ющей вуаль,
если бы при этом он не встряхивал головой, как птица после питья.
     Такое  же открытие человека  в  боге  заставило  в  одночасье  Кюлафруа
полюбить Альберто за его трусость. У Альберто выкололи левый глаз. В деревне
такое событие - дело непустячное;  словом, из поэмы (или басни), которой оно
дало  жизнь  (обновленное  чудо Анны  де  Болейн  [53]: из  дымящейся  крови
возникает  розовый  куст,  быть  может,  куст  белых  роз,  но,  несомненно,
благоухающих), было взято  только  основное - чтобы  добраться до  правды, в
беспорядке разбросанной под мрамором. Из нее следовало, что Альберто  не мог
избежать  ссоры с соперником из-за своей подружки. Он всегда был трусом, что
было  известно  всему  селению,  и  это  дало  его  противнику  победоносное
преимущество в быстроте. Ударом ножа тот выколол ему глаз. И любовь Кюлафруа
набухла, если можно  так сказать, когда он узнал  о происшедшем. Она набухла
от страдания, героизма и  материнской  нежности. Он полюбил Альберто  за его
трусость. В  сравнении с этим  чудовищным изъяном  все  остальные  выглядели
бледными и безобидными, их могла  уравновесить  любая  добродетель, и прежде
всего  самая прекрасная. (Я употребляю  обычное слово в  обычном смысле, так
хорошо  ему подходящем, лучше всего выражающем признательность  силе  плоти:
храбрость.)   О  человеке,  испорченном  пороками,  можно  сказать:  не  все
потеряно, пока у него нет "того"  порока- А у Альберто был тот. Поэтому было
безразлично, имел  ли он все другие; они  не прибавили бы ему позора. Не все
потеряно,   пока   остается   решительность,   а   Альберто   не   доставало
решительности. Уничтожить этот  порок  - например, начисто его отрицая, -  и
думать не имело  смысла, но разрушить  его  умаляющее действие  было просто,
любя Альберто за  его  трусость.  Поскольку  признаки  его  вырождения  были
явными, они, если  и не украшали Альберто, то поэтизировали его. Может быть,
это и привлекало к нему Кюлафруа.  Смелость Альберто не удивила бы его и  не
оставила бы  равнодушным,  но вот вместо  этого он открывал для себя другого
Альберто, более  человека, нежели  бога. Он открывал плоть. Статуя  плакала.
Слово "трусость" не  имеет  здесь  морального -  или  аморального -  смысла,
который  ему  обыкновенно придают, и  влечение Кюлафруа к красивому молодому
человеку,  сильному  и трусливому,  не  является  странностью,  извращением.
Кюлафруа  теперь видел Альберто искалеченным, с кинжалом,  воткнутым прямо в
глаз. Он умрет? Эта мысль заставила его размышлять о декоративной роли вдов,
тянущих  за  собой  длинный  креп и  промакивающих глаза  белыми платочками,
собранными  в  комочек,  стиснутыми,  слепленными,  как  снежки.  Его теперь
занимало лишь наблюдение за внешними признаками своего страдания, но так как
он не мог  сделать его заметным людям, то вынужден был перенести его  внутрь
себя,  как  Святая  Катерина  -  свою   келью.  Крестьяне  увидели  ребенка,
волочившего позади себя  церемониальный  траур; они  не узнали  его. Они  не
поняли  смысла  его  медленной  походки,  наклона  головы,  его  блуждающего
взгляда. Для  них все  это было лишь  позами,  продиктованными  надменностью
ребенка, родившегося в доме под шиферной крышей-
     Альберто отвезли в больницу,  где  он скончался: злой дух был изгнан из
селения.
     Нотр-Дам-де-Флер. Его рот  был приоткрыт. Иногда его  взгляд  опускался
вниз, на ноги, обутые, как надеялась толпа,  в балетные туфли. Безо  всякого
на то  основания  от  него ждали движения  танцовщика.  Служащие  непрерывно
перетряхивали  папки  с  делами.  Маленькая  гибкая  Смерть  на  столе  была
неподвижна и казалась бездыханной. Штыки и каблуки сверкнули.
     - Суд идет!
     Суд  вышел из потайной  двери, проделанной в  настенном гобелене позади
стола   присяжных.   Нотр-Дам,  наслышанный  в  тюрьме  о   пышности  судов,
представлял себе, что сегодня по какой-то грандиозной ошибке он войдет через
распахнутый    настежь    главный   вход,   как    в   Вербное   Воскресенье
священнослужители, обычно выходящие из  ризницы  через дверь сбоку от хоров,
приводят  верующих в  изумление,  появляясь у  них за  спиной.  Суд вошел, с
фамильярной величественностью  принцев, через служебную дверь.  У  Нотр-Дама
возникло предчувствие, что  заседание будет сфальсифицировано и что к вечеру
его голова окажется отсеченной, как в трюке с зеркалами. Один из  гвардейцев
потряс его за плечо и сказал:
     - Встань.
     Он хотел сказать: "Встаньте", но не решился. Зал стоял безмолвно. Затем
шумно опустился на  скамьи. Г-н  Ваз  де Сент-Мари носил монокль.  Он искоса
взглянул на галстук  и  обеими  руками  принялся копаться в деле.  Дело было
напичкано деталями, как кабинет следователя был напичкан делами. Заместитель
прокурора, сидевший напротив Нотр-Дама, молчал,  как  могила. Он чувствовал,
что одно его слово, чересчур обыденный  жест тут же превратят его в адвоката
дьявола  и подтвердят канонизацию убийцы. Это  был труднопереносимый момент;
он рисковал своей репутацией. Нотр-Дам сел. Легкое движение тонкой руки г-на
Ваз де Сент-Мари заставило его встать.
     Допрос начался:
     - Ваше имя Адриан Байон?
     - Да, месье.
     - Вы родились 19 декабря 1920 года?
     - Да, месье.
     -В...?
     - В Париже.
     - Так. В каком округе?
     - В Восемнадцатом, месье.
     -  Так. Вы...  В вашем  кругу  вы  имели прозвище...  (Он  поколебался,
затем:)
     - Назовите его суду.
     Убийца  ничего  не  ответил, но  имя,  даже  не  будучи  произнесенным,
вырвалось  на  крыльях  через лоб из головы  толпы. Оно  поплыло над  залом,
незримое, благоухающее, тайное и таинственное.
     Председатель ответил вслух:
     - Да, именно так. И вы являетесь сыном..?
     - Люси Байон.
     -  Отец  неизвестен.  Так.  Обвинение...  (Тут   присяжные  -  их  было
двенадцать  - приняли удобные позы, которые, благоприятствуя их склонностям,
в  то  же  время позволяли  им  сохранять  достоинство. Нотр-Дам по-прежнему
стоял, его  руки свисали вдоль  туловища, как  у скучающего и  зачарованного
королевича, глядящего со ступеней дворцовой лестницы на военный парад).
     Председатель продолжал:
     - ...в ночь с 7 на 8 июля 1937 года, не оставив видимых следов  взлома,
проник  в квартиру, расположенную на пятом этаже здания по улице Вожирар, 12
и занимаемую господином Рагоном Полем, шестидесяти семи лет.
     Он поднял голову и взглянул на Нотр-Дама:
     - Вы признаете эти факты?
     - Да, месье.
     -  Следствие  уточняет,  что  вам  открыл сам господин Рагон.  Так,  по
крайней мере, вы заявили, не представив тому доказательств. Вы подтверждаете
это?
     - Да, месье.
     - Далее, господин Рагон,  который был знаком с  вами, якобы обрадовался
вашему  приходу  и  предложил  вам выпить. Затем,  неожиданно для него,  при
помощи... (он поколебался) ...этого галстука вы его задушили.
     Председатель взял галстук.
     -  Вы  признаете,  что этот  галстук принадлежал  вам и  явился орудием
преступления?
     - Да, месье.
     Председатель держал в руке  этот гибкий галстук, похожий на  вызванного
духа, галстук, на  который нужно было смотреть,  пока еще было время, потому
что  он  мог с минуты на  минуту исчезнуть или,  как  половой  орган, жестко
напрячься в сухой  руке Председателя, почувствовавшего, что если эта эрекция
или  исчезновение произойдут, то он будет выставлен на посмешище. Поэтому он
поторопился  вручить  орудие преступления первому присяжному,  а тот передал
его  своему соседу, и так далее, причем ни один не решился задержаться с его
признанием, потому что, казалось, рисковал у себя же  на глазах превратиться
в испанскую танцовщицу.  Но предосторожности этих господ оказались тщетными,
и,  сами того  не  заметив,  они  полностью  переменились.  Стыдливые  жесты
присяжных,  казавшихся  заодно  с  судьбой, управлявшей  убийством  старика,
неподвижный убийца, похожий на духа, которого вопрошает  медиум, и благодаря
этой  неподвижности отсутствующий, и само место  этого отсутствия -- все это
погружало зал во мрак, а толпа хотела видеть все четко. Председатель говорил
и говорил. Вот он дошел до вопроса:
     - Кто навел вас на мысль воспользоваться этим способом убийства?
     - Он.
     И  весь  мир  понял, что  Он  - это мертвый старик, который теперь, уже
погребенный и пожираемый червями и личинками, вновь играл свою роль.
     - Убитый!
     Крик, который вырвался у Председателя, был ужасен:
     -  Сам  убитый  указал вам, каким  способом его нужно  было  умертвить?
Ну-ка, ну-ка, поясните.
     Нотр-Дам, казалось, смутился. Нежная стыдливость мешала ему говорить. А
также робость.
     - Да. Это...  - сказал  он, - на  господине Рагоне был галстук, который
сдавливал ему шею. Он весь побагровел. И он снял его.
     И  убийца,  тихо-тихо,  как если  бы  он  шел на  нечестную сделку  или
милосердный поступок, признался:
     - Тогда я подумал, что если бы жал я, то было бы хуже.
     И еще  немного тише, чтобы было слышно только гвардейцам и Председателю
(а толпа не услышала):
     -  Потому что  у меня  хорошие руки. Председатель, подавленный, опустил
голову:
     - Несчастный! - сказал он. - Но зачем?
     - Я был сказочно беден.
     Поскольку  слово  "сказочное"  используют,  как  определение богатства,
казалось  возможным  применить  его  и  к  бедности. Эта сказочная  бедность
соорудила  Нотр-Даму облачный пьедестал: он был так же волшебно  славен, как
тело Христа, возносящегося, чтобы остаться одиноким и  неподвижным в залитом
полуденным  солнцем  небе.  Председатель  ломал  свои красивые  руки.  Толпа
хмурила лица. Секретари комкали листы  копирки. Адвокаты внезапно  приобрели
взгляд  ясновидящих кур. Гвардейцы священнодействовали.  Поэзия работала над
своим  материалом.   Один  Нотр-Дам  был   в  одиночестве  и  сохранял  свое
достоинство, то есть он еще оставался персонажем древнего мифа и не ведал ни
о своей божественности, ни о своем  обожествлении. Остальные не знали, что и
думать,  и  предпринимали  сверхчеловеческие  усилия,  чтобы  оставаться  на
берегу. Руки с вырванными ногтями цеплялись  за любую спасительную досточку:
закидывать ногу на ногу и обратно, уставиться на пятнышко на пиджаке, думать
о семье задушенного, ковырять в зубах.
     - Расскажите суду, как  вы действовали.  Это  было жестоко..  Нотр-Даму
снова нужно было объяснять.  Полицейские требовали подробностей, следователь
тоже, теперь была очередь суда. Нотр-Даму стало стыдно, не за свой  поступок
"(это  было невозможно), но  за  то,  что  придется снова пережевывать ту же
историю. Ему пришла в голову дерзкая мысль изложить новую  версию, настолько
он устал заканчивать  свой рассказ словами: "Пока он  не выдохся".  Он решил
рассказать что-нибудь другое. Однако в то же время он рассказывал в точности
ту историю, которую  он  теми же  словами поведал полицейским,  следователю,
адвокату, психиатрам. Ведь для Нотр-Дама любой жест - это поэма и может быть
выражен  всегда,  всегда  одним  и  тем  же  символом.  А от  его  поступков
двухлетней  давности  ему  не  осталось  ничего,  кроме  казенных  фраз.  Он
перечитывал  свое  преступление, как  перечитывают  летопись,  но  теперь он
говорил не  совсем  о преступлении. При  этом  часы, висевшие  перед ним  на
стене,  методично тикали; но время вышло из строя, так что на каждой секунде
стрелки отсчитывали интервалы и длинные и короткие.
     Из  двенадцати почтенных  стариков-присяжных четверо  носили  очки.  Их
стеклышками - скверными проводниками, скорее изоляторами - они были отделены
от зала и  следили за происходящим по-своему. На  самом деле никого  из них,
казалось,  не   занимало  дело  об  убийстве.  Один  из  стариков  постоянно
поглаживал   себе  бороду;   он  единственный   казался   внимательным,  но,
приглядываясь  к нему, мы видим, что глаза  его пусты,  как у статуи. Другой
дремал. Третий  рисовал на  зеленом сукне  стола  круги и звезды; в  обычной
жизни  он  был  художником, и, обладая чувством  юмора, иногда раскрашивал в
разные  цвета  лукавых  воробушков,  примостившихся   на  огородном  чучеле.
Четвертый  время  от   времени  выплевывал  зубной   протез  в  бледно-синий
(французской  голубизны)  носовой  платок.  Они поднялись  и последовали  за
Председателем  в маленькую потайную дверь. Совещание  -  такая же тайна, как
избрание  главаря  в бандитской шайке,  как  расправа  над предателем внутри
братства. Толпа вздохнула, зевая, потягиваясь и отрыгивая. Адвокат Нотр-Дама
встал со своей скамьи и подошел к подзащитному:
     - Бодрее, малыш, бодрее! - сказал он, пожимая тому руки. - Вы прекрасно
ответили, вы были искренни, и, я думаю, суд с нами.
     При этих  словах он пожимал руки  Нотр-Дама, держа его  или  держась за
него.  На губах  Нотр-Дама возникла улыбка, которая  запросто  разъярила  бы
судей.  Улыбка такая лазурная,  что  даже  гвардейцы интуитивно  поверили  в
существование Бога и начал  геометрии. Представьте себе словно сотканную  из
лунного  света  трель, которую  выводят  по ночам  жабы: она  так чиста, что
бродяга замирает на дороге и не двигается с места, пока не услышит ее снова.
     - Они просекли? - сказал он, подмигнув.
     - Да-да,  все в  порядке,  -  сказал адвокат. Почетный  конвой взял  на
караул, и судьи с  обнаженными головами появились из стены.  В безмолвии сел
господин  Ваз де  Сент-Мари,  затем шумно расселись остальные.  Председатель
обхватил голову своими красивыми белыми руками и сказал:
     -- Приступаем к опросу свидетелей. Ах,  да,  прежде  сообщение полиции.
Представители комиссариата в зале?
     Удивительная вещь: Председатель  Суда присяжных был  так  рассеян,  что
забыл про столь важную вещь. Эта ошибка шокировала Нотр-Дама, как шокировала
бы  его  орфографическая ошибка  (если  бы  он знал  орфографию) в  тюремном
распорядке.  Судебный  исполнитель  впустил двух  полицейских,  арестовавших
Нотр-Дама.  Тот,  что  вел  расследование два  года назад,  умер. Они кратко
изложили  факты: сногсшибательную историю о том, как ложное убийство помогло
раскрыть  настоящее.  Это  невозможно,  думаю я.  "Из-за  пустяка!".  Но,  в
принципе,  я уже могу  допустить  возможность этого нелепого происшествия со
смертельным исходом, после того, как надзиратель забрал у меня мою рукопись,
которую я носил при себе во время  прогулок. Я чувствую, что это катастрофа,
и  не решаюсь  предположить, что такая  катастрофа могла  бы быть логическим
следствием   столь   ничтожной   неосмотрительности.   Потом  я  думаю,  что
преступники  теряют голову из-за  такой  ничтожной неосмотрительности, такой
ничтожной, что  они должны были  бы иметь  право  исправить  ее, вернув  все
назад, что судья  уважил бы подобную просьбу -ведь  это так просто  - и  что
сделать это невозможно. Несмотря на свое образование,  которое они  называют
картезианским, присяжные будут  стараться зря,  когда через несколько  часов
приговорят Нотр-Дама  к смерти,  они усомнятся - за  то  ли, что  он задушил
куклу, или за то, что разрезал на  куски какого-то старика. Полицейские, эти
подстрекатели-анархисты,  удалились, расшаркавшись  перед Председателем.  За
окнами падал  снег. Это  угадывалось по движениям рук в зале, приподнимавших
воротники пальто. Погода  была пасмурная. Смерть волчьим шагом  продвигалась
по  снегу. Судебный исполнитель вызвал  свидетелей. Они ожидали в  маленькой
комнате в  кулисах боковой части зала; ее дверь  находилась как раз напротив
скамьи  подсудимых.  Дверь  каждый раз приотворялась ровно  настолько, чтобы
дать  им проскользнуть наискосок, и  одного за другим, каплю  по  капле,  их
впускали  в зал. Они подходили к барьеру, поднимали правую  руку и  отвечали
"клянусь"  на вопрос, который  никто не задавал. Нотр-Дам увидел, как входит
Мимоза  II. Судебный исполнитель прокричал, однако,  "Хирш  Рене",  затем на
вызов  "Бертолле  Антуан" появилась Первое  Причастие, на вызов "Марсо Эжен"
появилась Райское Яблочко. Таким образом, в глазах изумленного Нотр-Дама все
девочки  от Бланш  до  Пигаль лишались лучшего  своего  украшения:  их имена
теряли  лепестки,  -  словно  бумажный  цветок,  который  держит  в  пальцах
танцовщик и который по окончании спектакля становится всего-навсего железным
прутиком. Не лучше ли  ему было танцевать весь танец с обыкновенной железной
проволокой?  Вопрос  заслуживает изучения.  Педерасты  показывали  тот самый
каркас, который распознавал Миньон под шелком и бархатом каждого кресла. Они
были низведены до ничтожества, и  это еще самое лучшее,  что было сделано до
сих  пор.  Они   входили  -  с  видом  вызывающим  или  робким,  надушенные,
накрашенные  - и  начинали  изысканно  выражаться. Они  больше  не  казались
рощицами  завитой  бумаги,  расцветающими   на  террасах  кафе.   Они   были
размалеванными  убожествами. (Откуда берутся  клички  у  педерастов?  Сперва
отметим, что ни одна из них не была выбрана ее обладательницей. Что касается
меня, это другое дело. Я вряд ли смогу объяснить причины, по которым выбирал
те  или  эти  имена:  Дивина,  Первое  Причастие, Мимоза,  Нотр-Дам-де-Флер,
Монсеньер появились  не  случайно. Между ними  есть  сродство, как в  запахе
ладана и оплывающей свечи,  и  иногда  у  меня рождается впечатление,  что я
собрал их среди искусственных  или живых цветов в часовне Девы Марии, в мае,
у подножия той гипсовой  статуи, в которую был влюблен Альберто и за которой
в детстве я прятал склянку со своей спермой.) Некоторые произносили какие-то
жуткие уточняющие  слова,  как-то: "Он  жил в доме  8 по  улице Берт" или "В
последний  раз  мы  виделись  17  октября.  Это  было  у  Граффа".  Мизинец,
отставленный так, словно другие два пальца,  указательный и большой, держали
чайную чашечку, нарушал тягостную серьезность судебного заседания, и по этой
непослушной   соломинке  распознавалась   его   трагическая  тяжеловесность.
Судебный  исполнитель  прокричал:  "Господин Кюлафруа  Луи".  Поддерживаемая
Эрнестиной, невероятно  прямой и  одетой  в  черное, единственной  настоящей
женщиной, появившейся на процессе, вошла  Дивина. Все, что еще оставалось от
ее  красоты,  исчезало на глазах. Тени и линии в панике покидали свои посты.
Ее прекрасное лицо  издавало душераздирающие призывы и  вопли,  трагические,
словно  крик покойницы. На Дивине было широкое пальто из верблюжьей  шерсти,
коричневое, с шелковистым отливом. Она тоже сказала:
     - Клянусь.
     - Что вы можете сказать об обвиняемом? -произнес Председатель.
     -  Мы  знакомы давно,  господин  Председатель,  и  я  считаю  его очень
наивным, просто ребенком. Я не могу отметить в  нем ничего, кроме учтивости.
Он мог бы быть моим сыном.
     Она  рассказала также,  в  выражениях очень тактичных, о  том,  как они
столь  долгое время жили вместе. О  Миньоне речь не заходила. Дивина наконец
стала взрослым человеком, в чем ей отказывали в любом другом месте. Еще  бы,
вот же он, свидетель, вылупившийся наконец  из  ребенка Кюлафруа, которым он
оставался до  этих  самых пор.  Если за  всю  свою жизнь он не сделал ничего
простого,  так  это  потому,  что  лишь  некоторым  старикам назначено  быть
простыми, то  есть  чистыми, очищенными  и  упрощенными, как  чертеж, и это,
возможно, и есть то самое состояние, о котором Иисус говорил: "...будьте как
дети", но ни один ребенок на  самом деле не  таков  -  этого не всегда можно
достичь даже  изнуряющим  трудом в "течение  всей жизни. Он не сделал ничего
простого,  даже  не улыбнулся; свою улыбку он, забавляясь,  показывал правым
уголком рта или широко вытягивал на лице, сжав зубы.
     Величие  человека  зависит  не  только   от  его   способностей,   ума,
одаренности, какими бы  они ни были: оно слагается также  из  обстоятельств,
выбравших его, чтобы служить  им опорой.  Человек велик, если у него великая
судьба; но такое  величие  принадлежит к разряду видимых, измеримых величий.
Оно - великолепие, увиденное извне. Ж