ь, смотрел  на
огонь в очаге, - казалось, он засыпает.
  - Пора начинать, - повторил Виппо.
  - Сам знаю, Виппо, -  молвил  Генрих  и,  резко  поднявшись,  распахнул
двери. В туманном осеннем воздухе темнели крупы лошадей, за ними  виднелся
одетый   в   золото   лес   вокруг   хибарки.    Марек    громко    бранил
работников-пруссов.
  - Тамплиеры подговаривают меня идти на пруссов, - сказал Генрих, стоя в
дверях и потягиваясь. - Слишком много меду я выпил! - прибавил он вдруг.
  - На пруссов? А зачем это им?
  - Распространять веру христианскую.
  - И пригнать еще невольников, чтоб землю им обрабатывали. Богатства  им
захотелось.
  - Может, и так, - сказал Генрих. - Но предлог хороший.
  - Только предлог. Иначе они бы и шагу не сделали.
  - Я тоже хотел бы окрестить пруссов.
  - Ох, князь! Сперва надо бы окрестить самих тамплиеров!
  Генрих испытующе взглянул на Виппо, но тот снова прикрыл глаза.
  - Что-то нынче ты  разговорился!  -  заметил  Генрих,  отворачиваясь  к
дверям.
  - Если старый еврей тебе это не скажет, так кто же скажет"?
  - А разве обязательно надо об этом говорить?
  - Иной раз надо, князь, особенно вот в такой глуши, когда  вокруг  одни
лошади.
  - Благодарю тебя, Виппо, ты мой друг.
  - Я - слуга.
  - Но если я потерплю неудачу...
  - Мне уже ничего не надо от жизни.
  - Состарился ты.
  - Да и ты, князь, тоже состарился. Только мир всегда молод.
  - Состарится и он.
  - Аминь.



30

  Весной  следующего  года  Генрих  часто  ходил  на  холм  над   Вислой,
расположенный среди поля, как раз за тем холмом, который он отдал монахам,
чтобы поставили там в честь святого Иакова костел в новом вкусе.  Оба  эти
холма пользовались дурной славой у сандомирских горожан и  у  духовенства,
особенно же холм, на котором был выложен круг из камней.  То  было  место,
где когда-то побили камнями колдунью. Но с тех пор прошло много лет, о ней
уже складывали легенды, как  о  короле  Попеле,  и  странно  было  Генриху
слышать эти россказни, представлявшие в невероятном, искаженном виде то, в
чем он сам принимал  участие.  Юдку  изображали  уродливой  дьяволицей,  а
Генрих, слушая это, все думал о  той  минуте,  когда  еврейка  переступила
порог костела. Что погнало ее  туда?  Жажда  познать  истинного  бога  или
только желание стать равной ему, своему любовнику?
  Летом Генрих ездил на лодке в ту сторону, где с  реки  был  виден  холм
смерти.  Юдка,  маленькая  Юдка  некогда  стояла  над  такой  же  рекой  -
рассказывал ему Тэли -  и,  воздев  руки,  восклицала:  "И  когда  Тристан
покинул Изольду..."
  Вода в Висле была лиловая, а конусообразный холмик, на котором  погибла
Юдка, казался горой изумрудов. Изумрудное ожерелье, купленное ценой измены
и греха, видел Генрих у королевы иерусалимской. Ему хотелось поставить  на
этом  холме  крест,  хотя  бы  деревянный,  но  стыдно  было   кому-нибудь
признаться в этом,  -  да  никто  не  понял  бы  его  чувств.  Преданного,
почтительного Герхо с его иронической усмешкой Генрих  просто  побаивался.
Лестко под башмаком жены, а больше никого нет. Не может же  он  приказать,
чтобы крест поставил Виппо!
  Однажды, уже осенью, когда Генрих вышел из лодки на сандомирский берег,
его известили, что в замок примчался из Вислицы князь Казимир. Генриха это
не встревожило: Казимир всегда так, свалится как снег на голову  -  то  по
хозяйственным делам, то по охотничьим. И Генрих только спросил:
  - А что, князь уже виделся с Виппо?
  - Пан Виппо сейчас в замке.
  - Ну и  прекрасно,  -  сказал  Генрих.  Привязав  собственноручно  свою
любимую лодку  и  пригладив  волосы,  он  не  спеша  направился  к  замку.
Чувствовал он себя уставшим, на душе было тяжело. И как  же  он  удивился,
когда увидел, что Казимир чрезвычайно возбужден: налитое кровью лицо пышет
огнем, даже уши и шея стали багровыми.  Покусывая  короткие  усы,  Казимир
бегал по горнице  и  стучал  об  пол  мечом.  Генрих  догадался  -  что-то
случилось. Виппо, однако, сидел с  равнодушным  видом,  расставив  ноги  и
упершись ладонями в колени.
  Казимир  был  разъярен,  Генрих  никогда  еще  не  видел  его  в  таком
состоянии.
  - Убей их! Забери их! - кричал он брату. - Вели сейчас же  отрубить  им
голову!
  - Что стряслось? - спросил Генрих, остановившись на пороге.
  - Как? Ты ничего не знаешь? Никто тебе не сказал? Да об этом,  наверно,
уже по всей Польше слух пошел! Где Говорек? Где Готлоб? Гумбальд?  Гереон?
И ты, Виппо, не сказал?
  - Я ничего не знал.
  - Ведь тебе грозила неминуемая смерть, если б они захватили Сандомир!
  - Но что стряслось?
  - Якса... Якса и Святополк! Созвали всех  своих  рыцарей,  наняли  тьму
пращников, Святополк половцев привел, лучников, целое войско  у  Яксы  под
Меховом собрали. А вчера они оба ко мне нагрянули - иди, мол,  с  нами  на
Сандомир. Хотели, чтобы я руку на тебя поднял, чтобы я сел на сандомирский
престол. Вот подлецы! Кто мог ожидать такого предательства! Теперь они оба
сидят у меня в темнице, Елена там за ними  присматривает,  чтобы  к  своим
половцам не улизнули. Отруби им руки,  Генрих,  вели  побить  их  камнями,
повесить, обезглавить!
  Герхо и Лестко тоже присутствовали при разговоре.  Они  стояли  по  обе
стороны открытого окна, не смея взглянуть на князя. Генрих слушал брата  с
невозмутимым спокойствием, и это, видимо, еще больше бесило Казимира.
  - Да, подлый замысел! - заметил Виппо. - Зачем это им понадобилось?
  И, помолчав, спросил:
  - А крестоносцы тоже идут за Яксой?
  Но Казимир ему не  ответил.  Возмущенный  изменой  мятежных  панов,  он
кричал брату, что надо поскорей собрать войско и  вести  всех  рыцарей  на
Мехов, стереть в порошок эту банду, без главарей она не  устоит,  а  потом
обоих клятвопреступников судить, приговорить к смерти. Генрих  слушал  все
так же спокойно и не двигался с места. Но когда Казимир упомянул  о  суде,
Генрих тихо произнес:
  - А не хочешь ли заодно и меня судить, и к смерти приговорить?
  Лестко и Герхо с недоумением уставились на князя - что-то странное было
в его тоне. Генрих почувствовал, что ему трудно говорить, и умолк. Казимир
тоже молчал, приоткрыв рот от удивления.
  - Так не хочешь ли и меня судить? Я как раз собираюсь идти на Краков.
  Все замерли. Казимир не пошевельнулся.
  - Мне сообщили, что Болеслав теперь в Кракове и Мешко ему  не  поможет.
Давай, Казимир, двинемся на Болеслава!  Надеюсь,  ты  не  откажешься  меня
поддержать?
  - О, Генрих! - всего лишь сказал Казимир.
  - Ничего страшного  тут  нет.  В  нашем  роду  младшие  братья  не  раз
выступали против старших, и всегда это было на благо Польше.  Надо  только
сделать все с умом.
  - Ладно, придет время, сделаем, - сказал Казимир. - Но сейчас о  другом
надо думать.
  - Всему когда-нибудь приходит время. Идешь со мной на Краков?
  Казимир попытался что-то сказать, но Генрих его прервал:
  - Так идешь ты со мной на Краков?
  Казимир ничего не ответил, и Генрих холодно приказал:
  - Герхо, Лестко! Взять князя Казимира!
  Казимир оглянулся - с этими двумя ему не справиться: Лестко - богатырь,
Герхо тоже парень крепкий. И он мгновенно принял решение:  надо  уступить.
Однако он, видно, до конца не разгадал  замыслы  Генриха.  Казимир  стоял,
опустив голову.
  - Ты будешь моим наследником, - внезапно сказал  Генрих.  -  Сядешь  на
трон... Королем будешь...
  - Эх, зачем это! - простодушно махнул  рукой  Казимир.  -  Мне  это  не
нужно.
  - Корона не нужна?
  - Ей-богу, не нужна, - сказал Казимир. - Все  это  пустые  мечты.  Надо
сделать так, чтобы всем было хорошо.
  - Не может быть хорошо всем, - возразил Генрих. - К тому же  есть  вещи
поважней, чем благо каждого отдельного  человека,  -  надо  стремиться  ко
всеобщему благу и к той цели, которую ставит пред нами господь бог.
  - Но все же, как мы поступим с Яксой и Святополком? - перешел Казимир к
более насущным делам, уже не пытаясь противоречить брату.
  - Ты вернешься в Вислицу и скажешь  им,  что,  если  они  отдадут  свое
войско в мое распоряжение и двинутся со мной на Краков, ты их отпустишь на
свободу и ничего худого им не сделаешь.
  - Я должен подбивать их на измену? Отпустить на свободу?
  - Ты поедешь и сделаешь так, как я сказал. Где Говорек?
  Виппо замахал руками.
  - Бога ради, не связывайтесь с Говореком! Он не захочет идти на Краков.
  - Почему?
  - Не пойдет он, ему это невыгодно. Он знает, что в Кракове ему  уже  не
быть важной персоной.
  - Добро, - сказал Генрих. - О походе на Краков знаем только мы  пятеро,
а завтра узнают еще Якса и Святополк. Больше никому ни слова. Герхо поедет
со мной в Опатов, к крестоносцам. Казимир переговорит с мятежниками и тоже
приедет туда. Надо разослать  шесты  с  приказом  об  ополчении  по  всему
княжеству и в Свентокжиские горы. Лестко съездит к тамошним разбойникам, к
лесовикам и к бортникам. Всем собираться через  десять  дней  на  лугу  за
Вислой. Такова моя воля.
  Виппо взглянул на Генриха с удивлением - подобных речей он от князя еще
не слыхал.
  Казимир молча преклонил перед  братом  колено,  потом  вышел  во  двор,
приказал подать свежих лошадей и вместе со своими  телохранителями  выехал
из города. Генрих распорядился собрать небольшой конный отряд для  поездки
в Опатов.
  Надвигался дождь, всадников сопровождала  темно-лиловая  туча,  которая
распласталась над дорогой, идущей из Сандомира в Опатов по узкому нагорью.
По обе ее  стороны  тянулся  лес,  застывший,  угрюмый,  подернутый  синей
дымкой. Туча  медленно  разбухала,  спускалась  все  ниже  над  дорогой  и
холмами. На миг  выглянуло  багровое  солнце,  и  вскоре  стены  Сандомира
скрылись за лесом.
  Мерин Генриха, недавно взятый из табуна, вел  себя  беспокойно,  прядал
ушами и грыз удила, позвякивая бубенчиками. Карей, скорее даже каре-гнедой
масти, он был очень хорош в красной попоне, на  которой  бренчали  золотые
бляхи и подвески - они-то, видно, и тревожили мерина.
  Генрих  начал  вспоминать,  на  каких  конях  ему  приходилось  ездить.
"Женщина вспоминает платья, рыцарь - коней", - сказал ему когда-то  старый
воевода Вшебор. И, перебирая в памяти своих уже околевших скакунов, Генрих
почувствовал, что он стареет. Вспомнился ему конь,  на  котором  он  сломя
голову мчался в Осиек, сам не зная зачем  и конь, присланный  ему  королем
Рожером, когда они вместе выезжали на соколиную охоту  и  еще  один  конь,
стоявший в стойле на палубе корабля, который вез Генриха  по  морю.  Рядом
фыркали кони его спутников, сумерки сгущались, а дождь так и не пошел. Уже
затемно приехали они в Опатов и постучались в ворота тамплиерской обители.
Башни костела святого Мартина чернели  во  мраке  и,  казалось,  упирались
верхушками в самое небо.
  "Это память обо мне, - подумал Генрих, -  она  пребудет  вечно.  Может,
меня и похоронят здесь, среди крестоносцев?"
  Тамплиеры не удивились гостю: Генрих часто  их  навещал  и,  случалось,
приезжал поздно ночью. Было их двенадцать человек вместе с  Вальтером  фон
Ширахом, их неизменным главой. Джорик де Белло  Прато  в  это  время  тоже
находился в обители, и еще здесь появились два новых рыцаря, соперничавших
между собой: Гансберт фон Руммель и франконец Эгидий.  Оба  были  присланы
своими магистрами (Бертран уже давно скончался и был погребен  в  Газе)  с
поручением присмотреться к польским делам  и  сразу  же  принялись  весьма
рьяно пополнять орденскую казну и кладовые.
  Генриху запомнился  разговор  с  Казимиром  о  тамплиерах.  Собственно,
разговор-то весь свелся к одному вопросу, который возникал перед  Генрихом
и прежде. Генрих понимал, что у него и у тамплиеров цели разные  это стало
ему ясно еще из беседы с великим магистром на  крепостной  башне  в  Газе,
когда они смотрели на руины греческих храмов, дремавшие в зеленовато-синем
лунном свете. И  все  чаще  спрашивал  он  себя,  почему  Храброму  всегда
сопутствовала удача. Не потому ли, что Храбрый не  знал,  сколь  сложен  и
непостижим ход истории? Или  же  он  просто  не  желал  этого  знать?  Как
проникнуть в душу человека, который жил сто сорок лет назад  и,  возможно,
чувствовал и мыслил совсем  не  так,  как  мы?  Инстинкт  побуждает  кошку
прятать своих детенышей, вероятно, так же и Храбрый, не мудрствуя  лукаво,
вел Польшу по нужному пути.
  Итак, тамплиеры, несмотря на поздний час, приняли их радушно и ни о чем
не  спрашивали.  Генрих  оставил  при  себе  только  Герхо,  прочих  своих
спутников, взятых для приличия, он сразу же отправил спать. Вальтер  велел
принести в трапезную вина, четыре рыцаря-монаха и Генрих сели за  стол,  а
Герхо примостился на лавке у дверей. В окна глядела  теплая  летняя  ночь,
грозовые тучи прошли мимо, не пролив  дождя,  но  над  скаржискими  лесами
поблескивали молнии. В трапезной тускло светили лучины.
  - Полагаю, брат Вальтер, - сказал Генрих, - пришла  пора  обсудить  нам
вместе то, что каждый из нас таит в мыслях и в сердце своем.
  Слова эти  прозвучали  в  тишине  очень  внушительно  и  веско.  Четыре
рыцаря-немца, догадавшись, видимо, о чем пойдет речь, переглянулись.  Лицо
Генриха было спокойно, но все почувствовали, что  разговор  будет  важный.
Кто-то кашлянул, а Эгидий наклонил жестяной жбан и налил себе вина, словно
в горле у него пересохло. Однако хозяева не спешили с ответными речами.
  - Сердца человеческого еще никто не постиг, - молвил наконец Вальтер  и
тоже налил себе вина.
  - Когда-то я знавал вашего магистра, - заговорил Генрих не спеша, будто
рассказывая сказку. - С тех пор минуло семнадцать лет. И ты, Вальтер, знал
его - ведь нам обоим пришлось вместе исходить немало дорог на этом  свете.
И вот однажды, в Газе, магистр Бертран де Тремелаи повел меня  на  высокую
башню, в недрах которой хранилась зеленая чаша  Грааля.  Не  было  на  той
башне креста, только ночное небо осеняло ее и звезды сияли  с  нею  рядом.
Там, на башне, поведал мне  магистр  великие  тайны,  и  стали  они  моими
тайнами. Да будет благословенна роза!
  - И крест! - хором отозвались четыре рыцаря, поднявшись на ноги.
  - И свет! - заключил Генрих.
  Все снова сели.
  - И сказал мне тогда Бертран, чтобы я призвал вас в свою землю, поселил
здесь и помог вам трудиться во славу ордена. Так я и сделал...
  - Орден будет  вечно  благодарен  тебе,  -  ответил  Эгидий  серьезным,
проникновенным тоном.
  - Какова цель ваша? -  задал  Генрих  прямой  и  явно  неожиданный  для
рыцарей вопрос.
  - Сам знаешь, труд  во  имя  господа,  -  ответил  Джорик,  обменявшись
взглядами со своими товарищами. Те одобрительно закивали.
  - Да, знаю, - согласился  Генрих.  -  Вы  трудитесь  ради  того,  чтобы
исполнились предначертания господни. Тогда настанет мир  между  людьми,  и
свет воссияет и снизойдет на землю.
  - Так гласит Святое писание, - молвил Джорик.
  - Но как вы его толкуете?
  - Тебе это известно, князь.
  - Не все известно. О многом я лишь догадываюсь. Но ежели суждено, чтобы
наступил на земле мир, то  придет  ли  он  через  раздробление  или  через
объединение?
  - Про то ведает бог.
  - И как понять, что рыцари Святого Креста призывают на  помощь  Горного
Старца?
  - Не говори об этом, - спокойно сказал Гансберт, кладя меч на  стол.  -
Здесь не все посвящены.
  - Я тоже не посвящен, - сказал Генрих, -  но  знаю.  Каждый  ребенок  в
Иерусалиме это знал.
  - Но стоило ему  вымолвить  это  вслух,  как  стилет  сверкал  над  его
головой.
  - Где пределы власти Креста?
  - Где пределы власти господа, Генрих?
  - По какому пути вы идете?
  - То, что ты нам дал, тебе зачтется. А отбирать негоже.
  - Я не намерен что-либо отбирать у вас, - возразил князь.  -  Я  только
хочу, чтобы  вы  расплатились  со  мной.  Могущество  Польши  будет  вашим
могуществом. Вы возьмете все, что пожелаете, но я хочу, чтобы вы пошли  со
мной.
  - Ты немного ошибся в расчетах, - сказал Джорик. - Наши цели иные.
  - Какие же?
  - Нам не дано знать. Ухо человеческое того не слышало.
  - И глаз человеческий не видел.
  Воцарилась минутная тишина. Герхо,  желая  привлечь  к  себе  внимание,
громко закашлял. Но никто на  него  даже  не  взглянул,  и  Генриху  стало
страшно  он понял, что подвергает опасности жизнь самого верного слуги.
  - Ясько из Подлясья! - прошептал Генрих.
  Все молчали. Наконец Джорик сказал:
  - Он погиб как изменник. Но не подумай, что это мы его подослали. Мы не
убиваем без надобности.
  - Но при надобности не останавливаетесь ни перед чем.
  - Храм Соломонов уже воздвигнут.
  - Но храм мира еще предстоит воздвигнуть.
  - Да приидет царство Твое!
  - Да придет истина предвечная!
  - Да приидет власть единая!
  - Однако до того, как придет единая власть, помогите  мне.  Я  дал  вам
все, что мог  благодаря мне вы сильны и богаты. Я предоставил  вам  земли,
воздвиг для вас храм. Я стремлюсь к тому же, к чему стремитесь вы.
  - Это правда.
  - Так помогите мне.
  - Не можем. На пруссов пойдешь?
  - На пруссов не пойду. Я пойду на братьев.
  - Мы это знали.
  - Нет, не знали, я сам не знал.
  - Но мы знали.
  - Вы служите кесарю?
  - Мы служим Храму.
  - Вы служите Гробу Господню?
  - Мы служим Храму.
  - С кем вы?
  - Мы сами по себе. Кто с нами - пусть идет с нами.
  - Помогите мне.
  - Чего ты хочешь?
  - Корону.
  Трое рыцарей вскочили с мест, гремя мечами. Только  Вальтер  фон  Ширах
остался сидеть за столом,  подперев  кулаками  подбородок  и  глядя  перед
собой,  словно  не  видел  ни  своих   соратников-тамплиеров,   ни   князя
сандомирского. Глаза его  были  задумчивы,  рыжеватая  окладистая  борода,
отпущенная по новой моде, золотилась в свете лучин. Время  от  времени  он
покашливал.
  - А помнишь, князь Генрих, - сказал он погодя, - как ты приносил клятву
Бертраму де Тремелаи? Разве ты клялся на короне?
  - Нет, я клялся на мече.
  - Так обнажи меч и ударь на нас!
  - Не могу. Я клялся в верности ордену. Кроме того, вы мне понадобитесь.
  - Но не теперь.
  - Значит, я должен идти один?
  - Да, князь.
  - Я вам это не прошу.
  - И мы не простим.
  - Ну что ж, обещаю: я пойду на пруссов!
  - Обещаешь. Но пойдешь ли?
  - Увидите. Не вам упрекать меня в малодушии!
  - Послушай, князь, - сказал Эгидий. - И мысли твои, и речи  весьма  для
нас обидны. Мы оскорблены. Ты знаешь, мы здесь трудимся не для кесаря,  не
для папы. И над кесарем и над папой стоит тот, кому подчиняются и кесарь и
папа: бог! Мы трудимся  ради  мира  божьего  и  ради  братьев  наших.  Нам
безразлично, кто сядет на краковский престол. Даже если это будешь ты, наш
благодетель.
  - Но ведь вам это выгодно!
  - Неизвестно, что для нас  важней  и  в  чем  наша  выгода.  Пребудь  с
господом, князь сандомирскнй!
  Все встали.
  - Я не останусь тут на ночь, - сказал  Генрих.  -  Герхо,  вели  подать
коней!
  Они вышли во двор. Темень стояла, хоть  глаз  выколи.  И  вдруг  где-то
далеко за опатовскими полями  вспыхнул  огонек.  Он  разгорался,  сверкал,
обрастая алыми языками. За ним второй, третий. И в  стороне  Свентокжиских
гор что-то загудело, будто  ветер  буйный,  -  это  били  в  бубны.  Потом
послышались крики, вспыхивая и угасая, как искры.  И  по  всей  опатовской
округе, на  горах,  в  лесах,  в  рощах,  загорелись  костры.  Коралловыми
ожерельями окружили они  поля,  а  в  лесах  все  громче,  все  напористей
рокотали бубны. И отдаленный гул людских голосов надвигался  все  ближе  в
ночном мраке.
  По сандомирской дороге мчались всадники с  факелами,  стрелой  пролетая
мимо темных опатовских строений. Ни один огонек не  зажегся  им  в  ответ,
тамплиеры велели погасить даже лучины. Генрих  придержал  коня  у  паперти
храма, - казалось, то стоит бамбергская  конная  статуя  святого  Георгия,
которому мастер придал лицо князя сандомирского. Долго смотрел Генрих, как
подымается вся округа, как несутся гонцы с вестью, возможно,  сулящей  ему
славу, осуществление его мечты. Генрих пробуждался от долгого сна,  теперь
он мог сказать:
  - Наконец-то!
  Белые плащи