леса  и  сбором
дани с лесовиков, разбойников и бортников.
  Тем временем наступила дождливая пора, зелень на деревьях начала быстро
желтеть. Лиственницы, наряженные в убор из золотых иголок,  стояли,  будто
пальмы, вышитые на сицилийских  и  аскалонских  плащах.  Генрих  почти  не
выходил из своей кельи, все лежал на лавке, покрытой козьими  шкурами.  Он
часто ловил себя на том,  что  голова  его  занята  пустыми,  бесполезными
мечтами. Ему очень не хватало Казимира, этого простодушного,  хлопотливого
хозяина, который умел мягко и незаметно подчинять  себе  окружающих.  Якса
уехал домой и вскоре возвратился, будто бы проведать князя,  но  по  тому,
как он увивался за Генрихом, было ясно, что он намерен о  чем-то  просить.
Генрих делал вид, что ни о чем не догадывается  и  что  ему,  поглощенному
высокими думами,  нет  дела  до  житейских  забот  Яксы.  Долго  ждать  не
пришлось, Якса вскоре ему все выложил.
  Однажды к вечеру из-за сплошной серой пелены туч проглянула  на  западе
полоска зеленовато-голубого неба. Солнце, достигнув  этой  полоски,  стало
красным. Дождь прекратился, и Генрих, натянув высокие  сафьяновые  сапоги,
закинул за плечи  лук.  Вместе  с  Яксой  они  направились  к  строящемуся
костелу, потом, пробираясь по  камням  через  лужи,  вышли  за  околицу  и
пошагали по свежевспаханным  полям:  тамплиеры,  по  французскому  обычаю,
пахали осенью.
  На верхушках деревьев  алели  отблески  заходящего  солнца.  На  мокрых
соснах и дубах не шевелилась ни  одна  ветка.  Генриху  вспомнился  вечер,
когда он, подъезжая к Константинополю, очутился у моря. С берега был виден
островок с высокими скалами, а на скалах и прилегавших к ним лугах скакали
козы и, подпрыгивая не хуже коз, плясали пастухи и пышнобедрые  девушки  в
свете заходящего солнца, на фоне голубого неба. Вот и теперь небо,  омытое
дождями, было таким же голубым   оно  и  привело  Генриху  на  память  тот
остров.
  Вдруг  Якса  завел  речь  о  какой-то  княжеской  земле  поблизости  от
епископии и стал упрашивать  Генриха  отдать  ее  меховским  тамплиерам  -
она-де  им  приглянулась.  Назойливость  Яксы  была  понятна  -  те  места
славились липовыми рощами, в которых бортники добывали отменный  воск  для
княжеских покоев, и доход с этого воска шел немалый.
  Якса уже давно стал раздражать Генриха.  Еще  в  Святой  земле  он  все
норовил держаться с  князем  сандомирским  на  равной  ноге,  в  Кжишкове,
препоручая своего сына Владиславу Чешскому, сказал, что в его жилах  течет
княжеская кровь, и вообще задирал нос. С просьбой  своей  он  обратился  в
самое неподходящее время, князь вначале  будто  и  не  слушал  его,  потом
нахмурился.
  - А ведь ты, Якса, и так не в меру богат, - сказал Генрих, с неприязнью
взглянув на него своими холодными голубыми глазами. - Почему же ты просишь
у меня землю для твоих рыцарей?
  - Земли у меня достаточно, - ответил Якса, - да не такой.
  - Потому ты и хочешь забрать ее у меня?
  - Не для себя, а для божьих рыцарей.
  Генрих опять взглянул на него и процедил сквозь зубы, не  отдавая  себе
отчета, зачем он это говорит:
  - Ну, а зачем ты привел этих божьих рыцарей в Мехов?
  Якса неожиданно заволновался, побагровел.
  - Да ведь мы еще в Иерусалиме договорились!
  - Это верно, - согласился Генрих. - Но и  тогда  ты  не  объяснил  мне,
зачем тебе тамплиеры.
  - А ваша светлость разве не пригласили к себе рыцарей? Вам-то  они  для
чего?
  - У меня есть свои планы, - сказал Генрих, пристально глядя на Яксу.  -
Может, и у тебя такие же?
  Якса прикусил ус и со злостью буркнул:
  - Конечно, только людей у меня побольше.
  - Странные вещи ты говоришь! - усмехнулся Генрих.
  - Между нами не такая уж  большая  разница,  -  вскипел  Якса,  сверкая
глазами.
  - Пожалуй, ты прав, - спокойно сказал Генрих. - Особенно теперь,  когда
я все отдал Болеславу для защиты от кесаря, а у тебя в Мехове  остались  в
целости и казна твоя, и войско.
  - Я отдал кесарю сына! - вскричал Якса.
  - А я - брата. Ничего, им будет не вредно пожить среди немцев. Но,  как
бы там ни было, ты теперь сильнее меня. Так ты как -  сперва  на  Сандомир
пойдешь или сразу на Краков?
  Якса понял, что сболтнул лишнее, и предпочел не  ответить.  Они  прошли
несколько шагов молча, потом Генрих медленно заговорил:
  - Я знаю, что твоя теща в родстве с византийской императрицей и что  ты
- зять славного Петра. Год знаменитый,  ничего  не  скажешь.  Если  бы  ты
захотел, то, верно, смог бы сесть на вроцлавский престол,  а  не  ты,  так
шурин твой Святополк, у которого на это побольше прав.  Но  вы  не  сидите
там. И не будете сидеть! - заключил он грозным голосом.
  В ходе разговора с Яксой у  Генриха  постепенно  открывались  глаза  на
многие поступки старого товарища по странствиям. Князь  прекрасно  понимал
Яксу - он достаточно повидал свет, чтобы не понять такого  человека.  Чего
уж тут дивиться или огорчаться? Скорее он дивился самому себе  -  как  это
он, обдумывая свои планы, не брал в расчет Яксу, Святополка  и  других  им
подобных. Он мысленно перебирал знатнейших  панов  в  Кракове,  в  Великой
Польше (*115), в  Силезии,  в  Плоцком  княжестве  -  сколько  же  их,  не
перечесть! И разве они захотят покориться его воле?
  - Не дам я тебе этой земли, - сказал он, кладя Яксе руку на плечо. - Ни
тебе, ни твоим меховским рыцарям. Она моя, княжеская, собственность, и мне
собирать с нее воск и мед. А ежели тебе это не по нраву, бунтуй  -  ничего
другого тебе не остается. Но помни, ты - мой ленник, а  ведь  ты  видел  в
королевстве Иерусалимском, как приносят ленную присягу. Против  тебя  я  -
гора, на которую тебе надо подыматься по ступеням, - заключил он шепотом.
  - Но и перед тобой гора великая,  -  упрямо  глядя  в  сторону  мрачным
взором, молвил Якса.
  Генрих не слушал, завороженный багряным сиянием заката над Опатовом,  -
они как раз  выходили  из-под  сени  высоких  деревьев  и  приближались  к
городку. Он уже не думал о требованиях Яксы  -  куда  важней  были  другие
трудности, встававшие перед ним. "Дед мой  и  прадед  кое-что  смыслили  в
этом, - проносилось у него в уме.  -  Теперь  Польша  раздроблена,  вот  и
развелось своевольников, как крыс короля Попеля" (*116).
  Однако Якса не сдавался. Он  начал  осыпать  Генриха  безосновательными
гневными упреками, грозить карой небесной и  иными  бедами,  не  объясняя,
какими именно. Впрочем, дело тут было не в словах -  каждый  знал,  о  чем
думает и чего жаждет  другой,  каждый  хотел  попытать  свои  силы,  хотел
победить во что бы  то  ни  стало.  Но  оба  знали  также,  что  Генрих  -
продолжатель великой, пусть устаревшей, традиции, тогда как Якса  попросту
бунтовщик. И Генриху вспомнилось то, что  говорила  ему  Агнесса  о  Петре
Влостовиче. Да, расправились с  ним  зверски,  хотя,  вероятно,  это  было
необходимо.  Убийство  великого  Петра  не  имело  никакого  нравственного
оправдания,  даже  если  его  жизнь  была,  как  сказала  Агнесса,  "горой
злодеяний". Но ведь и у него, Генриха, нет нравственного  права  поступать
по их примеру, а собственно говоря, ему следовало бы тотчас по возвращении
в монастырь тамплиеров приказать, чтобы Яксу  схватили,  учинили  над  ним
скорый суд и по меньшей мере ослепили.
  При этой мысли Генрих усмехнулся - придет же такое в  голову!  Нет,  он
этого не может сделать, и не только потому,  что  некому  приказать.  Если
отдаешь  приказ  с  убежденностью  в  своей  правоте,  исполнители  всегда
найдутся. Но у него не было этой убежденности, более того, он понимал, что
ход событий теперь направлен в другую  сторону  и  что,  уничтожив  одного
Яксу, он ничего не  достигнет.  Яксу  надо  впрячь  в  колесницу  истории,
убедить, увлечь, использовать, сделать его своей опорой. Пусть  эта  опора
ненадежна, но пренебрегать ею нельзя.
  И когда они подходили к костелу, Генрих сказал:
  - Все это так, Якса, но если бы когда-нибудь ты мне помог,  я  бы  тебя
отблагодарил, и не только землей, о которой ты просишь.
  - Весьма признателен вашей княжеской милости, - буркнул Якса.
  Пока они дошли до монастыря, стемнело. В монастыре Яксу ждал  гонец  из
Мехова: получено известие, что сын Яксы  внезапно  скончался  в  Праге  от
лихорадки.  Это  был  у  Яксы  единственный  сын.  Тамплиеры  собрались  в
трапезной помолиться о душе усопшего, но Якса велел седлать  коней,  чтобы
немедленно мчаться в Мехов, хотя стояла непроглядная осенняя ночь.  Генрих
спросил гонца, нет ли вестей о Казимире, тот ответил, что нет.
  На Яксу страшно было смотреть - так изменилось его лицо. Тамплиеры пели
заунывные молитвы, а Генрих, выйдя во двор, прощался с несчастным отцом. У
конюшни стояли слуги с факелами, красноватое пламя освещало  часть  двора,
дальше все тонуло во мраке, словно страшная, черная стена внезапно  встала
вокруг Опатова. Генрих положил руки на плечи меховского  пана,  расцеловал
его в обе щеки, от души сочувствуя его горю. Якса и его  люди  вскочили  в
седла, пришпорили коней и вмиг исчезли в непроницаемой тьме, как  призраки
в черной стене. И зачем Якса поехал? Нет уже его сына ни в  Мехове,  ни  в
Праге - нигде. Куда спешить? Что нового он узнает?
  Генрих вернулся к тамплиерам и тоже начал  молиться  -  торжественно  и
скорбно звучали их голоса, скромная трапезная  как  будто  превратилась  в
храм.
  Князь сандомирский пел вместе со всеми заупокойные  молитвы,  но  мысли
его были не о покойнике. Он чувствовал себя одиноким и никому  не  нужным.
Пусть бы его постигло какое-нибудь несчастье,  настоящее,  глубокое  горе,
только бы жить, как все люди, только бы не стыла душа от  холода,  которым
его леденит орденский плащ и бремя взятой на себя задачи. Но,  увы,  тепло
простой человеческой жизни - недостижимая для него мечта! И  он  вспоминал
песню, которую пел один из  датских  рыцарей,  поселившихся  в  Сандомире:
холодно и пусто в доме, где нет женщины  тоскливо рыцарю,  если  в  долгую
осеннюю ночь не может он склонить голову на женскую грудь. Эта  песня  все
звучала в ушах Генриха, когда он шел в свою келью  с  глиняным  полом.  Он
попросил Джорика провести с ним ночь и приказал слугам поддерживать  огонь
в камине. Однако заснул он не  скоро  и  все  время  просыпался  -  будили
петухи. Их пронзительное кукареканье врезалось в ночную тишину, как  вопль
тревоги. Генрих всякий раз просыпался, дрожа,  и  начинал  прислушиваться,
как  все  дальше,  все  глуше  отзываются  опатовские  петухи.  И  страшно
становилось Генриху от их крика, от холодного, сырого мрака,  обступавшего
его со всех сторон.
  Утром он велел своим людям собираться в  Сандомир.  Там  его  встретила
сиявшая от радости Гертруда -  ей  очень  нравилось  хозяйничать  в  таком
богатом замке.  Генрих  несколько  дней  просидел  дома,  потом  Ясько  из
Подлясья вдруг напал на него и кинжалом нанес легкую рану в  спину.  Никто
не мог понять этого поступка, сам Ясько не  проронил  ни  слова,  выдержав
жесточайшие пытки. Его казнили на  городской  площади,  так  ничего  и  не
узнав. Генрих был в  недоумении,  но  не  захотел  принимать  никаких  мер
предосторожности. Он только повторял про себя слова Салах-ад-дина, поэта и
вождя сарацин: "Их руки настигнут тебя и в далеком Сандомире". У  Ясько  и
впрямь был такой вид, как будто его долгое время опаивали каким-то  зельем
- не гашишем ли?
  И снова жизнь в Сандомире пошла, как обычно.



23

  Зима в том году выдалась мягкая, Висла не  стала  ни  в  январе,  ни  в
феврале, морозы ударили только в марте. На полях лежал тонкий слой  снега,
но вода в реке потемнела и текла стремительно и бурливо. Тэли каждый  день
уходил или уезжал "на виноградник" - повидаться с Юдкой. Она теперь носила
на голове длинное покрывало, белое в голубую полоску, прихваченное  медным
обручиком, - ну, точно ангел  на  иерусалимских  иконах!  И  Тэли  подолгу
глядел с нежностью в ее прозрачные глаза.
  Князь не  узнавал  своего  пажа.  Впрочем,  не  только  ему,  но  всему
княжескому двору, всему Сандомиру было известно, что Тэли влюблен.  В  тот
вечер, когда Юдка рассказывала в замке перед рыцарями свои истории, Генрих
ее почти не запомнил. Да и сейчас он знал только то, что она еврейка и что
преподобный Гумбальд кривится, когда  ее  изредка  пускают  в  замок.  Эти
ханжеские причуды смешили Генриха - в Иерусалиме он ко  всему  привык.  Но
ему сильно недоставало Бартоломея и было  больно,  что  паж  отдалился  от
него. А Тэли всякую свободную минуту  проводил  в  обществе  Виппо  и  его
подопечных. Генрих начал и на Виппо поглядывать косо.
  Обо всем этом Генрих размышлял, прогуливаясь в одиночестве за городской
стеной по холмам,  которые  тянулись  вдоль  Вислы.  Один  из  холмов  уже
облюбовали себе монахи: они хотели поставить там костел в новом вкусе,  из
кирпича, по поводу чего было  немало  разговоров.  Генрих  мысленно  делал
смотр своим людям, той небольшой горсточке, которой он собирался  доверить
самые трудные поручения. Итог был неутешительный. Прежде всего Лестко   он
цепляется за юбку жены, в бой не спешит, детей куча, да  и  разжирел   сам
еле ходит, а сядет на коня, у того ноги подгибаются. Потом Герхо...  Герхо
все такой же: внимательный, расторопный, знает, чего хочет Генрих,  и  сам
хочет того же, но в последнее время напала на  него  какая-то  меланхолия,
глядит разочарованно, недоверчиво, будто сомневается в возможностях князя.
Тэли? Этот теперь ни на что не годен, любовь совсем вскружила ему  голову.
Кто мог ожидать такой перемены! И князь вспоминал  их  первую  встречу  на
дороге под Зальцбургом - славный был паренек! Правда,  он  и  в  то  время
почти мгновенно влюбился в Рихенцу.
  Потом Виппо - это основа. Виппо, конечно,  человек  деятельный,  но  уж
очень поверхностный. Ему только бы побольше добра в кладовых, а что копит,
не глядит: оружие покупает дрянное, меха берет от  данников  без  разбору,
что хорошие, что линялые. К тому  же  с  годами  он  становится  несносен
сделаешь ему замечание, побагровеет и сразу умолкнет,  слова  от  него  не
добьешься - обижается, видите ли, когда князь его журит.  Кругом  все  над
ним посмеиваются. Казимира нет, он в Германии. Только Висла  не  меняется,
или, вернее, она всегда разная и всегда та же.
  И князь смотрел на реку. Черные стволы  деревьев  четко  выделялись  на
фоне прозрачной, темно-зеленой воды. На земле белел  снег,  как  будто  ее
покрыли тонким слоем белой краски, чтобы лучше оттенить рисунок стволов  и
ветвей. Внизу ехала от реки к деревянным городским воротам группа рыцарей
их желтые кафтаны и черные сафьяновые сапоги красиво  дополняли  спокойные
цвета картины. Над лесом, над рекой, над воротами Сандомира кружили черные
стаи птиц, слышались в белесом небе крики галок и ворон.
  Из леса вышли навстречу князю Юдка и Бартоломей. Тэли был в  фиолетовом
полушубке, Юдка  -  в  лисьем  салопе.  Увидев  Генриха,  они  в  Смущении
остановились. Юдка потупила глаза, Тэли поклонился князю.
  Генрих смерил парочку неприязненным взглядом и сказал:
  - Так вот где ты пропадаешь целыми днями!
  Тэли молчал. Тогда князь с улыбкой обратился к Юдке:
  - Что ж ты забираешь моего певца? Без него в замке скучно.
  Тэли густо покраснел по самые уши и сказал звонким голосом:
  - Князь изволил меня искать?
  - Я всегда тебя ищу, - ответил Генрих, - и вот только теперь нашел.
  - Я к услугам князя, - сказал Тэли.
  Генриха рассмешила такая учтивость. Присмотревшись к Тэли, он  заметил,
что тот одет щеголем и сапоги на нем из зеленого сафьяна!  Князь  невольно
оглядел себя - да, его плащ уже износился, и,  кажется,  из-за  всех  этих
хлопот и гнетущих дум он уже несколько дней  не  мылся  и  два  дня  ходит
небритый. Вспомнив, о чем он сейчас думал, и сравнив себя с  Тэли,  Генрих
пришел к выводу, что он постарел, опустился, перестал  следить  за  собой,
что, поглощенный единой своей мечтой, утратил интерес к жизни.
  Втроем они направились в город. Генрих шел впереди и все оглядывался на
"детей". Оробевшие, притихшие, они следовали за ним,  держась  за  кончики
пальцев. Юдка смотрела в землю.
  В городе их встретил Готлоб и начал выговаривать князю, что тот выходит
за городскую стену один - какая неосторожность, князь, видно, уже забыл  о
покушении! Готлоб вел за руку своего маленького сына, которого  назвал  на
французский лад Винцентием. Премилый был ребенок!
  Гертруды они в замке не застали. Вскоре после своего приезда она как-то
отправилась ко второму брату Казимиру, - приглядеть за дворовыми  девками,
за коровами да за курами. Вислица понравилась ей больше, чем  Сандомир,  -
что ни говори, сандомирский замок  кажется  после  цвифальтенской  обители
развалиной.  А  в  новом,  только  выстроенном   вислицком   замке   покои
просторные, светлые, удобные, не хуже, чем  на  западе,  и  отапливать  их
легко. Так что  Гертруду  тянуло  в  Вислицу,  и  она  пользовалась  любым
предлогом, чтобы туда заглянуть. С Казимировой Насткой, которая никуда  из
Вислицы не выезжала, Гертруда очень сдружилась и прямо-таки  тосковала  по
ней в Сандомире, - Настка же, разумеется, не могла к  ней  туда  приехать.
Гертруда без конца рассказывала о житье-бытье Генриха  Настка только  диву
давалась, как это князь обходится без женщины, и пророчила ему  неминуемые
беды.
  Да и во всем  княжестве,  во  всей  Польше  народ  недоумевал,  что  за
причина, что у князя нет ни жены, ни любовницы - вроде бы он  природой  не
обижен и никаких противоестественных  склонностей  за  ним  не  примечают.
Многие слыхали о прежней его любви к жене  Болеслава,  кое-кто  знал  и  о
Рихенце. Но то, что произошло между  ним  и  королевой  Мелисандой,  почти
никому не было известно. Сам Генрих с  отвращением  вспоминал  ночь  после
морского сражения под Аскалоном. Спрятавшись за кустами, он тогда невольно
подслушал упреки,  которыми  Герхо  осыпал  королеву.  Он  был  соперником
собственного оруженосца! И, быть может, это тень Мелисанды вставала  между
ними, когда Герхо,  подавая  ему  шубу,  склонялся  перед  ним  с  истинно
немецкой придворной учтивостью и с непроницаемым лицом. Быть может, от тех
аскалонских ночей ложится на глаза Герхо туман, за  которым  прячется  его
взгляд, меж  тем  как  ноздри  широко  раздуваются,  словно  почуяв  запах
киннамона?
  Сколько лет прошло с того времени?  Герхо  забыл,  и  Генрих  забыл.  О
женщинах   он   вовсе   не   думал.   Благочестивые   упражнения,   посты,
коленопреклоненные  молитвы...  Духовники  князя  знали,  что   тело   его
непорочно. В ту пору  многие  рыцари  соблюдали  чистоту,  ратное  ремесло
располагает к строгости нравов. А Генрих к тому же носил плащ  монашеского
ордена, белый плащ с осьмиконечным крестом.
  Сбросив с себя этот плащ, он прохаживался по горнице, глядя на  красные
языки пламени, плясавшие среди раскаленных угольев. Лишь теперь он подумал
о том, что за всю дорогу от леса до городских ворот Юдка не  проронила  ни
слова. Когда встретили Готлоба,  Тэли  откланялся  и  пошел  проводить  ее
домой. Генрих не  мог  обернуться  им  вслед,  счел  это  неприличным   он
почему-то стеснялся Готлоба, хотя тот был неизменно почтителен и  закрывал
глаза на частые нарушения этикета, которые допускал Генрих.  Насмотревшись
на церемониал кесарского, палермского и иерусалимского  дворов,  Генрих  в
душе посмеивался над Готлобом - трудненько бы ему пришлось, очутись он при
каком-нибудь из этих знаменитых дворов! Но в ту минуту Генриху не хотелось
огорчать Готлоба, тем более что крошка Винцентий шествовал перед ними,  не
оглядываясь по сторонам, важно и чинно, как  маленький  святой.  И  Генрих
тоже шел с таким  торжественным  видом,  что  Офка  и  Гертрудка,  дочурки
Лестко, не посмели, как обычно, кинуться ему на шею.
  Шагая из угла в угол, он все представлял себе Юдку, ее белое  покрывало
в голубую полоску, лисий салоп, волосы цвета темной  меди,  которые  двумя
локонами выбивались на меховой воротник, ее потупленные глаза.  О