оэтического
произведения.  Я долгое время  думал,  что поэтическое  произведение создает
конфликты: оно их уничтожает.
     У  подножия тюремных стен преклоняет  колени ветер.  Тюрьма увлекает за
собой  камеры,  в  которых  спят арестанты,  становится  легкой  и  убегает.
Торопитесь,  критики, воры - далеко. Взломщики поднимаются. По лестницам или
на лифте.  Они проворно  воруют.  Скрывают.  Срывают  платья. На  лестничной
площадке   обыватель-полуночник,  дрожащий   от   осознания   ужасной  тайны
малолетнего  воришки,  юноши,  отмыкающего  двери,  обобранный  обыватель не
отваживается  крикнуть: "Держи вора!" Он лишь едва поворачивает голову.  Вор
вынуждает  головы поворачиваться, дома -  покачиваться, замки  -  танцевать,
тюрьмы - летать.
     Миньон  спит  у  подножия  стены.  Спи,  Миньон,  похититель  безделиц,
похититель  книг, колокольных канатов, конских грив  и хвостов, велосипедов,
роскошных  собачонок. Миньон,  коварный Миньон, умеющий  украсть  у  женщины
пудреницу; у священника (при помощи палочки  и  клея) - деньги из кружки для
пожертвований; у  богомолок, причащающихся на нижней мессе, - сумку, которую
они оставили на скамеечке для молитвы; у "котов" их  клиентов, у полицейских
- ксивы, дающие поблажки  стукачам,  у  консьержей - их дочерей или сыновей,
спи, спи, утро едва брезжит, когда луч восходящего солнца опускается на твои
белокурые волосы и снова заключает тебя в твою тюрьму. И дни, следующие один
за другим, делают твою жизнь скорее длинней, чем шире.
     После  подъема  дежурный  арестант обегает  этаж  по  галерее и  стучит
кулаком в  каждую дверь.  Один за другим, с одинаковыми жестами,  три тысячи
узников  встряхивают тяжелую  атмосферу  камер, встают  и  исполняют  мелкие
утренние надобности.  Позднее надзиратель  откроет окошко  камеры 329, чтобы
передать  суп. Он смотрит, не произнося ни слова. В этой истории надзиратели
также играют свою  роль.  Не все они дураки, но все  полностью безразличны к
тому,  что играют. Они  совершенно не сознают красоты своей роли. С недавних
пор они носят  темно-синюю  униформу  - точную  копию костюма  летчиков, и я
думаю,  что если у них благородная душа, то  им стыдно  быть  карикатурой на
героев. Они - летчики, упавшие с неба в тюрьму, разбив стеклянную крышу. Они
сбежали в тюрьму. У  них на воротничке еще  держатся  звезды, которые вблизи
кажутся  белыми и вышитыми, потому что  мы  видим их при свете дня. Нетрудно
догадаться, что они в ужасе выбросились из своего  самолета (раненый мальчик
Гюинме падал, съежившись от страха; он падал с крылом, переломленным потоком
жесткого воздуха, который  приходилось рассекать,  тело кровоточило радужным
керосином, и именно это означало упасть посреди самой  славы); наконец,  они
оказались среди тех, кто не  вызывает  в них удивления. Они могут, они имеют
право проходить перед камерами, не открывая их, смотреть  на преступников  -
нежных и смиренных  сердцем. Нет. Они не думают о  них, потому что не желают
их. Они летали в небе: и теперь они  не  желают открывать окошки с глазком в
виде  бубнового  туза, не  желают подмечать  простых  жестов убийц и  воров,
застигать их, когда те стирают  белье, стелят  на  ночь  кровати, завешивают
окно,  и, из экономии,  с помощью своих толстых пальцев и булавки расщепляют
спичку на  две  или на четыре, и  не желают сказать  им  банальное - то есть
человеческое - слово, чтобы  посмотреть, не  превратятся ли они вдруг в рысь
или лисицу.  Они  -  стражи могил.  Они отпирают и вновь запирают  двери, не
проявляя  интереса  к  сокровищам,  которые  за  ними   таятся.  Их  честное
(осторожно со словом "благородный"  и со  словом "честный", которые я только
что употребил), их честное лицо,  вытянутое  книзу,  отполированное отвесным
падением  без  парашюта,  не  исказилось от  прикосновений  жуликов,  воров,
"котов",  скупщиков  краденого, чернушников,  убийц,  фальшивомонетчиков. Ни
один   цветок  не  запачкал   их  униформы,  ни  одна  складка  сомнительной
элегантности, и если я  смог сказать об одном из  них несколько дней спустя,
что он шел  на "бархатных" ногах, то это потому, что он должен был совершить
предательство,  переметнуться  в противоположный  лагерь,  летающий  лагерь,
вновь  подняться  прямо на небо,  с сундуком под  мышкой.  Я  заметил его  в
часовне  во  время мессы. В момент причащения священник спустился с алтаря и
подошел к одной из ближайших камер (часовня тоже разделена на пятьсот ячеек,
стоящих  гробов),  неся облатку  арестанту,  который на коленях ожидал  его.
Итак,  этот  надзиратель  в  фуражке  -находившийся  возле   угла  алтарного
возвышения, руки в карманах, ноги расставлены, словом, в той позе, которую я
с  таким удовольствием  отмечал у Альберто, улыбнулся, но  какой-то радостно
милой  улыбкой, которой я  не  мог бы  предположить у охранника.  Его улыбка
сопровождала святое причастие  и возвращение пустой дароносицы, и я подумал,
что он, наверное, потешался над богомольцем, левой рукой потирая себе  яйца.
Я  уже спрашивал  себя,  что  произойдет при встрече  молодого  и  красивого
надзирателя  с молодым и красивым преступником.  Я  с наслаждением воображал
себе эти две картины: кровавый и  смертельный удар  или сверкающее объятие в
океане  спермы  и прерывистого  дыхания; но  прежде  я  этого надзирателя не
замечал,  и  вот,  наконец,  увидел  его.  Из  моей камеры,  находившейся  в
последнем  ряду,  я  слишком  плохо различал его лицо,  чтобы  наделить  его
чертами  молодого и  трусливого  мексиканца-метиса,  изображение  которого я
вырезал из обложки приключенческого  романа.  Я думал:  "Ну, скотина,  уж  я
заставлю  тебя  причаститься!"  Моя  ненависть  и  мой ужас  при виде  этого
отродья,  должно  быть,  еще  ,  сильнее  заставили  меня  возбудиться, и  я
почувствовал, как  под пальцами у меня набухает  член, - и  я тряс им до тех
пор,  пока  наконец...  -  не  отрывая  взгляда  от  надзирателя,  еще  мило
улыбавшегося. Теперь я могу  честно сказать себе, что  улыбнулся  он другому
надзирателю или  убийце,  и, поскольку  я находился между  ними, эта светлая
улыбка прошла  сквозь  меня и  расчленила меня. Мне показалось, я вправе так
считать, что надзиратель был повержен и исполнен благодарности.
     Перед тюремщиками  Миньон чувствовал себя  мальчишкой. Он  ненавидел  и
уважал их. Он  курит  весь день напролет, пока не опрокинется на  кровать. В
его рвоте светлые пятна образуют островки: это жест  любовницы,  это безусое
гладкое  лицо, как у боксера или у  молоденькой девушки.  Он швыряет окурки,
получая удовольствие  от  самого  жеста.  (Можно  всего  ожидать  от "кота",
который сам сворачивает сигареты,  потому  что это придает пальцам известное
изящество,  который  носит  обувь  на каучуковой подошве,  чтобы беззвучными
шагами поразить встречных прохожих, которые изумленно будут глядеть на него,
оценят его галстук, позавидуют его' бедрам, плечам, затылку, и, сами того не
подозревая  и  несмотря  на  то,  что  не знают его,  по цепочке от одного к
другому образуют  его пеструю свиту, время от времени оказывающую ему  знаки
почтения,   придавая  некую   прерывистую,  мимолетную  царственность  этому
незнакомцу, все атрибуты царственности которого  неизбежно  приведут к тому,
что в конце своих дней он почувствует себя монархом.) По вечерам он собирает
рассыпавшийся  табак  и  закуривает.  Вытянувшись  на  спине  на  кровати  и
раздвинув  ноги, правой рукой  он стряхивает  пепел со своей сигареты. Левая
рука заведена за  голову. Мгновение счастья, оно  соткано  из восхитительной
легкости,  с которой  Миньон в  этой  позе  обретает свою самую  сокровенную
сущность, заставляющую его жить настоящей  жизнью.  Лежа на жесткой кровати,
затягиваясь сигаретой, кем он мог бы быть? Миньон никогда не будет страдать,
он всегда сумеет выпутаться  из затруднения  с  той же  легкостью,  с  какой
напяливает на себя жесты какого-нибудь обожаемого типа, оказавшегося в таком
же положении,  и если из книг  или анекдотов он не мог  почерпнуть материала
для его создания, - его желания (но он заметил это слишком поздно, когда уже
не было времени отступить)  не были желанием стать контрабандистом, королем,
менестрелем, путешественником,  работорговцем,  а желанием  стать  одним  из
контрабандистов,  одним  из королей, менестрелей  и т.д.,  то  есть,  как...
Находясь в самом жалком положении,
     Миньон всегда сумеет вспомнить, что в таком же оказывался кто-то из его
кумиров  (а если  нет, то он бы вынудил  их к этому), и его положение станет
священным, и тем самым более чем сносным. (Он, таким образом, похож на меня,
воскрешающего  этих людей - Вейдманна, Пилоржа, Соклея - в моем желании быть
ими; но он отличается  от  меня своей верностью этим персонажам, поскольку я
давно смирился с  тем, что  я -  это  лишь я сам. Но именно моя  вожделенная
мечта  о блестящей  судьбе  спрессовала, если можно так сказать,  во  что-то
вроде  уменьшенной  копии  -компактной,  прочной  и  ослепительно сверкающей
-трагические, окрашенные  в багровые цвета элементы прожитой  мною  жизни, и
мне  порой  доводится  быть  обладателем  того многосложного  облика Дивины,
которая прежде всего есть сама она, и в то же время - в чертах лица и жестах
- иногда еще и  такие реальные, хотя и воображаемые,  избранные  существа, с
которыми,  в самой ее  глубине,  у нее происходят ссоры, которые  мучат  или
возбуждают ее,  но никогда не оставляют в покое,  придают ей, благодаря едва
уловимому    движению   морщин   и   дрожанию    пальцев,   тревожащий   вид
множественности, потому  что  она остается немой  и  закрытой,  как  могила,
исполненная гнусности). Лежа на жесткой кровати и затягиваясь сигаретой, кем
он  мог бы быть?  "Тем, кто в  этой  позе  обретает  свою самую  сокровенную
сущность,  то  есть арестованным  "котом", курящим  сигарету, то  есть самим
собой". Так  что  можно  понять,  до  какой  степени внутренняя жизнь Дивины
отличалась от внутренней жизни Миньона.
     Миньон написал Дивине письмо, на  конверте которого был обязан пометить
"Месье такому-то", и Нотр-Дам-де-Флеру тоже. Дивина  в клинике. Она посылает
перевод  на  пятьсот франков.  Его  письмо  мы  прочтем  позже. Нотр-Дам  не
ответил.
     Надзиратель отпирает дверь и  вталкивает в камеру новенького. Кто будет
принимать  его  -  я или Миньон? Он несет  с  собой одеяло, котелок, кружку,
деревянную  ложку и свою историю.  На  первых  же словах я прерываю  его. Он
продолжает говорить, но я уже далеко.
     - Как тебя зовут?
     -Жан.
     Этого довольно. Его зовут Жан  - как меня и  как того мертвого ребенка,
для  которого я пишу. Какая разница, впрочем, если  бы он был менее красив,,
но мне не везет. Жан там. Жан здесь. Когда я говорю одному из них, что люблю
его,  я сомневаюсь, не я  ли это.  Я  уже далеко, потому что снова  стараюсь
пережить то, что испытал, когда он несколько раз позволял мне ласкать его. Я
решался на все, и, чтобы приручить его, соглашался с тем, чтобы он имел надо
мной превосходство самца; его член  был  крепким, как у мужчины, а юношеское
лицо - сама нежность, так  что когда он, растянувшись на моей кровати в моей
комнате,  прямой и неподвижный, кончал  мне  в рот, он ни на йоту  не  терял
девственного  целомудрия. Здесь свою  историю  рассказывает  мне другой Жан.
Теперь я не  один, но потому-то я и одинок,  как никогда. Я имею в виду, что
одиночество тюрьмы  давало мне  свободу быть с  сотней  Жанов Жене, виденных
мельком в моменты, когда  я воровал их черты у сотни прохожих, ведь  я похож
на Миньона, тоже воровавшего Миньонов, необдуманный жест которого выхватывал
их из всех  незнакомцев,  им задетых; но новый Жан  возвращает в меня  - как
сложенный веер  рисунки на  газе  -возвращает,  сам  не  знаю  что. Я далек,
однако, от  неприязни  к  нему.  К  тому  же он  довольно глуповат,  чтобы я
испытывал  к нему  какую-то  нежность.  Небольшие черные глаза,  смугловатая
кожа,  всклокоченные волосы  и настороженный вид...  Нечто  вроде греческого
мальчишки-прохвоста, которого можно заметить  присевшим у подножия невидимой
статуи Меркурия;  он  прикидывается дурачком, но следит взглядом  за  богом,
чтобы стащить у него сандалии.
     - Тебя за...?
     - Я - "кот". Меня зовут Пролаза с Пигаль.
     -  Что-то не  сходится.  Ты  не  так  одет.  На  Пигаль только девочки.
Рассказывай.
     Греческий  мальчик  рассказывает,  что его взяли как  раз в тот момент,
когда он вытаскивал из выдвижной кассы бистро руку, набитую банкнотами.
     - Но я отомщу. Как только выйду, я  разобью  камнями все стекла, ночью.
Но  перед тем,  как собирать камни, надену перчатки. Чтоб без отпечатков.  Я
нехороший.
     Я  продолжаю  чтение своих  дешевых  романов. В  них моя любовь находит
удовлетворение  в негодяях, переодетых  в  дворян. А также мое пристрастие к
обману, пристрастие к подделке, которое заставило бы  меня написать на своих
визитных карточках:
     "Жан Жене.  лже-граф де Тийанкур". Со страниц этих внушительных книг  с
приплюснутым  шрифтом  мне являются  чудеса.  Прямые,  как лилии,  возникают
молодые люди, они,  отчасти  благодаря мне,  - принцы и  нищие одновременно.
Если  из себя  я  делаю Дивину,  из  них  я делаю  ее любовников: Нотр-Дама,
Миньона, Габриэля, Альберто, парней,  которые  умеют классно  свистеть и  на
голове которых, если  приглядеться,  в  ореоле  можно  заметить  королевскую
корону. Я не  сумел  бы  сделать так, чтобы они испытывали тоску по  дешевым
романам  со   страницами   серой,   как  небо  Венеции  и  Лондона,  бумаги,
испещренными  рисунками  и  зловещими знаками заключенных:  глаза  анфас  на
профилях, окровавленные сердца. Я читаю эти тексты, нелепые для рассудка, но
моему  рассудку  не  интересны  книги,   из  которых  на  меня  обрушиваются
отравленные  и  оперенные,  точно  стрелы,  фразы.   Рука,  выпускающая  их,
обрисовывает,  пригвождая,  в некоторых местах, неясный силуэт Жана, который
узнает  себя  и не решается двинуться с  места, ожидая той, которая, метя  в
самое сердце, заставит  его содрогаться в агонии. Я  до  безумия люблю,  как
люблю тюрьму, эти  сжатые  строчки, компактные,  как кучка нечистот, полные,
как  простыни,  кровавых , следов, мертвых  кошачьих зародышей, и я не знаю,
фаллосы  ли это, жестко воздвигнутые,  превращаются в суровых  рыцарей,  или
рыцари -- в вертикальные фаллосы.
     И потом, в сущности, нужно ли так  прямо  говорить о себе? Мне  гораздо
больше нравится описывать себя  в  ласках,  которые  я  приберегаю для своих
любовников. Еще немного,  и  этот  новый  Жан .  стал бы Миньоном. Чего  ему
недоставало?  Когда он с сухим  звуком выпускает газы, он делает полуприсед,
не вынимая рук из карманов и немного поворачивая туловище, как бы завинчивая
его. Это  движение моряка за штурвалом. Он воссоздает Миньона, в котором мне
среди  прочего нравилось  вот что: когда он  напевал мелодию  явы,  он делал
танцевальное па и поднимал руки перед собой, как  бы обнимая талию партнерши
(по  желанию  он делал эту  талию тоньше или  толще,  разводя или сводя свои
всегда  подвижные  руки);  казалось еще, что он  сжимает чувствительный руль
велосипеда  на почти прямой трассе; а еще  он казался возбужденным боксером,
отражающим ловкими и уверенными движениями  рук удары в печень; это движение
было свойственно также  многочисленным  героям,  которыми  вдруг  становился
Миньон,  и всегда  оказывалось,  что его жест  наиболее точно символизировал
самого изящного  самца.  Он делал  те волшебные жесты,  благодаря которым мы
оказываемся  у  них на  коленях. Крутые жесты,  которые пришпоривают  нас  и
заставляют стонать, как тот виденный мною город, чьи бока кровоточили жидкой
массой движущихся статуй, приподнятых дремотой, статуй, марширующих в едином
ритме. Батальоны-сомнамбулы продвигаются по  улицам, как  ковер-самолет  или
колесо,  проваливающееся  и  подскакивающее  в  согласии с медленным тяжелым
ритмом. Их ноги спотыкаются об  облака:  тогда они  пробуждаются, но  офицер
произносит слово: они засыпают вновь и во сне  отбывают,  а на  их  сапогах,
тяжелых,  как пьедестал,  переливается пыль.  Подобные  Миньонам,  прошедшим
сквозь нас, далеким на своих облаках. Единственное их отличие - это стальные
бедра, которые  никогда не позволят им превратиться в гибких и  изворотливых
"котов".  Я восхищен  тем,  что сутенер Хорст  Вессель,  говорят, дал  жизнь
легенде и народному плачу.
     Невежественные, оплодотворяющие,  как золотой дождь, они обрушились  на
Париж, который всю ночь унимал биение своего сердца.
     Мы  же  дрожим у  себя камерах,  поющих и стенающих от  навязанного  им
наслаждения,  потому что при одной только мысли об  этом  гульбище самцов мы
кончаем, как если бы нам было  дано увидеть гиганта  с раздвинутыми ногами и
напряженным членом.
     Миньон  около  трех месяцев находился  в тюрьме, когда -  в то время  я
часто  встречал  малолеток  с  лицами,  казавшимися  мне,   несмотря  на  их
молодость, волевыми, суровыми, резче оттеняющими дряблость моих бедных белых
телес,  которые  уже  ничем  не  напоминают мне  беспощадного  колониста  из
Меттрей,  хотя я  без  труда узнаю их, и  боюсь  их -он спустился  в комнату
свиданий. Там молодой человек рассказал ему про Нотр-Дам-де-Флера. То, о чем
я  поведаю  вам от начала и  до конца, Миньон собирал по разным  источникам,
узнавал  из  слов,  -тайком  произнесенных  за  сложенной веером ладонью,  в
течение целого  ряда свиданий. За  всю свою  удивительную жизнь Миньон, зная
обо всем,  никогда ни о  чем не узнает. Поскольку ему останется неизвестным,
что  Нотр-Дам  -  это  его сын, он  не  узнает,  что в  той истории, которую
рассказывает ему паренек,  Пьерро  Корсиканец,  - это Нотр-Дам, взявший себе
прозвище, чтобы торговать, наркотиками. Итак, Нотр-Дам находился у паренька,
который  будет рассказчиком, когда на лестничной площадке остановился  лифт.
Звук  его  остановки  обозначил  мгновение,  начиная с  которого нужно  было
смириться  с  неизбежным.  Шум  останавливающегося лифта заставляет учащенно
колотиться сердца тех,  кто слышит  его,  словно  звук,  забиваемых  вдалеке
гвоздей-  Он  делает жизнь бьющейся, как  стекло. В дверь  позвонили. Звонок
звучит не столь фатально, как лифт; отчасти он возвратил чувство уверенности
в себе,  ощущение  обыденности.  Если бы после шума  лифта ничего больше  не
послышалось,  то  парнишка  и Нотр-Дам  умерли бы  от  страха.  Дверь открыл
паренек.
     - Полиция! -  сказал  один  из двух мужчин, отворачивая  известным  вам
жестом лацкан пиджака.
     Образ  фатального для меня теперь - это треугольник, который составляют
три человека  с повадками  слишком  банальными, чтобы не  внушать  опасений.
Предположим, я поднимаюсь  по  улице. Все трое находятся  на тротуаре слева,
где я  пока  что  их  не видел. Но они меня уже заметили:  один переходит на
правый тротуар, второй остается на левом, а последний слегка замедляет шаг и
образует вершину треугольника, в котором я вот-вот окажусь: это Полиция.
     - Полиция.
     Он прошел в прихожую. Пол был полностью укрыт ковром. Чтобы согласиться
привнести в свою будничную жизнь - где шнуруют  башмаки, пришивают пуговицы,
удаляют угри  с лица -- приключения  в духе детективного  романа, в каком-то
смысле нужно самому обладать душой,  свойственной  феям. Полицейские шагали,
сжимая  в  карманах  пиджаков  револьверы  со взведенными курками. В глубине
квартиры, над камином, возвышалось огромное зеркало, обрамленное хрустальным
рокайлем со сложным рисунком граней; несколько кресел, обитых желтым шелком,
располагались  без  всякой системы.  Шторы  были  задернуты. Свет  падал  от
небольшой  люстры: был  полдень. Полицейские чуяли криминал  - и были правы,
поскольку квартира  воспроизводила  спертую  атмосферу  комнаты,  в  которой
Нотр-Дам, задыхаясь, со скованными учтивостью и  страхом движениями,  удавил
старика. На камине напротив  них  стояли розы  и аронники. Так