аза,  несмотря на
живущее в них отчаяние, поют, и их мелодия передается от глаз зубам, оживляя
их, а от зубов дальше - всем ее движениям вплоть до малейшего жеста. Струясь
из глаз, ее очарование волнами докатывается до босых ног. Ее тело изысканно,
как  янтарь.  Ее  ноги становятся быстрыми, когда  ей случается  убегать  от
призраков, от ужаса на них вырастают крылья. Она очень проворная, ведь чтобы
сбить призраков со следа, ей  нужно мчаться быстрее  собственных мыслей. Она
пила  свой  чай  под взглядами  тридцати  пар глаз,  выражение которых  явно
противоречило  тому,  что  произносилось  презрительными,  раздосадованными,
грустными и увядшими ртами.
     Дивина  была  изящной, но  напоминала  при  этом  тех праздных  бродяг,
которые слоняются  в поисках красивых зрелищ  и редких ощущений,  таская  за
собой  весь неизбежный  хлам  пройденных  сказочных  городов.  При  малейшем
движении, завязывают ли они  галстук или стряхивают пепел с сигареты, тут же
включаются "однорукие  бандиты". Дивина связывала в узел сонные артерии. Она
была непреодолимо соблазнительна. Будь моя воля, я бы сделал из нее рокового
героя, на  свой  вкус. Роковой для меня  - это  такой,  от которого  зависит
судьба  всех тех,  кто в  оцепенении  смотрит на него.  Я  изваял  бы  ее  с
каменными бедрами, гладкими блестящими щеками, тяжелыми веками, с языческими
коленями, столь восхитительными, что  в них отражались  бы безнадежно-мудрые
лица мистиков.  Я бы лишил ее всякой чувственной привлекательности. Пусть бы
она согласилась быть ледяной статуей.  Но ведь я прекрасно знаю, что бедняга
Демиург вынужден  создавать  свое творение  по своему подобию  и  что он  не
выдумал Люцифера. Нужно, чтобы понемногу дрожь моего тела передалась граниту
стен моей камеры. Я долго пробуду с ним наедине и заставлю его  жить  в моем
дыхании  и  в  запахе  моих газов,  таких  торжественных  или сладких.  И на
протяжении книги  я  бы  постепенно высвобождал  ее  из  камня  и, передавая
понемногу ей мои  страдания и избавляя  понемногу от зла,  я подвел бы ее за
руку к святости.
     Гарсон, который прислуживал Дивине, не прочь был и позубоскалить, но не
осмелился  этого  сделать  перед ней.  Управляющий же подошел  к ее столику,
приготовившись, как  только она допьет свой чай,  попросить ее уйти и  таким
образом предупредить ее появление в другой раз.
     Наконец  она  достала  пестрый  носовой  платок и  промокнула  им  свой
белоснежный  лоб.  Затем  положила ногу  на  ногу; на щиколотке  у нее  была
цепочка с  медальоном, в каких обычно  хранится прядь волос.  Она улыбнулась
всем, но вместо ответа все отвернулись; впрочем, это и было ответом.  В кафе
наступила  такая  тишина,  что отчетливо был слышен  малейший звук. Всем эта
улыбка  (для полковника это была улыбка  гомосексуалиста; для коммерсантов -
голубого,  для   банкиров  и  гарсонов  -гомика;  для  альфонсов  -  "этой")
показалась мерзкой.  Дивина  не  стала  настаивать.  Из  крошечного  черного
атласного  кошелька  она  достала несколько  монет и бесшумно положила их на
мраморный стол. Кафе исчезло.  Дивина обратилась в одного из зверей, которых
изображают на стенах - химеру или грифона - это кто-то из посетителей, думая
о ней, непроизвольно прошептал магическое слово:
     "Педераст".
     В тот вечер на Монмартре она впервые искала  клиента-  Ей не повезло. И
тогда она  без  предупреждения  появилась  у нас; у посетителей  не  хватило
времени,  и  особенно хладнокровия, чтобы спасти  репутацию и  свою  и своей
самки. Выпив  чай, Дивина ушла,  безразличная (внешне  она такой  казалась),
извиваясь в,  букете цветов,  роняя  за собой  блестки  и шелестя невидимыми
оборками.  И  вот  уже  ее,  решившую вернуться домой, столб дыма  поднял  в
мансарду, где на двери была приколота огромная роза из выцветшей кисеи.
     Она  любила  духи  с  сильным  вульгарным запахом. По  ним  сразу можно
понять,  что  вульгарность  ей  вообще  нравилась.  У  Дивины  был  хороший,
устоявшийся вкус, а в том, что ее, такую утонченную,  жизнь то и дело ставит
в  непотребное  положение,  толкает  во  всякую  грязь, в  этом  нет  ничего
удивительного.  Она обожает вульгарность, потому что самую  большую любовь в
своей жизни она испытала к чернокожему бродяге.  На  нем и под ним, когда он
пел,  прижавшись губами к ее губам,  цыганские песни, которые пронизывали ее
тело, она научилась ценить прелесть вульгарных  тканей, таких как, например,
шелк,  и всякие  золотые  нашивки,  которые  обычно  очень  идут  бесстыдным
существам. Монмартр пылал. Дивина пересекла разноцветные огни и, невредимая,
погрузилась в ночь бульвара Клиши, в ночь, которая скрывает бедные, старые и
уродливые лица. Было три часа ночи. Она направилась было в  сторону  площади
Пигаль,  с  улыбкой  всматриваясь  в  каждого  одинокого мужчину.  Но  те не
решались,  а может, это  она  еще не приспособилась  к  привычному  ритуалу:
поворот головы клиента, его колебания, его неуверенность, когда он  подходит
к мальчику, возбудившему в нем желание. Утомившись, она села на  скамейку, и
тут же, несмотря на усталость, была  захвачена, околдована теплотой ночи. На
момент  всего одного удара  сердца  она  вдруг словно  лишилась чувств и так
объяснила себе свое волнение: "Эти  ночи без ума от меня, как жены  султана.
Боже мой, они мне строят глазки! О! Они наматывают себе на пальцы мои волосы
(ведь пальцы  ночей - это мужские члены!). Они гладят меня по  щеке, ласкают
мои  ягодицы."  Она  думала  так,  не  поднимаясь,  однако,  и  не  падая  в
выхолощенную  поэзию  земного  мира.  Поэзия  никак  не  сказывается  на  ее
состоянии.   Она   всегда  останется  проституткой,   озабоченной   поисками
заработка.
     Всякому  мужчине  по  утрам  приводилось  испытывать  вместе с чувством
усталости возбуждающий прилив нежности. Как-то раз на рассвете мне случилось
в приступе  беспредельной любви прильнуть  губами  к обледеневшим перилам на
улице  Берт, в другой раз - поцеловать собственную руку, а еще бывает, когда
не  в силах сдержать эмоции, захочешь проглотить себя самого, вывернув  свой
непомерно разинутый рот на голову, захватив все свое тело, а  вместе с ним и
весь  мир;  и превратиться  в шар из того, что  проглочено,  в  шар, который
понемногу  тает и  исчезает:  таким я представляю себе  конец  света. Дивина
отдавалась  ночи, чтобы та  ее поглотила  из  нежности  и уже  никогда бы не
извергла  обратно.  Она голодна.  Кругом  пусто.  Пусты  бульварные сортиры,
пустынна земля бульвара. Вон  идет компания молодых  рабочих, у  которых вся
беспорядочная юность  в  плохо  завязанных  шнурках,  болтающихся по  земле;
-парни покидают  мир наслаждений  и  быстрым шагом  возвращаются  по  домам.
Пиджаки с широченными  плечами,  надетые,  как  кираса или  хрупкий панцирь,
скрывают неискушенность их тел; но, благодаря своей мужественности, пока еще
столь же легкой, как надежда, они неприкосновенны для Дивины.
     Этой ночью она  ничего не  сделает.  Столь велико ее удивление тем, что
возможные  клиенты так и не  спохватились. С  ощущением голода в желудке и в
сердце  она вынуждена будет вернуться  в свою мансарду. Дивина встала, чтобы
уйти.  Какой-то человек  приближался, пошатываясь.  Поравнявшись  с ней,  он
неожиданно схватил ее за локоть. - О, простите, - сказал он, - извините.
     От него разило вином.
     - Ничего, - ответил педераст.
     Этим прохожим был Миньон-Маленькая-Ножка.
     Приметы  Миньона: рост  175 см., вес  75  кг.,  лицо  овальное,  волосы
светлые, глаза сине-зеленые, кожа гладкая, зубы ровные, нос прямой.


     Он тоже был молод, почти так же молод, как и Дивина, и я хочу, чтобы он
таким  и оставался  до конца книги. Каждый день  надзиратели открывают дверь
моей камеры, чтобы  выпустить меня на прогулку  в тюремный двор. За короткое
время  я  успеваю  встретиться  на  лестницах  и  в  коридорах  с  ворами  и
хулиганами, их  лица входят в мое, тела  -издалека -  сбивают меня с  ног. Я
страстно желаю обнять их, однако ни один из них не  в  силах  вызвать во мне
образ Миньона.
     Когда я познакомился с ней в тюрьме Френ, Дивина много рассказывала мне
о нем, повсюду в тюрьме она искала воспоминаний о нем, искала его следов, но
я  так и не сумел представить  себе его лица, и теперь у  меня есть  соблазн
смешать его в воображении с лицом и фигурой Роже.
     От  этого корсиканца в моей памяти мало что осталось: рука с невероятно
крупным большим пальцем, которая играет  крошечным ключиком, и неясный образ
светловолосого  мальчика (он поднимается  по улице Канебьер),  с цепочкой из
чистого золота на  ширинке, которую эта цепочка как бы застегивает. Вот он в
группе самцов, надвигающихся на меня с  неумолимостью шагающих лесов. В моих
видениях я представляю, что  его зовут Роже, это имя  звучит одновременно  и
по-детски и солидно, с  апломбом. У Роже был  апломб. Я только  что вышел из
тюрьмы  Шав  и  удивлялся,  что  его  там не  встретил. Что нужно  мне  было
совершить, чтобы  стать достойным его красоты? Мне недоставало смелости даже
на то, чтобы  восхищаться им. Когда не было  денег,, я устраивался на ночлег
за кучами угля, в доках, и каждый  вечер я  брал его с собой. Воспоминание о
нем  уступило место  воспоминаниям о  других  мужчинах. И теперь снова,  уже
второй день, в своих видениях я смешиваю его жизнь (вымышленную) с моей. Мне
бы  хотелось,  чтобы  он  любил  меня,  и,  естественно,  он  делает  это  с
готовностью, в которой наверняка есть доля извращенности,  иначе  как  бы он
мог меня любить? Два дня подряд я питал его образом видение, которого обычно
хватает на 4 - 5 часов, и  оно  было так прекрасно, что я отдал ему в жертву
мальчика. Теперь  я уже  просто не в состоянии  придумать обстоятельства,  в
которых  он  еще  меня  не  любил.  Я  измучен  вымышленными  путешествиями,
грабежами, изнасилованиями, взломами, арестами, изменами, в которых  мы были
замешаны,  которые  мы  совершали  один для  другого,  один ради другого,  и
никогда не ради себя и не для себя, когда приключениями были мы сами и никто
больше.  Я  выбился  из  сил,  мое  запястье  сводит  судорога.  Наслаждение
истощилось  до  последней  капли.  Я жил им и с ним  в своих  четырех  голых
стенах,  и за  эти два  дня  все,  что  может  дать  жизнь, повторилось  раз
двадцать,  и я был заполнен им до такой степени, что эта  жизнь казалась мне
более  настоящей, чем жизнь подлинная- Я отказался от мечтаний. Я был любим.
Я  отказался,  как  отказывается  от борьбы гонщик  Тур-де-Франс, и  все  же
воспоминание  о его  глазах, его  усталом взгляде,  который  мне  приходится
ловить на лице какого-нибудь  юнца,  выходящего из борделя, круглые икры его
ног, его мощный член, такой крепкий, что я  чуть было не сказал - узловатый,
и его лицо, оно  ничем не скрыто и ищет прибежища, как странствующий рыцарь,
- это  воспоминание  не желает рассеиваться, как рассеялись  воспоминания  о
других  моих  выдуманных  спутниках. Оно  расплывается.  Оно  уже  не  такое
отчетливое, как  раньше, но все еще живет  во мне. Некоторые детали изо всех
сил цепляются, желая удержаться: например, маленький полый ключик, в который
он иногда свистит, большой палец его руки, его  свитер, его голубые глаза...
Если я  буду настаивать, он придет и  овладеет мной так,  что на теле у меня
останутся  стигматы. Я больше не в силах удерживать его в себе. Я  сделаю из
него персонажа и  сам  его помучаю:  это  будет  Миньон-Маленькая-Ножка.  Он
останется  20-летним,   хотя  ему  суждено  стать   и  отцом   и  любовником
Норт-Дам-де-Флер.


     Дивине он сказал:
     - Извините!
     Хмель помешал  Миньону заметить необычный вид этого прохожего, вежливо,
но настороженно спросившего :
     - Ты что, друг?
     Дивина остановилась.  После  обмена  шутливо-угрожающими репликами  все
вышло так, как и следовало желать. Дивина привела Миньона  к себе, на  улицу
Коленкур.  В  ту самую мансарду, где она умерла и из  которой,  подобно морю
перед  взором марсового,  открывался  вид  на кладбище,  на  могилы.  Поющие
кипарисы. Дремлющие  призраки.  Каждое  утро Дивина будет вытряхивать в окно
пыльную  тряпку и  прощаться  с призраками. Однажды,  глядя  в бинокль,  она
обнаружит  молодого  могильщика. "Да простит меня Господь, - закричит она, -
но  на  могиле стоит  бутыль с вином!" Этот  могильщик  состарится  вместе с
Дивиной, а потом и похоронит ее, так ничего и не узнав о ней.
     Итак,  они с  Миньоном  поднялись наверх. Уже в мансарде, закрыв дверь,
она раздела его. Без брюк, куртки и рубашки он оказался  белым и вялым,  как
осевший  снег. К вечеру они очнулись в одной постели  в куче  влажных смятых
простыней.
     - Какие деньги? Ты что? Я же ничего вчера не соображал!
     Он  неестественно  расхохотался  и  огляделся  вокруг.  Комната  Дивины
находилась  под  самой  крышей. Пол  застелен потертыми коврами, на  стене -
фотографии убийц со стены моей камеры, и великолепные изображения красавцев,
которые  Дивина стащила с витрины фотоателье. Все  они были  помечены знаком
тьмы.
     - Ничего себе выставка!
     На камине, на маленьком раскрашенном деревянном паруснике, стоял флакон
с гарденалом, с его помощью комната могла отделяться от каменной  массы дома
и повисать, как клетка, между небом и землей.
     По манере  говорить,  зажигать  спичку и курить сигарету Дивина поняла,
что  Миньон - сутенер.  Сначала она забеспокоилась:  а  вдруг  он ее побьет,
ограбит  или  оскорбит?  Потом  она ощутила гордость  от  того, что  угодила
"коту".  Даже  не  подумав,   к  чему  все   это   может  привести,   скорее
бессознательно,  подобно  кролику,  который  отправляется  к  удаву в пасть,
Дивина, будто зачарованная, произнесла:
     "Останься", и поколебавшись немного: "Если хочешь."
     - Да ты никак влюбилась в меня? Миньон остался.
     .В  ее просторную монмартрскую мансарду  с маленьким  окошком,  откуда,
глядя  в  промежуток между оборками занавесок, собственноручно сшитых  ею из
розового муслина, Дивина наблюдает за белыми колыбельками,  проплывающими по
спокойному синему морю так близко,  что можно различить лежащие в них цветы,
из которых вытягивается застывшая  в балетном па нога; в эту мансарду Миньон
притащит  синюю походную куртку, связку отмычек, инструменты, он свалит свои
пожитки  в  кучку на  полу, а сверху  положит  белые,  похожие  на парадные,
резиновые перчатки. Так, в этой комнате, опутанной проводами от  ворованного
радиатора, ворованного  радиоприемника  и  ворованных  ламп,  и  началась их
совместная жизнь.
     Они завтракают  после  полудня.  Днем спят  или  слушают  радио.  Потом
красятся и выходят на улицу.  Как правило, по  вечерам Дивина  вкалывает  на
площади  Бланш,  а  Миньон  идет  в  кино.  Дивина долго будет  пользоваться
успехом. Благодаря  покровительству и советам  Миньона,  она знает, когда  и
кого  обчистить,  кого  пошантажировать. Они неуловимы,  в кокаиновом тумане
расплываются очертания их жизни, блуждают тела.


     У Миньона, хоть он и негодяй, лицо  было ясное. Красивый малый, горячий
и нежный, прирожденный "кот", он казался мне всегда  голым, столь благородны
были  его манеры, за  исключением одного смешного  и трогательного движения:
снимая  брюки и трусы, он выгибал спину  дугой и переступал  с ноги на ногу.
Еще до рождения,  в  теплой  утробе матери, Миньон  был  крещен, можно  даже
сказать, причислен к лику святых, почти канонизирован. Это было что-то вроде
"белого" крещения, которое после смерти приведет его прямо в преддверие рая;
короче,  один  из  быстрых,  но  исполненных  таинственности  и  чрезвычайно
драматических  ритуалов в рамках закрытого  сообщества, пышной церемонии, на
которую  слетаются  ангелы, собираются  все  божественные  силы и даже  само
Божество. Миньон знает и одновременно не знает об этом, потому  что  ни разу
за  всю  свою жизнь никто  не рассказал ему об  этих тайнах громко и внятно,
кажется,  что кто-то просто  нашептывает  ему  про  них.  И  это крещение, с
которого началась его жизнь,  освещает ее всю золотистым  сиянием, теплым  и
слабым,  вознося его  сутенерскую жизнь  на  пьедестал,  увитый цветами, как
могила девушки бывает увита плющом, пьедестал массивный и при этом легкий, с
которого с 15 лет Миньон мочится, стоя в такой позе: ноги раздвинуты, колени
слегка согнуты,  а струя его настолько сильная, насколько это  возможно в 18
лет. Ведь - и на этом мы настаиваем особо - нежнейший нимб  всегда ограждает
его  от  слишком  сильных  соприкосновений  со  своими  собственными острыми
углами. Если  он говорит: "Я выпустил жемчужину" или "Одна жемчужина упала",
это значит, что  он пукнул  как-то по-особенному, очень мягко,  так что газы
вышли  без треска. Поразительно,  но  это  и в самом деле напоминает матовую
жемчужину: его  приглушенное истечение, словно  тайное бегство,  кажется нам
молочно-бледным, как жемчуг. Миньон при этом предстает  перед нами  каким-то
необыкновенно   изысканным   альфонсом   или   индусом,   или    принцессой,
любительницей жемчуга. Жемчужно-матовый запах, который  он  тихо испускал  в
тюрьме, как сияние, обволакивает его  с  головы до ног  и отделяет от  всего
окружающего, но в меньшей  степени,  чем  выражение,  которое он  при  своей
необыкновенной  красоте не боялся  произнести.  фраза  "Я  уронил жемчужину"
указывает на  то, что  он  пукнул без звука. Если газы  вышли  с шумом,  это
неприлично, и когда так делает какой-нибудь бродяга, Миньон говорит:
     - Вот, задница треснула!
     Каким-то  сверхъестественным  образом, магией  своей высокой и  светлой
красоты  Миньон  более властно, по-моему, чем  это  сделал  бы  негр-убийца,
переносит  нас  в  саванну,  в  самое   сердце  черных  континентов;  Миньон
прибавляет:
     - Ужасно воняет. Я не могу больше оставаться рядом с собой.
     Короче, он несет  свою  низость, как стигматы от раскаленного железа на
коже, но эти драгоценные стигматы облагораживают его, подобно лилии на плече
проходимца в старинные времена. Подбитый глаз  -  позор  для  "кота", а  для
Миньона:
     - Мои букетики  фиалок, -  так он говорит.  А еще он  говорит по поводу
желания посрать:
     - У меня сигара во рту.
     У него совсем мало друзей. Если Дивина своих друзей теряет, то он своих
продает  полицейским   -  Дивина   об  этом   еще  ничего   не  знает:  любя
предательство,  он для себя  одного  бережет  свой  образ  предателя. Дивина
встретила его  как раз в  тот  день, когда он вышел из тюрьмы,  откуда  его,
несмотря  на обвинение,  как  минимум,  в  грабеже и  в хранении  краденого,
выпустили   после  того,  как  он  совершенно  хладнокровно  заложил   своих
сообщников и даже друзей, которые не были сообщниками.
     Как-то  вечером, прежде  чем  отпустить Миньона из'  участка,  куда тот
попал в результате облавы, инспектор вдруг  сказал ему  тем ворчливым тоном,
что, казалось, за  его словами ничего не стоит: "Тебе  там  нечем  заняться?
Тогда нужно  поработать  на нас,  и все  устроится". Миньон  испытал, вы  бы
сказали,  какое-то  постыдное удовольствие, тем более сладкое оттого, что он
сам считал его постыдным. Он постарался придать себе развязный вид и сказал:
     - Но это рискованно.
     При этом он заметил, что уже говорит тише обычного.
     -  Ну,  со  мной  тебе  нечего  бояться,  честное  слово,  -  настаивал
инспектор. - Каждый раз ты будешь получать сто франков.
     Миньон  согласился. Продавать  других  ему  нравилось,  это делало  его
бесчеловечным. Обесчеловечиться - вот к чему я внутренне стремлюсь. Он вновь
и  вновь  рассматривал  помещенную  на  первой   странице   вечерней  газеты
фотографию молодого морского лейтенанта, который, помните, был расстрелян за
предательство. "Дружище! Братишка," - подумал Миньон.
     Его  переполнял детский  восторг:  "Я - фальшивый жетон!" Спускаясь  по
улице Данкур, пьяный от сознания  своего  тайного  величия,  словно он нашел
клад, и от собственной низости (ибо