ь,  когда  они столкнутся в перепалке на арго.  Соедините их вдруг  в
объятиях или в братском поцелуе. Делайте, что вам угодно.
     Миньон  был  счастлив,  найдя  эти  деньги, но совершенно  не зная, что
сказать,  он лишь процедил сквозь зубы: "Без глупостей, приятель."  Нотр-Дам
был в бешенстве.  Но что  поделаешь? Близко  знакомый с законами, царящими в
районе  площадей  Пигаль  и  Бланш,   он  знал,  что  не  следует   особенно
хорохориться  перед  настоящим "котом". А у Миньона были налицо все  внешние
признаки "кота". "Не стоит выступать", - подумал Нотр-Дам.  Итак, он потерял
свой бумажник, и это увидел Миньон. Вот  продолжение: Миньон отвел Нотр-Дама
сначала к портному, потом к сапожнику и, наконец, к шляпнику. Там он заказал
для них обоих все те мелочи,  которые  делают  мужчину сильным и  неотразимо
привлекательным:  замшевый ремень,  мягкую шляпу, шотландский галстук и тому
подобное. Потом они  сняли номер  в  отеле на  улице Ваграм.  Ваграм -  бой,
выигранный боксерами!
     Они жили  в полной праздности.  Совместные прогулки взад  и  вперед  по
Елисейским полям все теснее сближали их. Они спорили о женских ногах.
     Их замечания, из-за  отсутствия в  обоих чувства  юмора, не  отличались
тонкостью. Их ничто не  тревожило. Легко  и непринужденно  они  скользили по
илистому  дну поэзии.  Сорванцы, которых озолотила судьба,  и для  меня было
столь же  занятно  отдать им  это золото,  как и  выслушивать  какого-нибудь
американского  проходимца,  который  о,  чудо!  произносит  слово "доллар" и
говорит по-английски. Усталые,  они возвращались в отель и подолгу  сидели в
больших  кожаных  креслах  в   холле.   Уже  тогда  их   близость   начинала
разрабатывать  свою  алхимию.  Торжественная   мраморная  лестница  вела   в
коридоры, устланные красными  коврами. По  ним  проходили, храня  безмолвие.
Как-то раз во  время большой  мессы в церкви  Мадлен, глядя на ступающих  по
ковру  священников,  при  молчавшем  органе, Миньон  почувствовал,  что  его
тревожит уже  один вид этого таинства, глухого  и слепого: эти шаги по ковру
он  узнавал  теперь в отеле и, медленно ступая по пушистому ворсу  ковра, он
думает  на своем воровском языке: "В  этом, возможно, что-то есть". Ибо речь
идет о нижних мессах [19] в глубине  коридоров  больших отелей,  где красное
дерево и  мрамор  зажигают  и  задувают свечи. Панихида  и свадебная  служба
вместе, в течение всего года, тайно  свершаются здесь. Здесь  передвигаются,
словно тени. Стоит ли говорить, что моя восторженная душа вора не упустит ни
малейшей   возможности,  чтобы   ощутить   это   восхитительное   состояние?
Чувствовать,  как летишь на кончиках  пальцев, хотя подошва ставится плашмя!
Даже  здесь,  во Френе, несмотря  на  математически  точную  прочность стен,
длинные и  вонючие тюремные  коридоры, которые  сами себя  кусают за  хвост,
возвращают в меня душу гостиничной крысы [20] , которой мне хочется быть.
     Шикарные  клиенты  проходили  перед ними- Они  снимали шубы,  перчатки,
шляпы,  пили портвейн, курили "Кравен" и  гаванские сигары. Суетился молодой
лакей. Приятели казались себе персонажами из  какого-нибудь фильма. Соединив
в  мечте свои поступки, Миньон  и Нотр-Дам незаметно для самих  себя  шли  к
братской дружбе. Мне стоит  многих усилий, чтобы удержаться и не сблизить их
еще сильнее, не сделать так, чтобы Миньон одним движением бедра, с полнейшей
и  бессознательной невинностью  и теряя голову от ощущения  счастья, глубоко
погрузил  свой  тяжелый гладкий член, блестящий  и  теплый,  как колонна  на
солнце,  в раскрытый в форме  буквы  "О" рот подростка-убийцы, уничтоженного
чувством благодарности!
     Так могло бы случиться, но не случится. Миньон и Нотр-Дам, ваша судьба,
какой бы суровой я ее ни изобразил, всегда будет неприметно омрачаться  тем,
что еще могло бы произойти, но не произойдет благодаря мне.
     Естественно, однажды  Нотр-Дам  признался  в  своем убийстве. А  Миньон
рассказал о Дивине. Тогда  Нотр-Дам сообщил, что его зовут Нотр-Дам-де-Флер.
Им обоим понадобилась редкая уступчивость, чтобы без особых потерь выбраться
из капканов, расставленных перед их чувством уважения друг  к другу.  В этой
ситуации Миньон проявил всю свою обворожительную деликатность.
     Нотр-Дам  лежал  на  диване,  Миньон сидел  у него  в  ногах  и  слушал
исповедь. Речь шла об убийстве.
     Миньон стал сценой, на которой разыгралась эта глухая безвестная драма.
В нем боролись страх  оказаться сообщником, дружеская привязанность  к этому
мальчику и желание, даже страсть, донести.  Оставалось только узнать кличку.
Наконец,  понемногу  дело дошло  и до этого. Пока произносилось тайное  имя,
было  так  тяжко  наблюдать за  тем,  как извивается  удивительный  красавец
убийца, как неподвижные и отвратительные кольца мраморных змей на его спящем
лице приходят  в  движение;  и  Миньон осознал тяжесть  признания  настолько
глубоко, что спросил самого себя: а не блеванет ли сейчас Нотр-Дам?  Он взял
обеими руками свесившуюся с дивана руку ребенка.
     - Понимаешь, это ребята  так меня  назвали... Миньон не отпускал  руку.
Глазами он вытягивал признание.
     - Бывает, бывает...
     Пока  длилась вся эта процедура,  Миньон не отрываясь смотрел  в  глаза
друга. Улыбка  застыла на его губах: он чувствовал,  что малейшее проявление
эмоций  с его  стороны, малейший  знак,  даже вздох,  могут все разрушить...
Тогда бы Нотр-Дам-де-Флер "сломался".
     И когда наконец  в  комнате  прозвучало  это имя, из мельчайших  частиц
смущенного открывшегося убийцы возник и засветился в сиянии славы алтарь, на
котором, утопая в розах, возлежала женщина, сотканная из света и плоти.
     Алтарь  покачивался на грязной поверхности позора, в который погрузился
сам убийца. Миньон притянул его к себе, чтобы крепче обнять. Мне так хочется
представить  их совсем в других позах,  если бы мои видения еще  подчинялись
моей  воле:  но   днем  все  нарушается  переживаниями,  связанными  с  моим
процессом;  а  вечером,  перед  сном,  реальные  предметы  и впечатления дня
потихоньку  покидают  мою  душу,  оставляя  меня   на  краю  сна,  в  полном
одиночестве, словно  заплутавшегося в бурю путника посреди песчаной равнины.
Миньон, Дивина, Нотр-Дам стремглав убегают от меня, унося с собой  утешение,
которое  дает их существование во мне, и  они не довольствуются  только лишь
бегством,  они  уничтожают  себя,  растворяются  в ужасной  непрочности моих
видений  или, лучше, моего сна и  становятся моим сном; они расплавляются  в
самом веществе  моего сна, они составляют его.  В  тишине  я зову на помощь,
машу  обеими  руками  моей  души, еще  более  немыми,  чем водоросли,  но  я
призываю, конечно же, не какого-то друга, твердо стоящего на  земле, а некую
кристаллизацию нежности, которая кажется столь  прочной, что заставляет меня
верить в ее вечность.
     Я  зову: "Спасите  меня!  Удержите меня здесь!"  Я  удираю  в кошмарное
сновидение, которое проникнет сквозь тьму камер, тьму проклятых, падших душ,
рты  надзирателей и груди судей, в  конце  которого меня мучительно медленно
заглатывает гигантский крокодил, состоящий из сгустков зловонного  тюремного
воздуха. Это страх суда.
     На  мои бедные  плечи  давят  тяжкий  груз  правосудия,  облаченного  в
судейскую мантию, и тяжесть моей участи.
     Сколько   всяких  агентов   полиции  и   инспекторов,   выбиваясь,  что
называется,  из сил, днями и ночами бились, распутывая загадку, которую я им
загадал! Я  уже  считал  дело прекращенным,  в  то  время как они продолжали
искать,  занимаясь расследованием  так, что  я об  этом  ничего не знал. Они
трудились  над  делом Жене, шли  по  фосфоресцирующим следам поступков Жене,
трудились надо мной во мраке.
     Ловко  же  мне  удалось  возвысить  эгоистичную  мастурбацию до  уровня
культа!  Как только  я начинаю  это занятие,  грязное и  противоестественное
превращение  путает  всю  правду.  Я  становлюсь  само  поклонение.  Внешние
признаки моих желаний лишь указывают на то, как далеко я ушел из этого мира.
     Удовольствие   одиночки,   благодаря   этому   жесту   ты   становишься
самодостаточным, интимно обладая другими, а  они служат, сами того не ведая,
твоему  наслаждению,  которое  даже  наяву  придает  малейшим движениям  вид
наивысшего  безразличия  по  отношению  ко  всем прочим,  а равно  некоторую
неловкость, так что если  однажды ты  уложишь в свою  постель  какого-нибудь
мальчика, тебе кажется, что ты ударился лбом о гранитную плиту.
     Долгое время я был вынужден  упражнять свои пальцы в воровстве! Неплохо
схлопотать чир [21].  Моя добрая, ласковая  моя  подружка,  камера  моя! Мое
одинокое убежище,  я так люблю тебя! Если бы  мне пришлось на свободе жить в
каком-нибудь другом городе,  я бы первым делом  отправился в тамошнюю тюрьму
поискать  "своих" людей, принадлежащих моей  расе, а заодно разыскать  там и
тебя...
     Вчера  меня  вызывал  следователь.  От  запаха  "тюремного фургона",  в
котором меня  везли из Санте до Дворца  Правосудия, и от  запаха карцера мне
сделалось дурно; я появился перед следователем белый как полотно.
     Уже  на пороге кабинета  меня охватило уныние, это чувство, несмотря на
пыльное и тайное цветение,  которое чудилось  мне во всяком уголовном  деле,
внушила  мне  сломанная  скрипка.  Дивина  тоже  видела  ее. Так похожая  на
распятие,  она  вызвала во  мне  чувство жалости.  Чувство тем более сильное
оттого, что я вспомнил и  сон, в котором моя жертва меня простила. Судья и в
самом  деле излучал доброжелательность.  Я узнал в  его улыбке  улыбку  моей
жертвы  из сна и  вспомнил или заново осознал, что она сама должна выступать
судьей на суде, и я, возможно - нарочно, перепутал ее со следователем, а что
касается следователя: зная, что я жертвой прощен, спокойный,  уверенный,  не
той уверенностью, которая рождается логикой, но желанием мира, возвращения к
человеческой жизни (это последнее желание заставило Миньона служить полиции,
чтобы  вновь обрести  свое  место  среди людей и  в то  же  время  совершать
нечеловеческие  мерзости),  уверенный,  что все  забыто, загипнотизированный
прощением, я доверчиво ему признался.
     Секретарь занес признание в протокол, я подписал.
     Мой адвокат был ошеломлен, сражен: - Что ты наделал?  Кто обманул тебя?
Небо? Небо, обитель Господа Бога и его Сердца?
     По подземным  переходам Дворца я  проделал обратный  путь, чтобы  вновь
оказаться  в  своей маленькой  черной  холодной  - камере  тюрьмы  Сурисьер.
Ариадна в лабиринте. Самый живой мир и самые нежные люди, они из мрамора. На
своем пути я сею  опустошение. Перед моим мертвым взглядом проходят города с
окаменевшими жителями.  Но выхода нет.  Невозможно забрать  признание назад,
аннулировать его, распустить  и  смотать  нить времени, которое его соткало.
Бежать?  Какая  мысль! Лабиринт еще более  извилист,  чем мотивировки судей.
Охранник,  который  сопровождает  меня?  Охранник  из  массивной  бронзы,  к
которому я прикован наручником. Я  быстро придумываю способ  соблазнить его:
встать  пред  ним  на  колени,  прижаться  сначала  лбом  к  его  бедру,   с
благоговением расстегнуть его  .синие  брюки...  Что за  чушь! Со  мной  все
кончено. Ну почему  я не украл,  как  собирался,  в  аптеке тюбик стрихнина,
который можно было спрятать, утаить при обыске. И однажды, слишком  устав от
страны  Химер  -единственно  подходящей  для жизни, ибо  таково  ничтожество
человеческих вещей, что "за  исключением существа,  существующего  самого по
себе, нет ничего прекрасного  за исключением того,  чего нет "(Поп) -  я бы,
отказавшись  от  ненужного  украшения  этого  события,   просто  взял  бы  и
отравился. Ведь, друзья мои, мне светит Каторга.
     Бывают  моменты,  когда вдруг понимаешь ускользавший до сих  пор полный
смысл некоторых выражений. Их проживаешь и шепчешь. Например:
     "Я почувствовал, как земля  ускользает  у меня из-под ног." Эту фразу я
читал и  произносил тысячи раз, но не чувствовал ее. Достаточно  же было при
пробуждении  десять  секунд задержаться на ней в момент, когда меня посетило
воспоминание   о   моем  аресте  (оставшись   от   ночного  кошмара),  чтобы
обстоятельства,  вызвавшие это  выражение  из сна,  вновь  обступили меня  и
вызвали во мне эту внутреннюю висцеральную жизнь, влекущую в ту же бездну, в
какую  неизменно  падаешь ночью.  Прошлой  ночью  я  так  и падал.  Ни  одна
протянутая милосердная рука  не  захотела меня удержать.  Несколько  утесов,
может быть, и протягивали  мне свои каменные руки, но при этом так, чтобы  я
не смог бы  за них ухватиться.  Я падал. А  чтобы оттянуть момент последнего
удара -  ведь ощущение падения пьянило меня, равно наполняя и безнадежностью
и счастьем,  и  кроме того, страхом  пробуждения,  возвращения  к  событиям,
отдаляющим  удар  о дно пропасти, страхом  пробуждения  в  тюрьме в смятении
перед  самоубийством или каторгой, -  я  нагромождал  катастрофы, несчастные
случаи вдоль  вертикали пропасти, я призывал невероятные препятствия на пути
к   конечному   пункту.  Именно  накануне  рокового  дня   влияние   еще  не
развеявшегося сна заставило  меня нагромождать  все  новые  и  новые, и  все
одинаково значительные, подробности в смутной надежде, что они отдалят  срок
расплаты. Я медленно увязал.
     И тем не менее,  вернувшись в  свою  426  камеру,  я  почувствовал, что
прелесть моего поступка околдовывает меня. Первые же шаги, которые я делаю -
руки  лежат  на  покачивающихся  бедрах -дают ощущение, что в меня проникает
идущий следом Миньон. И вот я снова погружен в  утешительную прелесть отеля,
который все же придется покинуть, потому что 20 тысяч франков не вечны.
     За  время  своего пребывания  в отеле  Миньон ни  разу  не появлялся  в
мансарде. Наша дорогая Дивина умирала от беспокойства, не имея вестей о нем.
Он подумал о возвращении, лишь когда  у  них с  Нотр-Дамом кончились деньги.
Одетые, как  короли-самозванцы, они  появились в мансарде, где для убийцы на
ковре  была устроена  постель из ворованных автомобильных  чехлов. Он заснул
там, рядышком с  Дивиной и Миньоном. Когда они появились,  Дивина  подумала,
что она забыта и место ее занято другим. Но нет. Мы увидим дальше, как  двух
приятелей связало некое подобие инцеста.
     Дивина работала на двух мужчин, один из которых был ее мужчиной.
     До сих  пор она любила только мужчин, которые были сильнее  ее, немного
старше  и мускулистей. Но явился Нотр-Дам, хрупкий и нежный, как  цветок,  и
она влюбилась в него. Что-то  новое, вроде ощущения собственной силы, взошло
(в  растительном смысле, в смысле прорастания)  в Дивине.  Она ощутила,  что
становится  мужественной.  Безумная  надежда  делала  ее  сильной,  крепкой,
смелой. Она чувствовала, как вздуваются ее мускулы и она становится  похожей
на высеченную из камня  статую, подобную микеланджелову рабу. Не напрягая ни
одной мышцы, но с внутренней яростью она боролась с собой, подобно Лаокоону,
который пытался задушить чудовище. Потом, когда руки и ноги ее обрели плоть,
она  осмелела и захотела драться по-настоящему, но очень скоро  получила  на
бульваре  хороший  урок,  ведь  она,  забывая  о боевой  эффективности своих
движений, подходила к ним с мерками  чисто эстетическими. При  таком подходе
из нее в лучшем случае мог получиться более или менее ладно скроенный мелкий
хулиган. Ее движения, особенно - удары по  корпусу, должны были любой ценой,
даже ценой победы, сделать из нее даже не Дивину-драчуна,  а скорее  некоего
сказочного боксера,  а  иногда  -  сразу  нескольких  великолепных боксеров.
Мужественные жесты,  которым она  пыталась  научиться, редко  встречаются  у
мужчин.  Она и свистела, и руки  держала в  карманах, но  все это подражание
было  таким неумелым,  что  казалось,  за  один  вечер  она могла  предстать
одновременно в четырех или пяти разных  образах. Зато уж в этом она добилась
великолепной разносторонности. Она металась  между"  девочкой и мальчиком, и
на этих переходах, из-за новизны такого стиля поведения, часто  спотыкалась.
Прихрамывая, она  устремлялась  вслед  за мальчиком.  Она всегда начинала  с
жестов  Великой  Ветренницы,  потом,  вспомнив,  что,  соблазняя убийцу, она
должна  вести  себя  по-мужски,  обращала их в шутку,  и  эта двойственность
давала неожиданный  эффект,  превращая  ее то в  по-обывательски боязливого,
робкого шута,  то  в  назойливую  сумасшедшую. Наконец,  в довершение  этого
превращения  бабы в самца, она сочинила дружбу мужчины к  мужчине, чтобы  та
связала  ее  с одним  из  безупречных  "котов",  о  которых уж никак  нельзя
сказать, что его  жесты двусмысленны.  Для большей уверенности  она изобрела
для  себя Маркетти. Тут же выбрала для него внешность; в  тайном воображении
одинокой девушки  имелся ночной запас бедер, рук, торсов, лиц, зубов, волос,
коленей, и она умела  собирать  из  них живого  мужчину,  которого  наделяла
душой, всегда одной и той же, вне зависимости от ситуации такой, какую бы ей
хотелось иметь самой. Выдуманный Маркетти  тайно  пережил  с  ней  несколько
приключений, потом как-то ночью  она сказала ему, что пресытилась Нотр-Дамом
и согласна уступить его ему. Соглашение было скреплено мужским рукопожатием.
Видение:
     Маркетти притаскивается в тюрьму, руки в карманах брюк:
     -  Привет,  крошка,   -  говорит  он  Дивине.  Садится,  они  беседуют,
по-мужски,  о  делах.  Приходит   Нотр-Дам.  Жмет   руку  Маркетти.  Девичья
физиономия Маркетти  его  немного смущает.  Я (говорит Дивина про  себя),  я
делаю  вид,  что больше его не замечаю.  Единственное, я уверена, что теперь
именно благодаря мне Нотр-Дам сошелся с Маркетти.  (У него слишком  красивая
фамилия, чтобы подыскивать ему еще и имя). Трех минут  мне достаточно, чтобы
они чувствовали  себя здесь как дома. Я усаживаюсь спиной, чтобы не  смущать
их. Когда я оборачиваюсь, то вижу, что они целуются, а Маркетти расстегивает
ширинку. Любовь начинается.
     Дивина  не  возмужала,  она  постарела.   Теперь   ее  мог  взволновать
подросток, отсюда у нее  и  возникло  ощущение, что она стала  старая, и эта
уверенность распускалась в ее  душе  подобно крыльям множества летучих мышей
на ночной стене. Вечером, раздеваясь в мансарде,  она новыми глазами увидела
свое  белое, без  единой  волосинки, гладкое, сухое, местами костлявое тело.
Она устыдилась его и поспешила погасить лампу. Это тело было телом Христа из
слоновой  кости,  как на  распятии 18-го века,  а  даже малейшее сходство  с
божеством или его изображением было ей отвратительно.
     Но вместе с унынием в ней зарождалась и новая радость.
     Радость,   которая  предшествует   самоубийству.   Дивину   пугала   ее
повседневная жизнь. Душа и плоть ее страдали. Для нее настал сезон слез, так
же как мы говорим: сезон дождей.  Сотворив ночь поворотом выключателя, ни за
что на свете она не сделает шага из постели, где ощущает себя в безопасности
так же, как  в  безопасности она ощущает себя в собственном теле. Внутри она
чувствует себя достаточно  хорошо защищенной.  Вовне же царит  ужас. Однажды
ночью она  все  же  решилась открыть  дверь и ступить  на темную  лестничную
площадку. Плач сирен наполнял  лестницу, они  звали ее вниз. Точнее, это был
не  совсем  плач или  пение,  к тому же  и не сирен вовсе; но это было явным
приглашением к безумству или к смерти, к падению.
     Вне  себя от страха  она  вернулась в комнату. Это момент на  рассвете,
перед тем, как зазвонит колокол. Если страхи пощадили ее теперь, то  днем ее
поджидало  еще  одно  мучение:  она  краснела.  Из-за  всякого  пустяка  она
становилась  Ярко-Красной,  Пурпурной,  Заметной. Не следует думать, однако,
что она  стыдилась  своей  профессии. Она слишком хорошо  и  слишком молодой
узнала  отчаяние, чтобы  умирать от стыда в ее теперешнем  возрасте. Называя
сама  себя  старой,  развратной  шлюхой,  Дивина  лишь  хотела  предупредить
насмешки  и оскорбления в свой адрес. Но о