ходит  до  того, чтобы точно  принимать
положение,  которое  имел  Миньон  в этом  же  самом месте.  Так, ее  голова
находится на месте головы Миньона, ее рот -- на месте его рта, ее член -- на
месте его и т.д., затем она  повторяет  - с предельно возможной точностью --
не без колебаний,, потому что это должно быть поиском (только поиск, трудный
поиск делает игру осознанной), -жесты Миньона.  Она последовательно занимает
все  пространство,  которое  занимал он.  Она  следует  за  ним,  непрерывно
заполняя все, что его содержало.

     Дивина:
     -- Моя жизнь? Мне ужасно горько, я вся -- Долина Горечи.
     И эта  долина подобна  --  с  ее  черными соснами  под  грозой  --  тем
картинам,  что  открывались  мне во время  моих  воображаемых путешествий, в
которые я пускался из-под бурых  вшивых тюремных одеял; я называл их Долиной
Уныния, Утешения, Долиной Ангелов.

     Она (Дивина),  возможно, поступала не  по-христиански. Ей ставили это в
упрек. А она: "А Лифарь разве танцует по пути из Опе [56] домой?"

     Она  настолько  безразлично относится  к миру,  что говорит: "Какое мне
дело до того, что думает К... о той Дивине, которой  я была?  Какое мне дело
до воспоминания, которое  он хранит  обо  мне. Я другая.  Я каждый раз  буду
другая". Таким образом, она боролась с тщеславием. Таким образом, она всегда
оказывалась готова к любой новой гнусности, не опасаясь бесчестия.

     Она  обрезала себе ресницы, чтобы казаться еще отвратительней. И думала
при этом, что так сжигает свои корабли.

     У нее пропал тик. Ей  удавалось  сделать так, что  все замечали  ее  по
сдержанности. Сделать лицо ледяным.  Когда-то при оскорблении она во  что бы
то ни стало  должна  была подвигать мускулами.  Тоска принуждала  ее к этому
роду самообмана; мышцы лица сокращались и  рождали гримасу в виде улыбки. Ее
лицо окоченело.

     Дивина, о себе самой:
     -- Дама Верховной Педерастии.

     Дивина  не  смогла  слушать по радио  марш  из  "Волшебной  флейты", не
вынесла. Она  целует свои  пальцы, а  затем,  измученная, поворачивает ручку
приемника.
     Ее бесцветный голос, (голос, который я мечтал бы слышать у киноактеров,
приплюснутый голос, голос,  в  котором нет глубины), небесный голос,  когда,
обращаясь ко мне, она указывает пальцем на мое ухо:
     -- Жан, у тебя еще и там есть дырочка.

     Она  движется   по   улице,  словно  призрак.  Мимо   следует   молодой
велосипедист -- пешком, держа свою машину за руль.
     Приблизившись  к нему  вплотную,  Дивина немного  сгибает руку, как  бы
желая обнять его за талию. Велосипедист неожиданно поворачивается к Дивине и
на  самом деле оказывается  в  ее объятиях. Он  ошеломленно  смотрит  на нее
какое-то  мгновение,  не  произнося  ни  слова,  вскакивает на  велосипед  и
удирает.
     Дивина возвращается в  свою  скорлупу и поднимается на свое  внутреннее
небо.

     В присутствии красивого парня, мимолетное желание:
     -- Это Еще схватило меня  за  горло. Теперь  она будет жить только ради
того, чтобы спешить к Смерти.

     Лебедь, которого поддерживает масса его  белых перьев, не может нырнуть
на дно за тиной; Иисус не может согрешить.
     Для Дивины совершить преступление ради того, чтобы избавиться от  гнета
морали, еще означает быть  тесно связанной с моралью. Она не желает красивых
преступлений. Она трезвонит повсюду, что подчиняется чувству вкуса.

     Она ворует  и предает своих друзей. Все способствует тому, чтобы вокруг
нее  - вопреки ей --  воцарилось одиночество.  Она просто живет в уюте своей
славы, славы, которую она сделала маленькой и драгоценной.
     -- Я, -- говорит она, - Бернадетта Субиру в монастыре Шарите много дней
спустя  после видения.  Как и я, она жила обычной жизнью, не  забывая о том,
что была на "ты" с Пресвятой Девой.
     Бывает так, что по пустыне движется войско, и от него  - по тактическим
соображениям  -  отделяется небольшая  колонна и  берет  другое направление.
Какое-то время эта колонна может следовать рядом с войском, в  течение  часа
или дольше. Люди из обеих частей могли бы разговаривать,  видеть друг друга,
но они  не разговаривают  и  не видят:  как  только отряд сделал шаг в новом
направлении, он почувствовал, что в нем рождается личность. Он понял, что он
один и что его действия - это только его действия.
     Чтобы  оторваться  от  мира,  Дивина  сотни  раз  начинала  делать этот
маленький маневр. Но  как бы  далеко она  ни удалялась,  мир призывает  ее к
себе.
     Свою жизнь она провела, вновь и вновь бросаясь с вершины утеса.
     Теперь,  когда у  нее  нет тела (или  остается его  так мало -  белого,
бледного, костлявого и в то же время мягкого), она устремляется к небу.

     Дивина о себе самой:
     -- Мадам урожденная Тайна.

     Святость Дивины.
     В  противоположность большинству  святых, она знала о  ней. В этом  нет
ничего удивительного, ведь святость  была ее видением Бога  и, более того, -
ее союзом с Ним. Этот союз возник не без зла и страдания и с той, и с другой
стороны.  Со  стороны  Дивины зло  состояло в том,  что  она  была вынуждена
оставить свое надежное, привычное и уютное положение ради чудеснейшей славы.
Чтобы сохранить свое положение, она делала  то, что считала разумным делать:
жестикулировала. И всем  ее телом завладела страсть  остаться.  У  нее  были
жесты жестокого отчаяния, жесты несмелых попыток, жесты колебаний перед тем,
как  отыскать зацепку, ухватиться за землю  и не  подняться к небесам. Может
показаться,  что  последняя   фраза  подразумевает,   будто   Дивина   якобы
вознеслась. Ничего подобного.  Подняться к небесам здесь означает: не сделав
ни единого движения, покинуть Дивину ради Божества. Если бы чудо произошло в
глубине души, оно было  бы непередаваемо  жестоким. Нужно  было держаться во
что бы то ни стало. Сопротивляться Богу, который в молчании  призывал ее. Не
отвечать.  Но примерять на  себе  те  жесты,  которые удержат  ее на  земле,
которые приклеят ее  к материи.  В  пространстве  она принимала все новые  и
новые   варварские  формы:   потому   что   интуитивно   догадывалась,   что
неподвижность  позволит Богу  слишком  легко  удачным  приемом  американской
борьбы унести вас  с собой. И она танцевала. На прогулке. Повсюду.  Ее  тело
проявляло себя каждую секунду.  Проявляло себя в тысяче тел. Никто не  знал,
что происходило, и  не  ведал о трагических мгновениях Дивины, сражающейся с
Богом. Она принимала удивительные позы, подобные тем, что принимают японские
акробаты.  Она казалась  потерявшей рассудок  трагической актрисой,  которая
больше  не может вернуться в  свой собственный образ и  ищет, ищет...  И вот
как-то  раз, когда  она застыла на кровати,  неожиданно  для нее  самой  Бог
принял ее за святую. Здесь следует  напомнить один характерный  случай.  Она
захотела  убить себя. Убить  себя. Убить мою  доброту.  Итак,  к ней  пришла
блестящая  идея, и  она  ее осуществила: некогда  ее балкон на восьмом этаже
большого дома выходил на замощенный двор. В железных перилах имелись широкие
просветы, затянутые проволочной сеткой. У  одной  из  соседок был двухлетний
ребенок, маленькая девочка, которую Дивина часто приглашала к себе и угощала
конфетами. Ребенок  любил бегать на балкон и смотреть через сетку на  улицу.
Однажды  Дивина  решилась:  она отцепила сетку, оставив  ее  прислоненной  к
перилам.  Когда девочка пришла к  ней,  она заперла  ее в  комнате  и  бегом
скатилась по  лестнице. Очутившись во  дворе, она  дождалась,  пока  ребенок
выйдет поиграть на балкон и  обопрется о сетку. Вес тела опрокинул девочку в
пустоту. Дивина наблюдала  снизу. Она не упустила ни одного пируэта малышки.
В  ней было что-то сверхчеловеческое --  до такой степени, что без слез, без
крика, без трепета, надев перчатки, она собрала то, что осталось от ребенка.
Она провела три месяца  в камере по подозрению в непреднамеренном  убийстве,
но доброта ее умерла. Ведь "К  чему мне быть теперь тысячу раз доброй? Чтобы
загладить вину за это неискупимое преступление? Так что будем скверной".
     Безразличная, как нам казалось, к остальному миру, Дивина умирала.
     Эрнестина долгое время была  в неведении относительно того, чем стал ее
сын, которого она потеряла  из  виду во время его второго  побега. Когда  до
нее,  наконец, дошли о нем  вести, тот  был  в армии. Она  получила  от него
несколько стыдливое послание с требованием небольшой суммы денег. Но увидела
она своего  сына, ставшего  Дивиной,  лишь много  позже, в  Париже,  куда по
примеру  всех провинциалок приехала оперироваться. Дивина в то время  жила в
относительном  довольстве.  Эрнестина,  ничего  не  знавшая  о  его  пороке,
догадалась  о  нем  почти  мгновенно  и  подумала:  "У  Лу  между  ягодицами
сберегательный банк".  Она  не  сделала  никакого другого замечания. Мнению,
которое она о себе  имела, едва ли  вредила мысль  о том, что  она отелилась
чудовищным существом,  ни  самцом, ни самкой,  наследником  или  наследницей
семьи Пикиньи,  двусмысленным завершением знатной  фамилии, матерью  которой
была  сирена Мелузина. Мать  и  сын  были  так  далеки друг от друга, словно
находились на расстоянии, приникая к пустоте: соприкосновение бесчувственных
кож. Эрнестина никогда  не говорила  себе: "Это плоть от моей плоти". Дивина
никогда не говорила себе: "Однако вот эта меня высрала". Как мы показали это
в  начале,  Дивина была  для  своей  матери  лишь предлогом для  театральных
жестов.  Дивина же, из  ненависти к этой шлюхе Мимозе, питавшей отвращение к
собственной   матери,  делала   вид,   что   почтительно  любит  свою.   Эта
почтительность  нравилась   Миньону,  который,  будучи  нормальным  "котом",
настоящим блатным, в глубине сердца хранил,  что называется, "чистый уголок,
предназначенный   старушке   матери",  которую  он,  впрочем,  не  знал.  Он
подчинялся  земным  законам,  властвующим над  "котами". Будучи католиком  и
патриотом, он любил мать. Эрнестина навестила умирающую Дивину. Она принесла
кое-какие сладости,  но  по признакам, заметным  лишь деревенским жителям  -
признакам, более красноречивым, чем креп - она узнала, что Дивина умирает.
     "Он уходит", - сказала она себе.
     Священник  - тот  самый,  странную  службу которого мы  видели - принес
облатку. На чайном столике, подле черного распятия и чаши со святой водой, в
которой мокла сухая и пыльная самшитовая ветвь, горела свеча.
     Из религии Эрнестина обычно принимала лишь чисто волшебное (а не тайну,
наложенную  на тайну и скрывающую ее);  то волшебное, которое она находила в
ней, было  подлинным,  как золото. Судите сами: в  ненастные дни,  зная, что
молнии приходит  фантазия влетать через каминную трубу  и вылетать из  окна,
она, сидя в  кресле, видела  себя проходящей сквозь  оконное стекло  (причем
бюст,   шея,   ноги,  юбки   сохраняли  свою   жесткость,   словно   складки
накрахмаленной  материи),  падающей  на  траву  или  взмывающей  в  небо  со
сведенными  вместе  пятками,  как   если   бы  она  была  статуей:  так  она
проваливалась вниз  или вверх, будто  ангелы и святые, летающие  на полотнах
старых мастеров, так  же  просто, как поднимается на небо Иисус, без несущих
его облаков.
     Это  и  было  ее  религией. Как и прежде,  в дни  великой  суеты, в дни
мистического разгула: "А не повеселиться  ли,  поверив в Бога?", -  говорила
она себе. И трепетала от предвкушения.
     В час кончины Дивины она повеселилась, поверив в Бога так глубоко,  что
стала свидетельницей восхитительной сцены.
     Она увидела Бога,  глотающего яйцо. Слово  "видеть"  использовано здесь
только для удобства изложения. Об откровении я не могу сказать почти ничего,
потому что,  в сущности, знаю  о  нем  лишь  то, что  было мне  дано узнать,
благодарение Богу, в югославской тюрьме. Меня перевозили из  города в город,
по  прихоти этапов тюремного вагона. В тюрьме каждого из городов я оставался
на день, на два или дольше. Как-то  раз меня  поместили  в  довольно большую
камеру, заполненную  двумя десятками арестантов.  Три  цыгана организовали в
ней школу  воров-карманников. Вот как все происходило:  пока один из узников
спал, растянувшись на нарах,  нам  нужно было по очереди вытаскивать  из его
карманов  --  и  класть обратно, -  не разбудив его,  предметы, которые  там
находились. Дело  довольно  тонкое, ведь нередко спящего приходилось так или
иначе щекотать, чтобы ом перевернулся во сне и освободил  карман, на который
налегал всем весом своих бедер.
     Когда настал мой черед, цыган, который был за главного, подозвал меня и
велел работать.  Через  ткань  пиджака я  ощутил,  как  бьется сердце,  -- и
потерял сознание. Меня  перенесли на нары, где я и оставался, пока не пришел
в себя.  Я сохранил точное воспоминание об обстановке места действия. Камера
представляла собой нечто вроде кишки, оставляющей ровно столько места, чтобы
по всей длине  протянулись наклонные  деревянные  нары.  В одном из  концов,
напротив входной  двери, из слухового  окна,  слегка выгнутого и снабженного
решетками, косо падал желтый свет, сходивший  с невидимого для нас неба -- в
точности, как это изображают на гравюрах и в романах.
     Очнувшись, я увидел, что нахожусь в углу, ближайшем к окну. Я присел на
манер  берберов или  маленьких детей, обернув ноги покрывалом. В другом углу
стояли, сбившись в кучу, остальные.
     Взглянув на меня, они разразились смехом. Поскольку я не знал их языка,
один  из них, указывая в мою сторону, производит  такой жест: чешет у себя в
волосах и, будто  отыскав там вошь, делает вид, что жует ее, - с обезьяньими
гримасами.
     Я не помню,  были ли  у меня вши. Во всяком случае, я никогда их не ел.
Моя голова была покрыта белой  перхотью, образовавшей на коже корку, которую
я отколупывал ногтем и затем счищал с ногтя зубами, а иногда проглатывал.
     Именно  в  этот  момент я постиг, что такое эта камера.  Я  познал - за
какое-то неощутимое время -- ее сущность. Оставаясь одной камерой, она стала
мировой тюрьмой. Своим  чудовищным  страхом я был изгнан на край несусветной
мерзости (присущей не-свету), прямо к грациозным ученикам школы карманников:
я ясно увидел ("видеть" - как в случае с Эрнестиной), чем была эта камера  и
эти люди,  какую  роль они играли: а  это была  самая первая роль в движении
мира.  Эта роль  была  началом  мира и в  начале мира. Мне вдруг показалось,
благодаря некоей  чрезвычайной  ясности взгляда,  что я понимал эту систему.
Мир ужался, и ужалась его тайна, как только я был от него отрезан.  Это было
действительно  сверхъестественное мгновение,  подобное, в смысле  отрыва  от
всего  человеческого,  тому,  что подарил мне  в  тюрьме  Шерш-Миди  старший
надзиратель  Сезари,  который  должен  был  подать рапорт о  моих нравах. Он
спросил  меня: "Вот это слово  (он не решился  произнести "гомосексуалист"),
оно пишется в два слова?" И указал мне на листок бумаги  кончиком вытянутого
пальца... не прикасавшимся к написанному слову.
     Я был восхищен.
     Как  и  меня, Эрнестину восхищали  Божьи Ангелы,  которые  суть детали,
встречи,   совпадения  такого  порядка:  биение   пуанта  или,  быть  может,
пересечение  бедер той балерины,  что  вырастает, как цветок, в пустоте моей
груди от улыбки возлюбленного солдата. Она мгновение  подержала мир в  своих
пальцах и поглядела на него со строгостью школьной учительницы.
     Когда началась  подготовка к соборованию, Дивина  вышла из комы. Увидев
свечу - маяк ее последней гавани, - она перепугалась. Она почувствовала, что
смерть всегда  была  частью  жизни, но ее  символическое  лицо было прикрыто
чем-то  вроде  усов, которые приноравливали  устрашающую действительность ко
вкусам  дня,  --  тех  франкских усов  солдата,  что,  упав  под  ножницами,
заставили его смутиться, как оскопленного,  ибо лицо его стало вдруг нежным,
хрупким,  бледным, с  маленьким подбородком,  выпуклым  лбом, подобным  лику
святой на романском витраже или лицу византийской императрицы, лицу, которое
привычно видеть увенчанным высокой тиарой с вуалью. Смерть была так  близка,
что могла прикоснуться к Дивине, постучать в нее сухим перстом, как в дверь.
Она  согнула  свои  одеревеневшие  пальцы  и натянула простыню, которая тоже
утратила гибкость, окоченела.
     - Но, - сказала она священнику, - я ведь не умерла еще,  я слышала, как
на потолке пердят ангелы.
     "...Умерла   еще",  --  повторила  она  себе,   и  в  грозовых   тучах,
сладострастно стройных, тошнотворных и, в  общем-то,  райских, Дивина  вновь
увидела  умершую  -  и  смерть умершей -- старую Аделину из деревни, которая
рассказывала ей-- и Соланж -- истории из жизни чернокожих.
     Когда старушка (его  кузина) умерла, он не смог заплакать  и, чтобы тем
не менее  уверить окружающих  в  своей скорби,  надумал смочить  сухие глаза
слюной.  Дымный  клубок  переворачивается  у  Дивины  в  животе.  Потом  она
чувствует, что ее одолевает, как морская болезнь, душа старушки Аделины, чьи
ботинки на пуговицах и высоком каблуке после ее смерти Эрнестина  заставляла
Кюлафруа надевать в школу.
     В  вечер  траурного  бдения любопытство  подняло  его с кровати.  Он на
цыпочках  вышел  из  комнаты, где  из  каждого  угла  вылетали мириады  душ,
создавая препятствие, которое он должен был преодолеть. Он входил в их гущу,
сильный своей священной  миссией, испуганный, восхищенный,  скорее  мертвый,
чем живой.  Души, тени выстраивались в многочисленный, громадный кортеж, они
выскакивали  из начал мира - до самого  погребального ложа он тащил за собой
целые  поколения теней.  Это был страх.  Он  шел босиком и  как можно  менее
торжественно.
     Теперь он  двигался так, как, принято  думать,  ходит ночной  вор, как,
может быть, много  раз по ночам он подбирался к  шкафу, чтобы стащить оттуда
драже, подаренное Эрнестине в день  крестин или свадьбы; он  разгрызал его с
особым почтением, -  не как обычное лакомство, но как священную пищу, символ
чистоты,  ставя  его в ряд с флердоранжем  из  белого  воска,  помещенным  в
стеклянный шар:  едва уловимые запахи ладана,  призраки белых вуалей. И этот
мотив: Vini Creator...
     - А если  у тела  плакальщица, что  он скажет?... Но  та пила  кофе  на
кухне.
     Комната  была  пустой. Опустошенной.  Смерть создает  пустоту  иначе  и
лучше, чем компрессор. Простыня на  кровати намечала рельеф лица, как глина,
едва тронутая скульптором.
     Кюлафруа,   вытянув  напряженную   руку,  приподнимает  ее.   Покойница
по-прежнему здесь.  Он  подошел  ближе,  чтобы  меньше бояться.  Он  решился
потрогать лицо и даже поцеловать веки, круглые и ледяные, как шарики  агата.
Тело казалось оплодотворенным действитель­ностью. Оно изрекало истину.
     В  этот   момент   ребенок   был  словно  охвачен  роем   беспорядочных
воспоминаний  о  прежде прочитанных и  услышанных историях, а именно: о том,
что  комната  Бернадетты  Субиру в час  ее кончины  была  наполнена ароматом
незримых фиалок. Он инстинктивно принюхался и не ощутил запаха, которым, как
считается,   обладает  святость.  Бог  забыл  о  своей  рабе.  И  прекрасно.
Во-первых, не следует расточать  цветочные  ароматы над  кроватью только что
почившей старой девы; а во вторых следует опасаться посеять панику в детских
душах.
     Но, кажется, именно из этого мгновения протянулась нить, которая должна
была  привести  Кюлафруа-Дивину, с неизбежностью, устроенной высшей силой, к
смерти. Слепые попытки  начались гораздо  раньше. Изучение -расследование, -
которое  велось  вначале  с  восхищением, нахлынувшим  при  первых  ответах,
возвращало его  к  тем отдаленным, туманным,  непроницаемым эпохам, когда он
принадлежал народу богов, подобных пещерным людям,  которые еще пеленаются в
свои пропахшие мочой лохмотья и хранят это достоинство, деля  его с детьми и
некоторыми животными:  степенность  и  благородство,  справедливо называемое
античным.  Теперь  -- все  больше и больше,  и  так  до  чисто  поэ