акануне вечером пошел проститься с Юдкой.
  - Люди говорят, - серьезно сказала она, - что кесарь скоро умрет, тогда
мы поедем в Бамберг.
  - Э, что ты понимаешь! - возразил Тэли. - Зачем ему умирать? Он  поедет
в Рим - короноваться.
  - А когда он умрет, - продолжала Юдка, не слушая его,  -  будут  пышные
похороны.
  - Его в Лоре похоронят - рядом с отцом и сыном.
  - Ну да! Он умрет в Бамберге, и похоронят его в Бамберге.
  - Откуда ты знаешь?
  - Мы все знаем. А на похороны съедется в Бамберг много народу. И я  там
буду рассказывать истории. Так  отец  обещал.  Пура  будет  плясать,  а  я
рассказывать. (Пура была ее старшая сестра.)
  - Увидимся в Бамберге! - крикнул Тэли на прощанье.
  И они увиделись.
  Когда Тэли и Герхо шли за князем Генрихом  через  бамбергский  рынок  к
дому герцога швабского, в одном из  балаганов  горели  огни.  Там  плясала
молоденькая танцовщица, на которую никто и внимания не обратил, -  господа
были заняты более важными делами. Только Тэли ее узнал: это была Пура.
  Кесарь скончался недели  через  две  после  вручения  герцогу  Фридриху
императорских регалий. День ото дня он слабел, и при дворе всем  заправлял
молодой герцог. Вместе с Райнальдом он готовился к тому, чтобы  как  можно
скорее созвать во Франкфурте  совет  для  избрания  нового  короля.  Ждали
только кончины Конрада, который то и  дело  впадал  в  беспамятство  и  на
глазах  угасал.  К  нему  никого  не  допускали,  сестры   и   свояченица,
обескураженные, удрученные, ревниво охраняли его покой. Это были последние
дни их господства при дворе.
  Князь Генрих жил у Фридриха, там же разместились его люди. Якса  привел
всего двадцать пять человек и привез вести из Польши, а Лестко  -  голубую
ленту, которую нацепил на шлем. Князь почти не бывал в  одиночестве  -  то
совещался с Яксой, то ходил  на  беседы  к  Рыжебородому,  но  о  чем  они
толковали, Тэли не знал. Часто заглядывали в дом Оттон Фрейзингенский,  да
Райнальд Дассельский, да еще Рахевин (*70), капеллан епископа Оттона, ну и
много других.
  По мере того как распространялись слухи о  близкой  кончине  кесаря,  в
Бамберг стекалось все больше всякого люду  вооруженные воины и  фокусники,
женщины и мальчишки, цыгане, епископы, акробаты, монахи -  они  заполонили
город и окрестности. Выдалось тогда подряд несколько суровых зим, а  летом
все шли дожди, и многие места вокруг Бамберга заливало водой - поэтому там
почти не было  строений,  народ  ютился  в  шалашах  и  балаганах,  ожидая
печальной вести. Красивого, сильного, веселого короля Конрада все  любили,
хотя ему не везло ни в мирной жизни, ни на войне  немало судачили о грехах
его молодости, но все признавали, что он искупил  их  благочестием,  после
того как устрашился солнечного затмения.
  Наконец,  пятнадцатого  февраля,  разнеслось  скорбное   известие.   Не
помогли,  знать,  молитвы  монахини  Гильдегарды   из   Бингена,   великой
подвижницы, которой сестры короля слали письмо за письмом, чтобы  молилась
за здравие Конрада. Тщетными оказались и многочасовые бдения  епископов  у
гробниц святого Оттона и императора Генриха, основателя бамбергского храма
- его лишь года два тому назад причислили к лику святых.
  Здесь-то похоронили и  короля  Конрада,  который  любил  называть  себя
императором, хотя в Риме не короновался.
  Все это время, когда в городе царило неописуемое  волнение,  Тэли  чаще
можно было застать в еврейском балагане,  чем  в  доме  герцога  Фридриха.
Двери балагана обычно были раскрыты, на пороге стоял старый  Гедали,  отец
Юдки, и ударял в глухо гудевший бубен. Пура  плясала,  народ  теснился  ко
входу - поглядеть на ее ловкие, быстрые  движения  и  красивое  прозрачное
платьице. Потом выходила маленькая Юдка и начинала свои рассказы. Было  их
у нее только два: рассказ о рыцаре Гамурете,  вовсе  не  интересный,  зато
история о Тристане и Изольде всем нравилась, и  Юдке  давали  кто  сколько
мог. Отец сопровождал рассказы ударами в  бубен,  который  глухо  рокотал,
словно далекие громовые раскаты - грома рока, преследовавшего  Тристана  и
Изольду. Тэли слушал историю их любви, и она уже  не  казалась  ему  такой
нелепой. Даже когда Юдка доходила до того  места,  над  которым  Тэли  так
смеялся: "И когда Тристан  покинул  Изольду..."  Тут  маленькая  еврейская
девочка размашисто вскидывала кверху обе руки - Тэли прямо  мороз  подирал
по коже. Голос ее звучал уже не так пискливо, хотя все "и" она произносила
тоненько и протяжно - будто ласточка щебечет. А когда Изольда не  узнавала
переодетого Тристана, сердце Тэли всякий раз сжималось от печали и страха.
Иногда он брал в руки виолу и подыгрывал Юдке.
  После  похорон  короля  Конрада,  которые  действительно  состоялись  в
Бамберге, народ быстро разъехался. Господа поспешили на имперский совет во
Франкфурт, а за ними потянулись вереницы ярмарочных фургонов  и  цыганских
повозок. Герцог Фридрих и с ним епископы помчались  туда  первыми.  Генрих
Сандомирский остался один в доме Фридриха. А  во  дворце  остались  сестры
короля, Агнесса и ее сыновья -  Болеслав  Высокий  и  Мешко   третий  сын,
Конрад, находился в монастыре. Рихенца наконец отбыла в Испанию. Тэли  все
это было непонятно. Ведь Герхо говорил ему, что они должны поехать в Рим.
  Когда старый Гедали тронулся в дорогу, начиналась уже распутица. Лошадь
насилу волокла повозку со всяким скарбом, четой стариков и сестрами.  Тэли
видел, как Пура укутывает маленькую Юдку в лисьи меха. Перед отъездом Юдка
спросила у него, куда собирается дальше князь Генрих со своими воинами. И,
узнав, что в конце концов они вернутся в Сандомир, сказала:
  - Вот и хорошо, я тоже туда приеду!
  Тэли принялся ей объяснять, где находится Сандомир, - он,  правда,  сам
этого толком не знал.
  - Ладно, ладно, - перебила его Юдка. - Я и  так  узнаю.  Я  приеду.  До
свиданья!
  Только теперь  Тэли  спохватился,  что  почти  не  замечал  присутствия
Рихенцы во  дворце.  Эту  свою  вину  он  старался  искупить,  без  устали
наигрывая песенку, которую пел по дороге в Берг. Но князю Генриху  песенка
не понравилась, он велел играть что-нибудь другое.  У  князя  теперь  было
больше досуга, он чаще встречался с Агнессой и Болеславом, собиравшимися в
Алътенбург, откуда доходили дурные вести о здоровье Владислава и  особенно
- Звиниславы. Красавица Аделаида отправилась в Зульцбах, порядочную  часть
пути ее сопровождал Болеслав. В Бамберге становилось  пусто,  лишь  Генрих
сидел на месте, словно чего-то ожидая. Как заложник  кесаря  он  с  минуты
смерти Конрада был свободен, мог ехать на все четыре стороны, но, судя  по
приготовлениям и по словам Яксы из Мехова, в Польшу он не собирался.
  Тэли пиликал на виоле или бродил по величественному, холодному  собору,
который один  только  возвышался  над  приземистыми  домиками  Бамберга  и
дворцом. В просторный дом Фридриха его не тянуло, хотя там было все хорошо
налажено и хозяйство велось исправно. Фридрих в  этом  доме  живал  редко,
зато в нем постоянно находились его слуги и слуги его  слуг.  Околачивался
там один тощий  монах  -  как  говорили,  бывший  друг-приятель  Райнальда
Дассельского, который привез его в Германию  из  Парижа,  где  они  вместе
учились, и затем  таскал  его  за  собой  по  всяким  захудалым  приходам.
Райнальд быстро пошел в гору, а его друг так  и  остался  слугой,  писцом,
прихлебателем. Прозвали его полушутя "Архипиитой"  (*71),  потому  что  он
славно сочинял стихи. Тэли льнул к нему и кое-чему от него научился.
  Больше всего нравилось Тэли ходить с  Архипиитой  в  сени,  вернее,  во
внутренний дворик, где  мейстер  Куно  высекал  из  камня  статую  святого
Георгия для собора. Она изображала рыцаря, - может, то был король Артур? -
горделиво восседавшего на коне. Голова была еще не закончена, и когда Куно
принялся за ее отделку, Тэли с удивлением заметил,  что  он  придает  лицу
всадника сходство с князем сандомирским.
  В начале марта пришла весть об избрании герцога швабского королем  и  о
короновании  Фридриха  I  в  Аахене.  Вскоре  приехал  епископ  Конрад  из
Аугсбурга, а также поверенный Оттона Фрейзингенского монах  Изенгрим.  Они
везли в Рим письма короля. Явился с ними и Рахевин. Он подолгу совещался с
князем Генрихом, и в один прекрасный день, не дожидаясь пасхи, все  они  -
князь Генрих, Рахевин, Якса со своим небольшим отрядом,  Герхо,  Лестко  и
Тэли - направились на юг, к заснеженным горам, но не той дорогой,  которой
поехали королевские послы. Агнесса  и  ее  сыновья  простились  с  ними  у
городских ворот. Болеслав сказал Генриху:
  - До встречи в Польше!
  Князь только усмехнулся и приказал Тэли ехать вперед и играть на виоле.



11

  Генрих слыхал, что к югу от Кракова лежат  дикие,  страшные  горы,  где
люди ищут клады, однако то, что он увидел и  почувствовал,  превзошло  все
его ожидания. Случалось ему и прежде видеть в  Германии,  в  Зальцбургском
княжестве, в Швабии и в Австрийской марке пустынные пейзажи,  но  все  они
чем-то напоминали ему Польшу. Ныне же перед  ним  встали  горы  чудовищной
высоты,  покрытые  снегом,  несмотря  на  весеннюю  пору,  -  и   началось
незабываемое путешествие.
  Все  это  время  князя  сандомирского  не  покидало  чувство,  что  мир
открывается ему по-новому. Расширялись  пределы,  доступные  его  взору  и
пониманию  о польских равнинах, о том, что там говорят, что делают, о  чем
хлопочут, он теперь невольно думал со снисходительной  улыбкой.  Искреннее
изумление вызывали в нем и в его спутниках проложенные римлянами отличные,
широкие дороги, которыми они ехали сперва через Савойю, затем через  южные
марки и, наконец, по крутым горным склонам. Генрих заметил,  что  полякам,
даже таким храбрым, как Якса из Мехова или Лестко, страшновато в горах. Но
сам он страха не испытывал, ему даже нравилось по  утрам  опережать  своих
спутников. Особенно же когда они перевалили через самый высокий кряж,  где
снегу было коням по брюхо. Зато когда начался спуск по южным склонам Альп,
стало тепло и солнечно. Генрих, обычно ехавший впереди, любовался широкими
зелеными долинами, за ними вдали простиралась в золотистой  дымке  залитая
солнцем равнина.
  И пахло здесь  по-особому  -  кругом  цвели  миндальные  деревья,  а  в
голубоватом тумане разносился приятный звон церковных колоколов, который у
нас еще редко доводилось слышать. Однажды под вечер Генрих остановил  коня
в долине и прислушался к гулким, равномерным  ударам.  И  вспомнилась  ему
Польша, бревенчатый дворец в Кракове и деревянные домишки вокруг  Кракова,
Ленчицы, Сандомира...
  Когда он вот так по утрам или в сумерки уезжал вперед - порою вместе  с
Лестко, Герхо или Тэли, - в отряде оставался за начальника Якса. А  Генрих
на приволье размышлял над всем, что его окружало и к  чему  он  стремился,
вспоминал пережитое. Как удивительны были последние недели в Бамберге!  Он
даже не мог их толком осмыслить, представить  события  в  последовательной
связи. Там, в Бамберге, перед ним вдруг открылись столбовые дороги мировой
истории, и это смутило его душу. К тому же он провел эти недели в обществе
таких женщин, как Агнесса, Рихенца, Аделаида  Зульцбахская!  Рихенца  была
весела, ласкова, мило смеялась и шутила с ним  Агнесса говорила ему  много
справедливого и совершенно для него нового   Аделаида  созывала  певцов  и
рассказчиков - они играли, плясали, развлекали господ  всякими  историями.
Была она женщина хоть и  легкомысленная,  но  славная  -  Генрих  от  души
радовался тому, что Болек намерен на ней жениться, когда умрет Звинислава.
Эта немолодая, сильно накрашенная дама, всегда  разодетая  в  сирийские  и
сицилийские шелка, надушенная благовониями, которые ей присылала сестра из
Константинополя, умела привлекать сердца. Барбаросса освободил Генриха  от
обязательств заложника, понимая, что юному польскому князю просто хотелось
под этим предлогом попутешествовать. Однако, узнав, что Генрих едет в  Рим
и в Палермо, а оттуда поплывет в  Святую  землю,  Фридрих  дал  ему  некое
тайное, совершенно приватное поручение и  отрядил  с  ним  бедного  монаха
Рахевина - этот тихий, неприметный, жалкий с виду человек сослужил не одну
службу Конраду и Оттону Фрейзингенскому, а  ныне  перешел  в  распоряжение
нового короля.
  Нелегко было Генриху разобраться в том, что творилось в Риме  Пока  они
ехали через Аосту, Геную и Пизу к папской столице,  Рахевин  объяснял  ему
положение дел в Риме и их значение  для  кесаря.  Официальное  посольство,
которому  поручено  доложить   об   избрании   Фридриха   королем,   будет
договариваться  с  папой.  Они  же,  люди  скромные,  неизвестные,  должны
побеседовать с тем, кто обладает сейчас  в  Риме  наибольшим  влиянием,  с
Арнольдом. Евгений III лишь недавно  вернулся  в  свою  столицу,  которую,
впрочем, ему уже не раз приходилось покидать   но,  видимо,  он  уверен  в
себе, ежели приступил к сооружению дворца  в  Ватикане,  рядом  с  собором
святого  Петра,  и  замышляет  расширить  и   благолепно   украсить   свое
местопребывание.  Должно  быть,  ему  уже  тесно  в  Латеранском   дворце,
воздвигнутом  из  обломков  языческих  храмов.   На   Капитолии   заседает
"священный  сенат  Римской  республики",  в   который   вошли   избранники
простонародья - они-то и заправляют  городом.  Между  папой  и  сенаторами
непрестанные стычки. А вот зачем кесарю встревать в их дела - этого  никак
не  мог  понять  Лестко,  которому  Генрих  пытался  растолковать  причины
раздоров. Зато Герхо внимательно слушал речи Рахевина и  нередко  вставлял
свои замечания, по-крестьянски простые, мудрые и попадавшие в самую точку.
  Во время остановок  в  благоуханных  садах  Италии,  в  горных  замках,
поставленных норманнскими или немецкими рыцарями, на  постоялых  дворах  в
богатых золотом итальянских городах они часто собирались вместе и допоздна
толковали, спорили обо всем, о чем можно было спорить без обиды для папы и
для кесаря. Таких тем находилось не много, но  молодым  путникам  и  этого
было достаточно. Они жадно стремились узнать побольше,  а  Рахевин  охотно
вел с ними назидательные беседы, не хуже какого-нибудь доктора из Болоньи,
славившейся своими учеными.
  Итак, на Капитолии заседают сенаторы  с кесарем Конрадом они  говорили,
как равные с равным:  приглашали  его  на  коронацию,  сообщали,  что  уже
исправлен мост через Тибр, дабы кесарю сподручней было  въезжать  в  "Град
Льва" (*72).  Главарем  у  них  богатый  дворянин  Джордано  Пьерлеони  из
знатной, правда, еврейской семьи  пристал он к республиканцам  со  зла  на
свою родню, на папу, на самого себя и на городскую чернь, впереди  которой
носит пурпурное знамя. Он любит выходить на ступени Капитолия, произносить
громкие, но не слишком связные речи, и народ римский, созванный сенаторами
к этим ступеням,  по  которым  до  конца  веков  будет  сходить  весталка,
неистово  ликует,  когда  Пьерлеони  призывает  его  в   свидетели   своих
постановлений. Арнольд же  держится  в  тени   при  нем  горсть  преданных
друзей, юношей, прозванных "ломбардцами", и благочестивых женщин,  которых
он,  однако,  не  допускает  слишком  близко.  Живет  он   в   уединенной,
заброшенной башне рядом с  аркой  Септимия  Севера   там  он  может  вволю
изнурять свою плоть голодом, жаждой, холодом и зноем.  Через  зарешеченные
оконца  он  созерцает  остатки  древнего  величия:  от  заросшего   розами
Палатина, где еще видны развалины  Неронова  Золотого  Дома,  до  базилики
Константина, арки Тита и Колизея, внутри которого  род  Франджипани  (*73)
поставил свой остроугольный замок с глухими стенами.
  С волнением смотрел Генрих на раскинувшийся вдалеке на  равнине  вечный
город. Князь придержал коня, отряд остановился. Как грозовая туча,  темнел
Рим на зеленом плоскогорье Кампаньи. Бесчисленные  башни  его  вздымались,
подобно лесу мачт в  богатом  порту.  Куда  ни  глянь,  всюду  эти  башни,
побольше и поменьше, прямые и как бы наклонные, все желтоватые,  по  цвету
камня, из которого строены,  и  золотистая  городская  стена  окружала  их
поясом.
  Когда путники приблизились к стене, когда въехали в  ворота,  их  взору
открылось зрелище прекрасное и  печальное.  Между  колоннами  и  портиками
лежали кучи щебня, поросшие буйными сорняками. Площади были сплошь покрыты
весенней  травой,  из  которой  выглядывали  облупленные,   потрескавшиеся
колонны. Над цветущими пригорками, над грудами мусора и камня здесь и  там
высились церкви и руины древнеримских храмов, колоннад, арок - вокруг  них
громоздились каменные здания, где проживала римская чернь, ее  главари,  а
также враждебная ей знать.
  Между отдельными населенными кварталами  пролегали  обширные,  усеянные
камнями пустыри - средь зеленых кустарников и глыб известняка там  обитали
лишь ящерицы, кошки да  собаки,  которые  лениво  тявкали  на  проезжавших
всадников. Жилища римских вельмож, сооруженные в  виде  крепостных  башен,
имели странный вид - в толстые кирпичные  стены  были  вмурованы  колонны,
куски надгробных барельефов,  бюсты  знатных  римлян  с  отбитыми  носами,
обломки фризов с изящным переплетением орнаментов. На прилегавших  к  этим
башням участках  стояли  хибарки,  обмазанные  известью,  которую  здешние
жители добывали, обжигая древние статуи  кое-где виднелись кирпичные стены
базилик, и вдоль них ряды колонн, перенесенных  из  языческих  сооружений.
Внимание наших путников привлекли грандиозные развалины терм  Диоклетиана,
и  они  остановились  полюбоваться  на  порфировую  колоннаду,  украшавшую
атриум. Генрих невольно спросил себя, каким образом эти остатки языческого
варварства еще уцелели, почему их не употребили для христианских храмов.
  Осмотрели они потом и храм девы Марии, перестроенный  из  великолепного
храма Минервы  и храм святой Агаты, откуда плененный  римлянами  Вергилий,
став невидимым, сбежал в свой  родной  Неаполь  (*74)   и  руины  Неронова
дворца на Палатине, где еще недавно жил римский префект, и руины дворца, в
котором императору Августу явилась Мадонна  с  младенцем.  Посетили  также
гробницу Эвандра и его сына Палланта (*75),  тело  которого  было  недавно
найдено нетленным  только в груди  этого  богатыря  зияла  сквозная  рана,
нанесенная ему королем Турном. Побывали и в храме Весты, где в  подземелье
спит дракон  и в храме Януса, глядящего на конец и начало года, но  теперь
этот храм  назывался  башней  Ченчио  Франджипани  (*76).  Ну  и  конечно,
обозрели Колизей, величественный цирк, воздвигнутый для Тарквиния Старшего
исполинами, - ныне там,  как  ласточки,  свили  себе  гнездо  Франджипани,
получившие от папы в ленное владение весь "Циркус Максимус".
  Хотя Генрих явился в Рим с отрядом рыцарей, как знатный  вельможа,  его
приезда словно бы никто и  не  заметил.  Разоренный,  нищий  римский  люд,
сновавший  по  узким  улочкам  между  домами,  которые   лепились   вокруг
Капитолия, Яникула и Ватикана, был  занят  своими  делами.  Отряд  Генриха
попросту разбил шатры  на  поле  за  Латераном,  а  сам  князь  со  своими
оруженосцами, с Яксой и Рахевином, поселился по  соседству  в  заброшенном
дворце кардинала Роланда (*77), как советовал ему Виллибальд из Стабло.
  От  дворца  до  самого  Латерана  тянулись  луга  и  виноградники,  уже
зеленевшие  свежей  листвой.  Средь  пышной  этой  зелени,  неподалеку  от
Латеранского  собора,  высилась  бронзовая   статуя,   -   как   говорили,
Константина Великого. Правда, кое-кто полагал, что это  -  один  из  более
древних императоров, возможно, Марк Аврелий (*78). Генрих часами любовался
дивным творением  искусство литья статуй было утрачено вместе  с  падением
древнего Рима, и теперь никто  уже  не  знал,  как  это  делается.  Статуя
изображала  бородатого  римлянина  верхом  на  небольшом  коне   казалось,
император  выехал  на  прогулку  по  винограднику.  Черты  его  лица  были
исполнены доброты, а взор устремлен вдаль,  быть  может,  к  границам  его
государства, которо