортсесесов
*.
     Разволнованный обидой, он, казалось мне,  никогда  не  договорит  этого
последнего слова. Но, наконец, оно глухо отрокотало вместе с раскатом грома.
     - Извините, - сказал я, - вы очень приличный, благообразный человек,  и
все-таки - уж вы меня извините, - когда  я  роюсь  в  памяти,  я  как  будто
связываю вас... в моих воспоминаниях вы смутно сочетаетесь... простите...  с
каким-то могучим чудовищем.
     - Еще бы не так! - прозвучал его ответ. - Знаете вы, что во  мне  ценят
больше всего?
     - Нет, - сказал я.
     - Мою шею и мои ноги, - объявил он. - Когда я не позирую ради головы, я
по большей части позирую ради шеи и ради ног. Вот и  представьте  себе,  что
вы, к примеру, художник и что вам нужно целую неделю раздраконивать мою шею,
- тут бы вы, уж верно вам скажу, приметили бы на ней  уйму  всяких  шишек  и
клубков, которых нипочем бы не углядели, когда бы рассматривали меня  всего,
как есть, а не только мою шею. А что, не так?
     - Возможно, - сказал я и внимательно посмотрел на него.
     - Ведь оно само собой понятно,  -  продолжал  натурщик.  -  Поработайте
потом еще неделю над моими ногами, то же самое будет и с ними. Они  в  конце
концов станут у вас такими корявыми и узловатыми, точно это не ноги,  а  два
старых-престарых ствола. Потом возьмите и прилепите мою шею  и  мои  ноги  к
туловищу другого человека, и получится у  вас  сущее  чудовище.  Так  вот  и
показывают публике эти  сущие  чудовища  в  каждый  первый  понедельник  мая
месяца, когда открывается выставка Королевской академии.
     - Да вы критик, - заметил я с уважением.
     - Это потому, что я в прескверном расположении духа, - ответил натурщик
тоном крайнего негодования. - Кажется, уж чего тут было хорошего - позировал
им человек за шиллинг в час, торчал среди всей этой красивой  старой  мебели
так, что публика уж, верно, знает  в  ней  сейчас  каждый  гвоздочек...  или
напяливал на себя старые просаленные шляпы и  плащи  и  бил  им  в  бубны  в
Неаполитанской гавани - на заднем плане намалеван по  трафарету  Везувий,  с
дымом над  ним,  а  на  среднем  -  небывалые  виноградники,  одни  сплошные
гроздья... или самым невежливым образом брыкался в толпе девиц  безо  всякой
надобности, только чтобы показать свои ноги, - уж чего  тут  было  хорошего?
Так нет, изволь теперь убраться вон, получай отставку!
     - Не может быть! Как это так? - сказал я.
     - А вот так! - закричал в негодовании натурщик. -  Но я им отращу!
     Мрачный, угрожающий  тон,  каким  произнес  он  последние  свои  слова,
врезался навсегда в мою память. У меня захолонуло сердце.
     Я спросил сам себя, что он надумал отрастить, этот  отчаянный  человек.
Но не нашел в своем сердце ответа.
     Я стал умолять его, чтобы он сказал яснее. С  презрительным  смехом  он
бросил темное пророчество:
     - Я ее отращу. И запомните мои слова: она вас будет  преследовать,  как
призрак.
     Мы расстались в грозу, и на прощание я дрожащей  рукой  втиснул  ему  в
ладонь полкроны. Я решил, что с судном происходило нечто сверхъестественное,
когда оно уносило вниз по реке его дымящуюся фигуру; но в газетах не было  о
том ни слова.
     Прошло два года, я два года неизменно занимался  своей  профессией;  и,
конечно, нисколько не выдвинулся. По истечении этих двух лет я однажды ночью
возвращался домой, в Тэмпл, в точно такую же бурю, под  громом  и  молниями,
как в тот раз, когда гроза застигла меня на палубе парохода,  -  только  что
теперь гроза, разразившись над городом в полночь, казалась еще страшнее -  в
темноте и в этот поздний час.
     Когда я завернул к себе во двор, мне подумалось, что гром сейчас ударит
мне прямо под ноги и все разворотит. Казалось, каждый кирпич, каждый  камень
во дворе  на  свой  особый  голос  отзывается  на  гром.  Водосточные  трубы
переполнились, и дождь хлестал потоками прямо с крыш, как с горных вершин.
     Я  не  раз  просил  миссис  Паркинс,  мою  служанку,  жену  привратника
Паркинса, который незадолго до того умер от водянки, - ставить свечу из моей
спальни и коробок со спичками под фонарем на лестничной площадке у дверей  в
мою квартиру, чтобы я мог зажечь там свою свечу, как  бы  поздно  ни  пришел
домой.  Но  так  как  миссис  Паркинс  неизменно  пренебрегала  всеми  моими
указаниями, свечи и спичек никогда не бывало на месте. Так случилось, что  и
на этот раз я, чтоб зажечь свечу, должен был  пробраться  ощупью  к  себе  в
гостиную, разыскать ее там и выйти опять на лестницу.
     Как же я был потрясен, когда увидел под фонарем на площадке  сверкающее
влагой,  точно  оно  так  и  не  обсохло  с  последней  нашей  встречи,   то
таинственное существо, с которым я столкнулся на пароходе в грозу  два  года
назад! В моем уме пронеслось его предсказание, и у меня подкосились ноги.
     - Я сказал, что сделаю так, - проговорил  он,  -  и  я  так  и  сделал.
Разрешите войти?
     - Несчастный, что вы натворили? - отозвался я.
     - Я все вам объясню, - был ответ, - когда вы меня впустите.
     Что он совершил - неужели  убийство?  И  с  таким  успехом,  что  хочет
совершить второе, наметив жертвой меня?
     Я колебался.
     - Разрешите войти?
     Собрав все свое мужество, я кивнул головой, и он проследовал за мною  в
комнаты. Здесь я разглядел, что нижняя часть его лица повязана синим в белую
клетку платком. Он медленно снял его и выставил на вид длинную бороду и усы,
которые вились над его верхней губой, курчавились в углах его рта и  свисали
на грудь.
     - Что это значит? - невольно закричал я. - И кто вы теперь?
     - Я - Гений искусства! - сказал он.
     Эти слова,  которые  он  медленно  проговорил  под  громовой  раскат  в
полуночный час, произвели разительное действие. Я молча смотрел на него,  ни
жив ни мертв.
     - Вошел в силу немецкий вкус, - сказал  он,  -  и  мне  хоть  с  голоду
помирать. Вот я и подладился под новый вкус.
     Он слегка встрепал бороду, скрестил руки на груди и сказал:
     - Суровость!
     Я содрогнулся. Вид его был и впрямь суров.
     Он дал бороде волнисто стечь на грудь и, сложив  руки  на  метелке  для
ковров, которую миссис Паркинс оставила у меня среди книг, сказал:
     - Благоволение.
     Я стоял  пораженный.  Перемена  душевного  строя  зависела  целиком  от
бороды. Человек мог ничего не менять в своем лице,  мог  и  вовсе  не  иметь
лица. Все делала борода.
     Он лег навзничь на мой стол и, запрокинув голову, вздернул  подбородок,
а с ним и бороду.
     - А это - смерть! - сказал он.
     Он соскочил со стола и, глядя в потолок,  сбил  бороду  немного  вкось,
затем выдвинул ее вперед.
     - Обожание - или клятва  отомстить,  -  пояснил  он.  Он  повернулся  в
профиль, сильно всклокочив усы над губой.
     - Романтическая личность, - сказал он.
     Он глянул искоса сквозь гущу волос, как из зарослей плюща.  "Ревность!"
- сказал он. Он замысловато распушил их и пояснил мне, что он-де кутнул.  Он
немного завил их пальцами - и это было Отчаяние;  пригладил  -  и  это  была
Скупость; причудливо взъерошил - Ярость. Все делала борода.
     - Я - Гений искусства, - сказал он. - Два шиллинга за  сеанс,  а  когда
подрастет, так и побольше! Волосы придают нужное выражение.  Где  они  сыщут
другого такого?  Я сказал, что отращу, и я ее отрастил, и  теперь  она  будет
преследовать вас, как призрак!
     Может быть, он в темноте скатился с лестницы, только он  не  сходил  по
ступенькам и не сбегал по ним. Я заглянул через  перила,  -  никого  нет,  я
один. Я и гром.
     Должен ли я что-нибудь добавить о своей ужасной участи? С тех пор  этот
призрак ходит за мной неотступно. Он глядит  на  меня  со  стен  Королевской
академии (кроме тех случаев, когда Маклиз * подчинит его своему  дарованию),
леденит мою душу в Британском институте,  заманивает  молодых  художников  в
пучину гибели. Куда бы я ни подался,  Гений  искусства,  трактующий  страсти
через волосы и все выражающий посредством бороды, преследует  меня  повсюду.
Предсказание сбылось, и нет его жертве покоя.


СЫСКНАЯ ПОЛИЦИЯ

     Перевод Н. Вольпин

     Мы отнюдь не из тех, кто свято верил в старую полицию  с  Боу-стрит  *.
Сказать по правде, мы полагаем, что репутация  у  этих  господ  была  дутая.
Помимо того, что иные из них были людьми очень  невысокой  нравственности  и
слишком привыкли иметь дело с ворами и другими подонками, - в  обществе  они
при каждом удобном случае напускали на  себя  таинственность  и  не  в  меру
важничали. Неизменно находя поддержку в неспособных судьях, заботившихся  об
одном -  как  бы  скрыть  свое  бессилие,  и  располагая  перьями  тогдашних
борзописцев, они сделались героями легенды.  И  хотя  там,  где  требовалось
предотвратить   преступление,   полиция   всегда   оказывалась    совершенно
беспомощной, а в деле сыска  -  распушенной,  ненадежной  и  неповоротливой,
многие по сей день верят в эту легенду о ней.
     С другой стороны, силы сыска, организованные вместе с учреждением новой
полиции, так хорошо подобраны и вышколены, действуют так методически  и  так
несуетливо, ведут расследование с таким профессиональным  умением  и  всегда
так неуклонно и спокойно  несут  свою  службу  обществу,  что,  в  сущности,
общество знает о них слишком мало, -  ему  неизвестна  и  десятая  доля  той
пользы,  какую  они  ему  приносят.  Придя  к  такому  убеждению  и  пожелав
познакомиться ближе с этими людьми, мы обратились к начальству Скотленд-Ярда
* с просьбой предоставить нам возможность, если это не вызовет возражений но
официальной линии, побеседовать с  сыщиками.  Нам  охотно  и  любезно  пошли
навстречу, и мы с некиим  инспектором  наметили  на  некий  вечер  дружеское
собеседование между нами и группой сыщиков в редакции "Домашнего чтения"  на
Веллингтон-стрит в Лондоне,  близ  Стрэнда.  Так,  согласно  договоренности,
состоялась встреча, которую мы  и  намерены  здесь  описать.  Позволим  себе
заметить, что, хотя мы обойдем молчанием такие предметы,  которых  в  печати
лучше не касаться, поскольку это, по понятным причинам, могло  бы  оказаться
вредным для общества или неприятным для иных уважаемых лиц,  мы  постараемся
сделать свое описание со всею возможной точностью.
     Пусть читатель сам вообразит себе святая святых "Домашнего чтения". Что
вернее всего отвечает фантазии читателя, то и представит  вернее  всего  эту
великолепную комнату. Условимся только, что посередине стоит круглый стол  и
на нем - стаканы и сигары; а между этим внушительным столом и  стеной  уютно
пристроился редакционный диван.
     Душный вечер;  смеркается.  Камни  Веллингтон-стрит  горячи  и  пыльны,
извозчики и конюхи у театра напротив * сидят разморенные,  красные.  Экипажи
непрестанно высаживают людей, прибывших в волшебное царство;  и  то  и  дело
мощный рев или окрик на мгновение оглушает нас, врываясь в раскрытые окна.
     Как только стемнело, нам доложили, что пришли инспекторы Уилд и Стокер;
* впрочем, оговорим: мы не ручаемся за правильность написания ни  одного  из
называемых здесь имен. Инспектор Уилд представляет нам  инспектора  Стокера.
Инспектор Уилд - мужчина  средних  лет,  осанистый,  с  большими,  влажными,
умными глазами и сиплым голосом; у него манера  в  подкрепление  своих  слов
выставлять толстенный указательный палец, держа его все время на уровне глаз
или носа. Инспектор Стокер - хитрый, трезвого ума шотландец,  внешним  видом
несколько  напоминающий  очень  проницательного  и  безупречно  вышколенного
наставника  из  Педагогического  училища  в  Глазго.  Инспектора  Уилда  вы,
пожалуй, могли бы принять за то, что он есть, инспектора Стокера - никогда.
     Обряд приветствий закончен. Инспекторы Уилд и Стокер  докладывают  нам,
что привели с собой нескольких сержантов. Идет представление сержантов -  их
пятеро: сержант Дорнтон, сержант Уитчем,  сержант  Мит,  сержант  Фендолл  и
сержант Строу. Перед нами все сыщики  Скотленд-Ярда  в  полном  составе,  за
одним исключением. Они садятся  полукругом  (по  одному  инспектору  с  двух
концов), поодаль от круглого стола, лицом к редакционному дивану. Каждый  из
них одним взглядом сразу делает для  себя  опись  мебели  и  точный  портрет
редакторской особы. Редактор чувствует, что любой из этих джентльменов, если
потребуется, без тени колебания сможет его  задержать  хоть  через  двадцать
лет.
     Все в партикулярном платье. Сержант Дорнтон, человек лет пятидесяти,  с
медным лицом и высоким загорелым лбом, судя по его виду, был  в  свое  время
сержантом армии - Уилки мог бы написать с него солдата  *  в  своем  "Чтении
завещания". Он  славится  умением  упорно  вести  расследование  индуктивным
методом и, начав с ничтожных данных, возводить  построение,  от  разгадки  к
разгадке, пока не возьмет человека в клещи. Сержант Уитчем, поменьше  ростом
и потолще, меченный оспой, с  виду  молчалив  и  задумчив  -  он  как  будто
углубился в  сложные  арифметические  подсчеты.  Слывет  знатоком  "фасонной
банды", то есть воров в щегольской одежде. Сержант Мит, гладколицый человек,
со свежим ярким румянцем во всю щеку и удивительный с виду простак, известен
как гроза домушников. Сержант Фендолл, светловолосый и учтивый, изысканный в
разговоре,  незаменим  при  ведении  сыска  по  частным  делам   деликатного
свойства. Сержант Строу - малорослый крепыш с  мягкой  повадкой  и  железной
логикой;  он  постучит  в  дверь  и  начнет   тихонько   задавать   вопросы,
представляясь по заданию кем угодно, начиная от приютского мальчишки, и  при
этом взгляд у него будет младенчески невинный. Они все, как один, производят
впечатление очень приличных людей; людей безупречной выдержки и  недюжинного
ума; в манерах ни следа развязности или угодливости; сразу чувствуется в них
наблюдательность, а когда к ним обратишься - быстрота соображения; и  всегда
их лица носят более или менее явственный отпечаток непрестанного и  сильного
умственного напряжения. У них у всех хорошие глаза; и все они умеют и любят,
разговаривая с человеком, кто бы он ни был, смотреть ему прямо в лицо.
     Мы предлагаем закурить и наполняем стаканы (к  которым,  надо  сказать,
прикладываются очень умеренно), и редактор, чтобы  завязать  беседу,  делает
дилетантское замечание насчет карманников в обличий джентльменов.  Инспектор
Уилд тотчас вынимает изо рта сигару и, поведя правой рукой, говорит:
     - По части "фасонной банды", сэр, посоветую вам обратиться  к  сержанту
Уитчему. А почему? Могу вам доложить:  сержант  Уитчем  знаком  с  "фасонной
бандой" как ни один другой полицейский офицер в Лондоне.
     Наше сердце радостно забилось, когда мы увидели эту радугу на  небе,  и
мы оборачиваемся к сержанту Уитчему, который сразу же очень четко,  в  точно
подобранных  словах  принимается  развивать  предмет.  Все  его  собратья  с
живейшим интересом следят за его речью, отмечая в то же  время,  как  мы  ее
принимаем. Понемногу, когда представляется случай, они начинают, то тот,  то
другой, или двое сразу, добавлять кое-что от  себя,  и  разговор  становится
общим. Но собратья вмешиваются только затем, чтобы поддержать друг друга,  а
не опровергнуть, - более братского  содружества  и  быть  не  могло  бы.  От
"фасонной банды" мы переходим к  родственным  темам:  говорим  о  кражах  со
взломом, о торговле краденым, о домушниках  и  фармазонщиках,  об  одаренных
юношах, подвизающихся в  мелком  воровстве,  и  о  прочих  специалистах.  Мы
отмечаем, пока нам все это раскрывается, что  инспектор  Стокер,  шотландец,
всегда точен и опирается на статистику, и когда встает вопрос о цифрах, все,
как по сговору, замолкают и смотрят на него.
     Перебрав все виды воровского искусства, - причем наши гости следили  за
обсуждением с неизменным глубоким вниманием и только когда  у  театра  через
дорогу поднимался необычный шум, тот или другой из джентльменов за спиной  у
своего ближайшего соседа поглядывал в ту сторону  в  окно,  -  мы  попросили
просветить нас по ряду вопросов, как, например:  вправду  ли  еще  бывают  в
Лондоне случаи вооруженного  грабежа  -  или,  может  быть,  такому  грабежу
(вернее тому, что названо в жалобе грабежом) обычно  предшествуют  некоторые
обстоятельства, которые пострадавшей стороне неудобно раскрывать  и