л себе у Оленьей горы большую яму  там
он жил, неся покаяние за свои грехи, там и спал на каменном ложе.  Крепкий
еще был старикан, - правда, опустившись на колени  перед  священником,  он
потом с трудом поднялся, а все ж у него  доставало  сил  таскать  на  себе
пудовые вериги.
  Вслед за Мадеем и прочие разбойники пали ниц перед священником, который
сидел под высокими дубами, затем они  поползли  на  коленях  к  костелу  -
загремели цепи и кистени, ударяясь о  каменную  паперть.  Аббат  Эгидий  в
молитвенной позе сидел пред алтарем в кресле, разбойники  один  за  другим
подползали к алтарю, простирались у ног  аббата,  исповедовались  в  своих
страшных грехах. И аббат, понимавший в их речах  не  более,  чем  в  речах
Генриха, охотно отпускал им  грехи  и  чертил  над  их  головами  крестное
знамение.
  Тем временем на утоптанной рыночной площади волновалась, шумела  толпа.
Были тут нищие, ожидавшие раздачи милостыни, и ярыжки, сбежавшиеся со всех
окрестных  гор,  и  подручные  разбойников,  которые   стерегли   лошадей,
навьюченных всяким добром. Разбойники, выйдя из костела, приступили прежде
всего к торговле: шкурки, турьи и оленьи рога, лесной воск они  обменивали
на стрелы, сбрую, копья и мечи. А когда было  покончено  с  этим  товаром,
среди  которого  попадались  и  вещи  поценней,  добытые  в  грабительских
набегах, - то крепкий  молот,  то  клещи,  а  то  и  дорогой  перстень,  -
разбойники начали раздавать милостыню: оделять бедняков куньими и заячьими
шкурками да бросать направо и налево мелкую  монету.  В  толпу  въехал  на
своем  муле  аббат   ласково  улыбаясь,  он  смотрел  на  забавную   возню
оборванцев: как расхватывают они в один миг связки  шкурок  и  дерутся  за
медяки,  которые  разбойники  сыплют  пригоршнями  из  своих   неистощимых
кошелей.
  Остаток дня Генрих провел  в  беседах  с  кастеляном,  с  Казимиром,  с
аббатом Эгидием. Снова обсуждали спор о бобровых гонах на  реке  Каменной,
причем кастелян сумел представить  дело  так,  будто  притязания  епископа
вполне  законны.  Казимир,  сидевший  напротив  князя  Генриха,   украдкой
подмигивал ему. Окончательного  решения  Генрих  так  и  не  вынес.  Тогда
позвали старого крестьянина Квецика,  проживавшего  в  Таржеке  бог  весть
сколько лет, чтобы засвидетельствовал, как обстояло дело во времена  князя
Владислава Германа. Квецик, ни разу не запнувшись, рассказал, что еще  при
жизни королевы Добронеги,  когда  она  приезжала  сюда  святить  языческие
урочища, еще тогда, мол, епископ просил королеву отдать ему эти  гоны.  Но
стоило Генриху заметить, что в те времена, сколько он  знает,  краковского
епископства и в помине не было, как Квецик смешался и с тревогой уставился
на  кастеляна.  Позвали  также  одного  из  разбойников   с  его  приходом
помещение наполнилось запахами юфти, овчины и горных вершин. Он  поцеловал
руку Генриху и Казимиру, а в ответ на все вопросы только посмеивался.
  - Я бы этих гонов епископу не отдал, - доверительно сказал он  Генриху.
- Других таких за сто миль не сыскать. Бобров тьма! -  И,  сплюнув,  обтер
губы тыльной стороной ладони. Разбойник был еще не стар, под  его  темной,
словно просмоленной кожей проступали крепкие  мышцы,  а  грудь,  казалось,
была вырезана из еловой древесины.
  И опять настал  вечер.  Разбойники,  нахлеставшись  пива  и  меду,  уже
затемно тронулись в обратный путь в свои леса. Их протяжные  окрики  долго
были слышны в замке - то ли они перекликались,  чтобы  не  растерять  друг
друга в пути, то ли просто  удовольствия  ради.  Генрих  стоял  у  окна  и
прислушивался к этим голосам лесных чащ. Бубны  звучали  уже  тише  и  как
будто дальше, стало еще теплей, воздух был напоен запахами горьких  почек,
набухавших на деревьях и кустах.
  "А она ничего этого не видит", - думал Генрих.
  Утром в великую субботу на ступеньки алтаря взошел маленький невзрачный
монах, который обычно вел под уздцы аббатова  мула,  и,  развернув  тонкую
тетрадку, сшитую из пергаментных листов, начал читать проповедь, но не  на
латинском языке, а по-польски. Генрих даже вздрогнул от  удивления,  монах
же, будто нарочно, стал перечислять признаки сильной власти:
  - Могущество короля  являет  себя  трояко:  в  победоносных  войнах,  в
строгом и добродетельном правлении, в несметном богатстве...
  Потом перешел к  поучительным  примерам,  показывая,  как  являет  себя
могущество короля в каждом из трех  признаков.  Генрих  с  улыбкой  слушал
слова: "строгое и добродетельное правление". К кому они относятся - к отцу
или к деду? Правление деда уж никак не было строгим.  Отца?  Возможно,  но
добродетельным... А как же Збигнев? "Победоносные войны"  тоже  вызвали  у
Генриха улыбку, в его памяти возник образ могучего  рыжебородого  мужа,  а
потом Рожера, старого сицилийского владыки, который говаривал,  что  худой
мир лучше доброй войны.
  "Чересчур много ты видел, дружище Генрих, -  сказал  себе  князь,  -  и
чересчур много размышляешь. Есть и четвертый признак, признак  величайшего
могущества: твердая рука и прямой путь   но  об  этом  убогий  монашек  не
скажет".
  После службы он подозвал монаха и попросил показать тетрадку. Она  была
исписана черными корявыми буковками  начав читать,  Генрих  убедился,  что
слова - польские.
  - Брат Озия, - сказал он, - это что за язык? В первый раз вижу такое...
  Монах залился румянцем.
  - Я просто хотел, - пробормотал он, - чтобы и на  нашем,  на  польском,
языке что-нибудь было написано... (*112) - И умолк, смутившись пред  лицом
владетельного князя.



19

  Потом они  вернулись  в  монастырь.  Торжественные  молебны  в  костеле
продолжались до глубокой ночи, но  народу  было  немного.  Всю  пасхальную
неделю погода стояла прекрасная. Теплыми вечерами  Генрих  слышал  веселые
крики в пуще и рокот бубнов, а порою рычание зверей  и  даже  их  возню  в
зарослях - весной звери  утрачивают  осторожность.  Дни  шли  однообразно,
Генрих  и  не  заметил,  как  миновала   праздничная   пора.   Надо   было
поторапливаться с отъездом в Сандомир. Князь с удовольствием думал о  том,
что снова увидит свой замок и что  Казимир  снова  примется  хлопотать  по
хозяйству.
  В пути они сделали остановку, чтобы освятить первый камень для  костела
святого Мартина  его должен был строить один из тамошних братьев,  француз
Леонард.  Предлагал  свои  услуги  и  другой  монах,  который  соорудил  в
Гжегожевицах и в Енджееве круглые костелы  для  Дунина,  но  аббат  Эгидий
сказал, что Леонард искусней. И Генрих благословил Леонарда.
  Когда  освящали  это  богоугодное  начинание,  со   стороны   Сандомнра
прискакал рыцарь во главе сверкающего доспехами отряда и  склонился  перед
князем. Генрих сперва не узнал его, но потом разглядел,  что  это  Вальтер
фон Ширах, его  друг-тамплиер.  Как  было  уговорено,  Вальтер  привел  на
польскую землю рыцарей тамплиерского ордена, чтобы они, поселившись здесь,
воевали с язычниками.
  Генрих очень им обрадовался и тут же поручил Вальтеру присматривать  за
сооружением костела и немедля строить жилье для рыцарей. В  этих  хлопотах
он провел в Опатове три дня, причем немалую помощь оказали ему  Казимир  и
Виппо,  приехавший  вместе  с  Вальтером  фон  Ширахом.  Виппо  сумел-таки
разыскать Вальтера и, присоединившись к его  отряду,  явился,  как  обещал
когда-то,  чтобы  помочь  князю  в  хозяйстве.  Он  и  Казимир   мгновенно
подружились и обсудили вдвоем, как приступить к расселению  тамплиеров  на
землях аббатства. Остаток пути до Сандомира они  были  неразлучны   Герхо,
Тэли и Лестко тоже радовались приезду старого товарища по странствиям.
  И вот снова началось житье в Сандомире. Проходили дни, недели,  месяцы,
миновало лето, наступила осень. Казимир больше времени проводил в Вислице,
но Виппо и без него управлялся на славу. Только с упрямым Готлобом  он  не
ладил и к воеводе относился пренебрежительно, - впрочем, старик  почти  не
вмешивался в его дела. Кастелян, убедившись, что Виппо - человек толковый,
своей выгоды не упустит, но и о  княжеском  добре  печется,  во  всем  его
поддерживал. Однако с Гумбальдом и прочими духовными особами Виппо хлебнул
лиха. Трудновато приходилось  ему  и  с  Вальтером,  который  был  слишком
требователен. А когда в довершение всего приехали в Загостье  иоанниты,  у
бедняги Виппо голова кругом пошла.  К  счастью,  времена  были  спокойные,
русские сидели тихо - им хватало дел со своими князьями, которые так часто
менялись на престолах. Казимир нередко выезжал из  Вислицы  в  Люблин,  на
границу и дальше, выпивал с тамошними  князьями  и  все  больше  набирался
русских обычаев, что начинало тревожить Генриха.
  Сандомирскими делами Генрих занимался мало, управлял ими  в  общем,  не
вникая в мелочи. Даже суд он поручил Казимиру и лишь иногда помогал  брату
советом,  как  более  сведущий  в  законах   и   обычаях.   Ведь   Генриху
посчастливилось повидать славных законодателей  Рожера  и  Балдуина,  и  с
Барбароссой  он  беседовал  о  законах,  и  с  Арнольдом   в   латеранских
виноградниках...
  Странно было ему теперь вспоминать всех этих людей, которых он встречал
в дальних краях! Пришла осень, пора охоты  Генрих стал надолго  уезжать  в
горы вместе с Герхо и Тэли, который заметно  вырос  и  возмужал.  И  когда
князь где-нибудь в осеннем золотом лесу на Кленовой горе думал  о  том,  с
какими необычными людьми сводила его судьба, они казались  ему  существами
из другого мира. Все, о чем он с ними говорил,  не  имеет  здесь  никакого
значения,  никакого  применения.  Дебри  свентокжиской  пущи,  как  стена,
отделяют его от той жизни! И не только его - всю Польшу! Ему известно, что
делает Болек во Вроцлаве, известно, о чем думает Мешко, -  пожалуй,  Мешко
немного понимает тот мир, хоть и  на  свой  лад.  Здесь  -  совсем  другие
заботы. К примеру, русские и Казимир, который якшается с ними  и  вечно  о
чем-то договаривается  или  пруссы,  которые  раз  за  разом  нападают  на
пограничных крестьян и уводят их в рабство  или же темные, злобные литвины
и мрачные ятвяги, засевшие в лесах и болотах. Нет, не это  волновало  его,
когда он беседовал с Барбароссой.
  Все же Генрих не оставлял мысли о том,  чтобы  одним  ударом  направить
Польшу на иной путь,  приобщить  ее  к  великим  свершениям.  Но  как  это
сделать? И с кем идти? С  папой  или  с  кесарем?  А  может,  с  Арнольдом
Брешианским?
  Хозяйство  свое  Генрих  вел  неплохо.  Большой  и  весьма   неприятной
неожиданностью оказалось для него то, что Болек  вконец  разбаловал  своих
рыцарей. Подумать только, за каждый военный поход Болек платит им  деньги!
Выходит, и Генриху, чтобы набрать дружину для похода, надо иметь  в  казне
кучу денег или, по  крайности,  куньих  шкурок,  над  которыми  Виппо  так
потешается, не упуская, однако, ни одной возможности накопить их побольше.
"Несметное богатство", стоявшее в проповеди брата Озии на  третьем  месте,
заняло теперь для Генриха первое место - лишь  выполнив  это  условие,  он
сможет приступить к "победоносным войнам". Поэтому  он  подгонял  Виппо  и
Казимира,  чтобы  умножали  его  казну  и  выжимали  все  что   можно   из
плательщиков податей. В спорах брата и Виппо с  тамплиерами  и  иоаннитами
Генрих всегда становился на сторону орденских рыцарей. Он крепко надеялся,
что  когда  пробьет  час  решительных  схваток,  их  отважные  и  довольно
многочисленные  отряды,  вымуштрованные  на  европейский  лад,  будут  ему
опорой.
  Из Сандомира он почти не  выезжал,  особенно  с  той  поры,  как  Виппо
устроил  здесь  монетный  двор.  Правда,  монету  приходилось  чеканить  с
профилем Болеслава, но эта затея приносила большую выгоду. Князь приказал,
чтобы дань и судную пошлину платили  только  сандомирской  монетой.  Виппо
советовал ему  по  истечении  года  всю  эту  монету  у  поданных  изъять,
переплавить на низкопробную,  а  старую  запретить.  Таким  образом  князь
увеличит  свои  доходы  и  пополнит  казну.  Генрих  очень  увлекся   этим
новшеством, сам наблюдал за работой монетчиков. Был у него еще  подскарбий
[казначей] Анджей из Грожна,  но  подскарбий  ведал  только  сбором  дани,
причем безжалостно притеснял мужиков  и  прочий  люд.  А  Виппо  заправлял
монетным двором, доставлял из Кракова серебро, закупая его у евреев, своих
соплеменников. Но вот однажды Анджей отправился за  данью  в  самую  глубь
пущи и был там убит.  Виновников  не  нашли.  После  гибели  Анджея  князь
пожаловал его  должность  Виппо  и  ради  безопасности  нового  подскарбия
определил за его жизнь виру в семьдесят гривен серебра. А на  жителей  тех
лесов, где был убит Анджей, наложил огромную дань  да  еще  отправил  туда
Лестко с большим отрядом. Отличным воином показал  себя  Лестко,  расправу
учинил знатную, спалил немало хат и привез из похода уйму  всякого  добра.
Было это уже после рождества. Зима стояла почти бесснежная, но едва Лестко
возвратился из похода, как повалил густой снег и намело такие сугробы, что
из замка не выйдешь. Все его обитатели собирались  у  камина  в  рыцарской
зале, толковали о том, о сем,  а  Тэли,  как  умел,  развлекал  их  своими
песнями, которые очень нравились князю Казимиру, - он  о  ту  пору  был  в
Сандомире. Тэли теперь пел хуже, чем раньше, - у него ломался голос  и  на
верхней губе пробивались усики.
  Так проходило время. Сандомирский замок то заносило  снегом,  то  опять
пригревало солнце. Хозяйство шло своим чередом,  соседи  не  тревожили,  и
Генрих часто выезжал на охоту. Виппо пригласил в Сандомир  немца  Людвига,
который, по распоряжению князя, заложил виноградники  на  склоне  замковой
горы до самой Вислы и на других  возвышенных  местах  -  надеялись  уже  в
будущем году делать свое вино. В погребах замка копились богатства, и  все
более густой слой пыли покрывал корону Щедрого, покоившуюся  в  деревянном
ларце. Казимир о ней забыл, да и Генрих, пожалуй, тоже. Незаметно для него
самого средство становилось целью, мысли его теперь были заняты хозяйством
в замке и в  кастелянских  крепостях,  заботами  о  том,  чтобы  кастеляны
исправно собирали подати и дань с ополья.
  Да и на кого мог бы он опереться, кто  поддержал  бы  его,  вздумай  он
пойти на братьев? И  Генрих  таил  свои  замыслы  ото  всех,  особенно  от
Казимира. Молодые легко мирились с существующим  положением.  Казик  то  и
дело увозил к себе Влодека и Говорека во вновь  отстроенную  Вислицу,  где
они охотились да пировали. Пиры Казимир любил до страсти, и  не  было  для
него лучшей забавы, чем слушать разухабистое пенье русских певцов, которых
Генрих даже близко не подпускал к Сандомиру.
  Так оно шло себе помаленьку. Болек женился на Марин,  признал  ее  сына
своим  все осуждали его, а ему и горя мало. Приезжал он однажды в Сандомир
поглядеть, как братья хозяйничают, и  сообщил,  что  Владислав  как  будто
опять просит кесаря пойти на Польшу. Но кесарь сейчас в Риме, коронованием
занят - бояться, мол, нечего. У Генриха при  этих  словах  екнуло  сердце,
однако виду он не подал. Только сказал брату - пусть не надеется на него и
на его дружину, ежели кесарь вступит в Польшу. А на тамплиеров тем паче.
  Болеслав  заинтересовался  тамплиерами,  их   храмом,   усадьбами,   но
ненадолго. Вскоре Казимир увез его в Вислицу, там он охотился, бражничал и
слушал русский хор. Говорили, будто Казимир завел себе каких-то девок,  но
об этом Генрих не желал знать - сразу  оборвал  Тэли,  который  начал  ему
что-то такое  рассказывать.  Он  охотно  отдал  Болеславу  своих  искусных
трубачей, чтобы краковскому  князю,  totiu    olo iae  duci  [всея  Польши
владыке (лат.)], оказывали еще больший почет.
  Когда  в  сандомирском  замке  не  было   Казимира,   жизнь   замирала,
становилось пусто и скучно. Генрих чувствовал, что от него словно бы  веет
холодом на окружающих: видно, их смущал его высокий, почти  священнический
сан  тамплиера,  усвоенные  в  западных  краях   привычки   и   непонятная
молчаливость. Горько было Генриху сознавать, что даже самые  близкие  люди
недолюбливают его. Они повиновались, и только. Все, что  он  говорил,  что
приказывал, было разумно и имело целью умножение княжеской  славы.  Но  он
упорно избегал ввязываться в распри, которые, по его мнению, могли бросить
тень на его имя и  рыцарское  достоинство,  а  порой  бывал  даже  слишком
уступчив. Например, в отношении к Яксе из Мехова и к  Святополку,  которые
не только в сандомирских землях своевольничали,  но  и  Краков  держали  в
страхе, пока Болеслав веселился в своем пышном вроцлавском замке.
  Одно время Генрих намеревался посвятить Яксу в свои замыслы и  посулить
ему сан канцлера при дворе будущего totiu   regi    olo iae  [короля  всея
Польши (лат.)]. Для начала  он  решил  осторожно  прощупать  Яксу.  И  вот
однажды, когда они  вместе  охотились,  уж  который  раз,  в  окрестностях
Пшисухи, Якса между делом обмолвился, что нисколько  не  обрадуется,  если
епископа Станислава, которого убил Щедрый, причислят к лику святых. Но  не
потому, что епископ был грабителем  и  бунтовщиком,  а  потому,  что  люди
говорят, будто после того, как четвертовали епископа, Польша распалась  на
части и, мол, точно так же части эти чудесным образом воссоединятся,  если
Станислава объявят святым и тем загладят вину  короля  (*113).  Пораженный
Генрих спросил Яксу, почему он не желает, чтобы Польша стала  единой.  Тот
сперва отделывался грубоватыми шуточками -  дескать,  лучше,  если  князей
много, тогда от каждого можно чем-либо поживиться. Но под конец, припертый
к стенке, стал разглагольствовать о том, что власть  верховного  правителя
надо ограничить, это и подданным пойдет на  благо,  и  у  всех  помощников
князя будут равные права. Речи его были довольно туманны, и,  возможно,  в
первоначальном объяснении содержалось больше правды. Из этой беседы Генрих
сделал один вывод: с Яксой об объединении Польши говорить не следует.
  После долгих размышлений - а времени для них было у Генриха  достаточно
и в свентокжиском монастыре, и при объезде крепостей, и в  бессонные  ночи
на охотничьих привалах - он решил, что покамест надо молчать и ждать.
  На охоту он выезжал не потому, что уж очень ее любил, а чтобы побыть  в
одиночестве. Обычно князя  сопровождал  только  Герхо  с  соколами,  почти
всякий раз новыми - он покупал их в Таржеке у  разбойников,  которые  были
мастера добывать соколов из гнезд и вынашивать. Герхо относился  к  своему
господину с неизменной преданностью  и,  как  всегда,  был  неразговорчив.
Однако князь вскоре убедился, что сокольничий читает в его сердце,  как  в
раскрытой книге, и что этот верный  друг  мог  бы,  пожалуй,  стать  самым
надежным его помощником. Герхо грамоты не знал, наукам не  обучался,  зато
здраво судил о людях, причем люто ненавидел Дунинов, к которым причислял и
Яксу  не слишком высокого мнения был он и о сандомирском  ксендзе  и,  как
заметил  Генрих,  вполне  ясно  представлял  себе,  о  чем  мечтает  князь
сандомирский. Вскоре Герхо,  которого  никто  об  этом  не  просил,  завел
множество приятелей среди  сокольничих,  служивших  у  братьев  князя.  Он
всегда знал самые свежие и достоверные  новости  о  том,  что  делается  в
Кракове, в Плоцке и даже в Познани, не говоря  уж  о  Вислице,  к  которой
относился пренебрежительно. Казимира сокольничий, судя  по  всему,  считал
добродушным  простачком,  а  его  страсть   окружать   себя   русскими   -
недостойной. Свои новости Герхо сообщал свойственным ему угрюмым тоном и в
самые  неподходящие  минуты.  Подойдет,  бывало,  утром  к  князю,   чтобы
разбудить его на утреннюю молитву, и пробурчит:
  - А князь-то Болек опять уехал во Вроцлав, и в Кракове пусто.
  Или:
  - Якса из Мехова опять в Познань подался. Верно, завелись у него дела с
князем Мешко...
  Ответа не требовалось, и Генрих был за это  благодарен  Герхо.  Правда,
князя немного смущало, что он нуждается в  таких  сведениях,  что  на  них
строится его "поли