том все прошли в замок. Рыцари сгрудились в большой зале, но  Генриху
хотелось поскорей осмотреть свои покои. Казимир повел его, почтительно идя
впереди, распахивая перед ним двери и  заботливо  предупреждая,  чтобы  не
споткнулся о порог или  не  задел  головой  за  низкую  притолоку.  Вот  и
последний из покоев Генриха. Князь быстрыми шагами подошел к  окну:  перед
ним синела Висла. Он оглядел комнату и подумал: "Итак, я уже дома..."
  Генрих и прежде наезжал в Сандомир, но лишь  однажды  задержался  здесь
подольше - после смерти княгини Саломеи. Тогда он прожил  здесь  несколько
месяцев в каком-то отупении, поглощенный мрачными  мыслями.  Теперь  замок
показался ему совсем другим  -  убогим,  запущенным.  "Ни  одной  красивой
вещицы", отметил Генрих  про  себя.  Казимир  пошел  распорядиться  насчет
приготовлений к пиру. Генрих, отослав слуг, остался один.
  Так долго  странствовал  он  по  свету,  в  стольких  дворцах  и  домах
перебывал, что странно ему было очутиться наконец в  таком  месте,  откуда
уже не надо уезжать, - "у себя дома".
  Комната была темноватая. Генрих сел в  нише  у  окна.  Глаза  его  были
устремлены на Вислу, но он ее не видел - иные картины проплывали перед его
взором, заслоняя окружающее, весь  этот  смешной,  маленький  Сандомир.  И
постепенно одна  из  них,  становясь  все  отчетливей  и  ярче,  вытеснила
остальные.
  Генрих вспомнил, как заезжал в Краков. Болеслав, по своему обыкновению,
сидел во Вроцлаве - ему там все нравилось. И то, что он  отнял  Вроцлав  у
Владислава, и то, что городу этому нет равного в Польше - Петр Влостович и
Агнесса, жена Владислава, позаботились о своей вотчине.  Спору  нет,  всем
хорош Вроцлав и так не похож на Краков, а тем паче на  какой-нибудь  Плоцк
или же  Ленчицу.  Стекается  туда  множество  монахов-странников,  быстрей
доходят вести из саксонских дворов и из имперских земель, жонглеры  охотно
посещают Вроцлав и показывают свое искусство,  странствующие  рыцари  поют
там новые песни да всякие истории в  стихах  рассказывают,  а  уж  пиво  -
первое во всей Силезии. Покойный епископ Конрад никак не хотел  переезжать
из Вроцлава в Зальцбург, где было учреждено архиепископство  говорил,  что
там не умеют варить пиво... К тому же во Вроцлаве легче собирать подати, и
князю живется вольготней - вот Болеслав и сидел там  почти  безвыездно.  А
Верхослава оставалась в Кракове. Генрих застал ее одну. В последнее  время
она хворала и с трудом переносила присутствие мужа. Да, Генрих  застал  ее
одну в Вавельском замке и провел с нею несколько  дней.  Всех  его  сестер
повыдавали замуж, даже самая младшая, Агнесса, и та уехала  на  Русь  года
два назад. Рикса, сказали ему, приезжала  недавно.  Удивительная  женщина,
неуемная, суматошная, меняет мужей и королевства, будто платья. Но  в  тот
зимний день, когда Генрих приехал  в  Краков,  он  Риксу  уже  не  застал.
Холодно, сыро и тоскливо было  в  Вавеле,  на  дворе  лежал  мокрый  снег,
Верхослава в монашеском платье бродила по замку будто в полусне.
  Генрих закрыл глаза и попытался представить себе ее лицо. Немало  видел
он  красавиц  при  дворе  кесаря,  в  Риме,  в  Палермо,   в   королевстве
Иерусалимском, и все же он снова здесь, и стоит  ему  опустить  веки,  как
перед ним возникают черные, широко раскрытые глаза невестки...  В  Кракове
были при ней только ее дети, некрасивые, хилые малыши, всегда укутанные  в
теплые платки и одеяла, хотя в  горницах  у  русских  нянек  стояла  жара,
духота. Рыцарей в Вавельском замке было мало - Болек почти всех  забрал  к
себе или разослал кого куда. Подъезжая к Кракову,  Генрих  остановился  на
пригорке и поглядел на Вавель -  серое,  унылое  строение  на  бревенчатых
столбах. В воздухе кружились редкие, крупные хлопья снега. Слева от  замка
незаконченный собор, только  под  крышу  подвели   отец  начал,  а  братья
забросили. Справа -  маленький  круглый  костел  святого  Адаукта  (*104),
построенный в незапамятные времена.
  Верхослава вышла к нему из темных сеней. Сперва она не  могла  взять  в
толк, как он очутился в Кракове.
  - Это Генрих, Генрих! - повторяла она. И слова эти звучали в  его  ушах
еще здесь, в сандомирском замке.
  Переодеваться для пира не хотелось, он даже шпоры не снял  и  не  обтер
пыль с лица - все сидел у окна и вслушивался в ее голос: "Это Генрих!" Как
истинная русская, Верхослава неправильно выговаривала его имя и  при  этом
всякий раз улыбалась. Боже, как ее красила улыбка!
  В те дни, что он провел с ней, они  вместе  садились  за  стол,  часами
беседовали у камина. В рассказах Генриха она многого не понимала:  она  не
знала, что это за Сицилия, как ехать в Иерусалим,  какие  были  папы,  как
зовут нынешнего кесаря.
  - Он ведь наш родич! - сказал ей Генрих и  лишь  теперь,  в  Сандомире,
сообразил, что кесарь им родня довольно далекая,  через  всем  ненавистную
Агнессу.
  Вдвоем они пошли в собор - там лежали груды мусора, кирпича,  известки,
хотя работы давно уже прекратились. Собор был освящен незадолго до  смерти
Кривоустого, но так и остался незаконченным.
  - Как все, что строил отец! - сказал Генрих.
  Они поспешили уйти из собора в костел  святого  Адаукта.  На  маленьком
алтаре горели две свечи под образом Христа, который  повесила  Верхослава.
Не преклоняя колен, они немного постояли там. Генрих  взял  Верхославу  за
руку, их пальцы переплелись - один-единственный раз! От ее черного  платья
веяло могильным холодом, а его тамплиерский  плащ  был  почти  как  саван.
"Сестра", - шепнул он ей. Потом их руки разъединились, они снова вернулись
в бревенчатый замок, в холодные, пустынные покои, где даже челяди не было.
Казалось,  Верхослава  была  всеми  покинута  -  увядающий  лист   чахлого
растения!
  Казимир позвал брата к гостям - надо было  соблюсти  старинные  обычаи,
основательно уже позабытые Генрихом. Он окропил  медом  угол  залы,  обтер
охапкой соломы, поданной слугами, места на лавке для себя и для  Казимира,
после чего солому сожгли. Потом надо было  трижды  сделать  круг  по  зале
вместе с ксендзом и воеводой в знак того,  что  он  вступает  во  владение
замком  потом выждать, пока все рассядутся - лишь тогда Генрих смог занять
свое место напротив Казимира. Справа сел Гумбальд, слева  -  Вшебор.  "Обе
мои опоры - духовная и светская", - подумал Генрих, усмехнувшись.
  Этих добрых людей, видимо,  сильно  смущало  присутствие  Генриха,  его
наряд, необычное поведение. Он то и дело вставлял в  разговор  немецкие  и
французские слова, которых они не понимали. Только Готлоб, бывалый рыцарь,
поспешно улыбался на каждое замечание князя, стараясь показать, что  он-то
разумеет его речи.
  Генрих обратил внимание на то,  что  и  городские  старшины,  и  рыцари
держались  с   достоинством,   с   какой-то   простодушной   гордостью   и
степенностью. Правда, мед они хлестали вовсю, да еще  пивом  запивали,  но
вели себя чинно, ни  в  чем  не  преступая  сельских  приличий.  Хлеб  они
отрезали себе, прижав  темный  каравай  к  груди,  затем  целовали  его  и
передавали соседу. Движения их были неторопливы, но ели все очень много  и
шумно прихлебывали.  Генрих  невольно  вспоминал  беспутное  иерусалимское
пиршество: как удивились бы эти люди, расскажи  он  им,  что  творится  во
граде Христовом!
  После пира он пошел спать, и в опочивальню провожали его  торжественно,
как новобрачного, с факелами и  пением.  Но,  увы,  пели  только  духовные
гимны. Тэли, как обычно, помог ему раздеться, Генрих лег, однако ему долго
не спалось в своих владениях. Со двора доносился громкий  голос  Казимира,
там суетились, шумели люди, лошади  в  конюшнях  бренчали  цепями.  Генрих
снова видел Верхославу и костел святого Адаукта, похожий на ротонду  Гроба
Господня в Иерусалиме.
  Впрочем, он был даже рад, что его мысли заняты Верхославой. Не  то  ему
пришлось бы думать о самом важном,  обо  всем,  а  это  страшно.  Хотелось
отдохнуть от впечатлений, которые волновали  и  смущали  его  душу  в  эти
последние годы. Хотелось заснуть, и он наконец заснул.
  Утром проснулся довольно  поздно.  В  опочивальне  было  свежо,  Генрих
кликнул спальника. В дверь заглянул Герхо, и князь велел ему позвать слуг,
чтобы зажгли огонь в камине. Раздался топот ног  по  скрипучим  деревянным
лестницам. Вскоре  явился  слуга  и  доложил,  что  князь  Казимир  просит
позволения войти.
  Казимир пришел с огромной связкой ключей, он хотел сразу передать брату
все: ключи от казны, от погребов, от амбаров и от барж, которые  хранились
в будках, поставленных на реке. Генрих, усмехнувшись, сказал, что покамест
Казимир может оставить ключи у себя, - сперва он желал бы  взглянуть,  как
брат хозяйничал в его отсутствие.
  Вскоре они вышли вдвоем, надев теплые шубы. Стало  вдруг  холодно,  как
это нередко бывает в марте  ветер с реки  пробирал  до  костей.  Во  дворе
собралась вся княжеская дружина - проживавшие в городе  рыцари,  несколько
немцев-наемников, был, разумеется, и Готлоб  как  майордом  замка.  Братья
начали обход. Готлоб  и  знатнейшие  рыцари  следовали  за  ними.  Вначале
осмотрели конюшни. Лошадей было не много, но содержались  они  в  отменном
порядке. Неказистые лошадки, большинство  из  Руси.  Кастильский  красавец
Генриха среди них, точно король среди простолюдинов, как  заметил  Готлоб,
любивший высокопарные выражения. Оба брата рассмеялись.
  - Вот такое оно, сандомирское хозяйство!
  Генрих с удивлением смотрел на брата. И ростом невелик,  и  совсем  еще
молод, а все у него спорится: в хозяйстве  знает  толк,  письму  обучен  -
недаром княгиня  Саломея  прочила  его  в  духовное  звание,  -  люди  его
слушаются и, видно, любят. Даже не подумаешь, что он тут  наводил  порядок
не в своем хозяйстве - старается, хлопочет, как о кровном добре.
  Потом осмотрели в  амбарах  запасы  зерна,  солонины  и  вяленой  рыбы,
наготовленной к посту  в замковых залах - огромный для  такого  небольшого
городка склад оружия: шлемов, луков, копий, стрел, все свалено в кучу,  не
разберешь, где что  в холодных кладовых  -  целые  сорока  дорогих  мехов,
добытых здешними охотниками, купленных на стороне  и  привезенных  в  дань
лесовиками. В каждом помещении стоял шест, на нем было отмечено зарубками,
сколько чего тут есть, - сосчитаешь зарубки, и сразу  видишь,  все  ли  на
месте.
  Наконец братья вдвоем, без свиты, прошли  в  казну   она  находилась  в
каменном подвале за крепкими замками и засовами.  Генрих  против  ожидания
обнаружил в подвале много золота, драгоценностей, бобровых и  горностаевых
шкурок, дорогих  тканей.  Казимир  объяснил,  что  это  -  Генрихова  доля
сокровищ Кривоустого, принадлежащая ему по праву.
  - Знаю, знаю, - сказал Генрих, - но как же ты  умудрился  отобрать  все
это у Болека?
  - А я с ним умею обходиться, - улыбнулся Казимир. -  К  тому  же  Болек
только на чужое добро жадный, а со своими он поступает по-честному,  отдал
братьям все, что им полагалось.
  Казимир  говорил  серьезно  и  искренне.  Генрих  смотрел  на  него   с
удовольствием -  всем  взял,  ничего  не  скажешь.  Вытащив  из-под  плаща
какой-то странный предмет, Генрих протянул его Казимиру. Это был  золотой,
но сильно почерневший венец с круглыми ямочками, в которых  когда-то  были
драгоценные камни.
  - Надо бы и эту штуку спрятать здесь.
  - А что это? - удивился Казимир.
  - Корона деда нашего... Болеслава...
  - Где ты ее взял?
  - В его гробу, в Осиеке.
  - Вот как! А зачем?
  - Зачем?..
  Генрих не нашелся, что ответить.  Он  только  поднес  венец  поближе  к
факелу, который был в руке Казимира.
  - Видишь, этим короновались в Кракове наши предки.
  - Да?  -  равнодушно  сказал  Казимир,  проверяя  прочность  одного  из
мешочков с золотыми монетами. - Но тебе-то она зачем?  Может,  собираешься
венчаться ею, стать королем сандомирским? - громко рассмеялся он. - Только
прежде надо бы построить собор получше, старый вот-вот обвалится. Давай ее
сюда, - сказал он, беря корону из рук Генриха  и  кладя  ее  в  деревянный
ларец на горностаевую мантию княгини Саломеи. - Пока спрячем здесь, а  там
пожертвуем в какой-нибудь костел... Взял из гроба! - вздохнул он,  набожно
крестясь, и лицо его приняло выражение простодушной покорности.
  - Горностаи совсем уже разлезаются! - сказал он вдруг.  -  Я  их  храню
просто так, на память, а толку от них никакого.
  - Скоро ты женишься, - сказал Генрих, думая о другом.
  - Вот еще выдумал! - снова засмеялся Казимир и подозрительно  посмотрел
на брата. Но лицо Генриха было серьезно, как будто он молился.
  Потом они обсудили, что будут делать дальше: в  каком  порядке  посетят
города сандомирского княжества, каких кастелянов  проведают,  как  объедут
границы. Генрих хотел прежде всего побывать  в  Мехове  у  Яксы,  потом  в
Опатове и  в  Загостье  -  взглянуть,  насколько  продвинулось  сооружение
храмов, которые он, во исполнение обета, велел там поставить.  С  поездкой
они решили повременить, -  пусть  пригреет  весеннее  солнце  и  просохнут
дороги. Но покамест ждали тепла, из Кракова примчался во весь  опор  гонец
со скорбной вестью. Княгиня Верхослава скончалась, протомившись  несколько
дней в горячке, которой занемогла вскоре после отъезда Генриха.
  Братья стали собираться в Краков, целый день ушел на приготовления. Тем
временем прискакал другой гонец  еле переводя дух, он упал перед  Генрихом
на колени и со слезами  сообщил,  что  князь  Болеслав  Криспус  [Кудрявый
(лат.)] намерен похоронить  княгиню  в  Плоцке  и  тело  ее  перевезут  на
"кораблях", как сказал гонец, из Кракова в Плоцк, ибо она выразила желание
быть погребенной в тамошнем  соборе,  рядом  с  Кривоустым  и  с  княгиней
Саломеей. Князь Болеслав просит-де Генриха подождать в Сандомире, пока  не
прибудут корабли, и сопровождать их дальше, в Плоцк  а  также  приказывает
зажигать  вдоль  берегов  костры  для  оповещения  о  том,   что   корабли
приближаются.
  Генрих отослал гонца обратно в Краков, велел Казимиру позаботиться  обо
всем необходимом для поездки и о кострах, а сам отправился в костел святой
Девы на заупокойный молебен  по  усопшей  княгине.  Народу  в  бревенчатом
костеле было мало, служба тянулась долго. Снова установилась сырая погода,
туман застилал все вокруг. После молебна Генрих вышел на обрыв за костелом
и  постоял  над  Вислой.  Воды  в  реке  прибавилось   как  серый   холст,
простиралась перед его глазами необозримая водная гладь. Вместе  с  князем
пошел на берег только престарелый Вшебор. Долго стояли  они  молча,  потом
Вшебор, тяжко вздохнув, сказал:
  - Боже милостивый, вот я, такой старый, живу, а молодые умирают!
  С той поры начались для Генриха дни ожидания. Он не доверял ни  слугам,
ни Казимиру, сам выходил на берег и, кутаясь в  широкий  белый  плащ,  все
смотрел, не горят ли костры.
  Ждал он с неделю, а то и больше.  Но  вот  однажды,  стоя  на  площадке
замковой башни и глядя на величавое течение Вислы в  излучине,  он  увидел
над зелеными ее берегами темные клубы  дыма.  День  выдался  по-настоящему
весенний,  солнечный.  К  вечеру  на  свинцовых  волнах  разлившейся  реки
показались корабли с надутыми парусами, гребцы усердно помогали ветру.  На
носу переднего корабля, когда тот подошел ближе, Генрих  разглядел  обитый
черным сукном помост и на нем - гроб под парчовым покровом.
  После долгого и утомительного  путешествия  они  добрались  наконец  до
Плоцка.  Толпа  в  молчании  расступалась  перед   процессией   с   гробом
Верхославы, который несли на гору. За гробом шли ее дети,  муж,  родня.  В
давно пустовавшем замке стало людно. Приехал из  Познани  Мешко  со  своей
второй  женой,  которую  Генрих  видел   впервые.   Мешко,   как   всегда,
сопровождала многочисленная свита, паны, поморские князьки,  дети,  и  был
он, как всегда, очень нарядный, важный и мелочно-скупой. Епископ Александр
отслужил торжественный молебен в соборе, где на  высоком  катафалке  стоял
маленький черный гроб и мерцали в полумраке свечи в руках у молящихся. Так
похоронили Верхославу, урожденную русскую княжну.
  Генрих,  давно  не  видевший  братьев,  смотрел  на  них  с   некоторым
удивлением. Собственно, удивляло его то, как он прежде не замечал, что это
за люди. В детстве они были всегда  хорошо  одеты,  причесаны,  вели  себя
чинно - сказывалось воспитание княгини Саломеи. Но  в  Болеславе  и  тогда
чувствовалась  какая-то  необузданность,  порывистость,  сочетавшаяся   со
скрытностью дикаря. Не угадаешь, что он скажет, что сделает, и  находиться
в его обществе  бывало  порой  очень  тягостно.  Вот  и  теперь  он  вдруг
вскакивает из-за стола  и  принимается  расхаживать  по  светлице  веселым
пританцовывающим шагом, потряхивая кудрями  а на  поминках  Верхославы  он
смеялся, даже предложил позвать в замок певцов. Правда, заметив, что Мешко
изумленно поднял брови и сжал губы, Болек, должно быть, понял неуместность
своего желания: махнул рукой и заслонился локтем, словно бы в порыве горя.
Но, когда он отвел руку, в выражении его лица  не  видно  было  чрезмерной
печали.
  Мешко  ходил  надутый,  как  индюк.  Драгоценностей  на  нем   сверкало
видимо-невидимо, как и на его жене,  взятой  из  Руси,  двоюродной  сестре
Верхославы, но нисколько на нее не походившей. Эта была высокая, дородная,
даже тучная женщина, окруженная целым выводком детей - своих и  от  первой
жены Мешко. Оба чванливые, вечно занятые какими-то делами, они  ни  минуты
не бывали одни,  постоянно  их  сопровождала  толпа  челядинцев,  на  лету
ловивших их приказания: няньки, лекари, воспитатели старших сыновей  Одона
и Стефана. Русские женщины - служанки Верхославы и Евдоксии  (*105)  -  не
пожелали появляться на поминках среди мужчин: они расположились отдельно в
большой горнице возле сеней. Угощение надо было им носить туда, и  плоцкая
прислуга прямо с ног сбилась.
  Не мудрено, что Генриху захотелось побыть в одиночестве. За стеной  его
горницы хныкали малыши  Верхославы  Болек  и  Салюся,  порученные  надзору
русской няньки. Приехала с Болеславом из  Вроцлава  еще  какая-то  княжна,
родственница Пястовичей, о которой Генрих прежде не слыхал. Ее мать  будто
была сестрой первой жены Кривоустого и  жены  Петра  Влостовича,  то  есть
приходилась сыновьям Кривоустого теткой. А отец этой молодой кузины  носил
чешское имя Божей и происходил из рода Топоров, как Сецех и Маслав,  рода,
известного своей жестокостью, но древнего  и,  как  говорили,  сброшенного
Пястами с княжеского престола. Что тут было правдой, а что выдумкой, никто
не знал. Довольно и того, что княжна приехала в Плоцк  как  член  семьи  и
начала распоряжаться в замке. На руках у нее был маленький сын, хотя никто
ничего не знал о ее муже. Она опекала Кудрявого, на поминках сидела с  ним
рядом, ревниво заботилась о его здоровье. Все сокрушались, на нее глядя, -
говорили, что Болеслав вскоре на ней женится. Имя у нее было  необычное  -
Мария.
  Священники и причт втихомолку злословили о собравшихся в Плоцке князьях
и их семейных делах, кое-что доходило и до ушей Генриха. Но  он  сразу  же
запретил Бартоломею докладывать ему эти сплетни. Наутро  после  похорон  и
заупокойного молебна Генрих обошел вокруг собора и стал на берегу Вислы  -
она здесь была еще шире, чем в Сандомире.  До  самого  горизонта  тянулась
однообразная равнина. Опять было тепло  и  солнечно,  по  небу  проплывали
пушистые облака, плавно сходясь и расходясь, как в церемонном танце.
  К князю приблизился  епископ  Александр,  моложавый  и  весьма  учтивый
человек. Он предложил Генриху осмотреть  новые  двери,  изготовленные  для
собора: такую, мол, красоту редко встретишь. Задумал их еще Кривоустый, но
замысел его лишь недавно с великим искусством исполнили саксонские мастера
Риквин и Вайсмут. Мастеров же этих  прислали  сюда  саксонские  маркграфы,
большие друзья Кудрявого.
  Двери и впрямь  были  красоты  необычайной:  огромные,  величественные,
сплошь покрытые резьбой. Пожалуй, он