недальнюю,  но  весьма  пышно  обставленную.  Князь  почел  своим   долгом
навестить  дядю  по  матери,  нынешнего  владельца   Берга,   а   выразить
соболезнование по  поводу  недавней  гибели  его  старшего  сына  Адольфа,
павшего в бою на глазах у Конрада III во время крестового похода.  Дядюшка
Дипольд был младшим в роду бергских графов,  которые  торопились  забыться
вечным сном в склепах цвифальтенского монастыря. Ныне он  вместе  с  женой
жил  безвыездно  в  своем  замке,  где  воцарились  скорбь  и  запустение.
Отправились к нему с придворными и челядью также княжна Гертруда,  Рихенца
и Оттон фон Штуццелинген, который  был  дружен  еще  со  старым  графом  и
хаживал с ним в Святую землю. Во главе процессии  ехали  верхом  княжна  и
испанская королева, за ними Оттон  и  Генрих,  а  остальные  следовали  за
господами кто верхом, а кто пеший. Тэли на своем польском меринке выскочил
вперед, достал из рукава виолу  и  принялся  пиликать  всякие  песенки,  и
грустные и веселые, а потом запел как мог громче, выделывая в  конце  фраз
гортанные завитушки на высоких нотах, как тирольские пастухи,  которых  он
наслушался в родном Зальцбурге. Но как ни старался Тэли, звуки его  голоса
и виолы тонули среди гор, глохли в желтой листве буков и каштанов. До тех,
кто ехал позади, долетали только обрывки мелодий да отдельные слова,  зато
они хорошо видели бело-розовый костюм мальчика и пучок лент у  его  пояса,
весело мелькавшие сквозь ветки  деревьев,  которые  нависали  над  ведущей
круто под гору тропой. Тэли пел:

  Твой нос - стрелы прямее,
  А губы - роз алее,
  И ярче солнца - очи.
  Когда идешь по саду,
  Гляжу, моя услада,
  Да взор слепит, нет мочи.

  В монастыре давно знали, что Тэли воспевает не кого иного, как Рихенцу,
и всем это очень нравилось. Славный мальчуган! Рано пробудилась в его душе
любовь, но он умеет ее  выразить  не  хуже  взрослого.  Старый  Оттон  фон
Штуццелинген, сочинивший  в  юности  немало  любовных  песен,  смотрел  на
мальчика с нежностью.
  Когда процессия спустилась с горы к мужскому монастырю, Тэли  оглянулся
и увидел, что в  ее  порядке  кое-что  изменилось:  желтое  платье  княжны
Гертруды - по случаю  поездки  она  рассталась  с  монашеским  одеянием  -
светлело рядом с бурым плащом Оттона, а персидский конь Генриха шел нога в
ногу с конем Рихенцы. У Тэли защемило сердце, играть ему  расхотелось,  но
надо было заканчивать песню - не то Оттон фон Штуццелинген высмеет  такого
неучтивого поклонника. Тэли только перешел на более  торжественный  лад  и
запел благочестиво и важно:

  Мария, на небесном троне
  Сидишь ты в золотой короне,
  Алтарь твой розами украшен.
  Ах, ничего нет в мире краше!

  Оттон заметил перемену тона и, усмехаясь, сказал Гертруде:
  - Боюсь, пребывание Генриха в нашем монастыре затянулось не  только  по
той причине, что он желал бы в беседах со мной  и  с  Ортлибом  постигнуть
трудную науку правления...
  - Господь с вами! - ужаснулась Гертруда.  -  Если  это  так,  я  тотчас
прикажу ему убираться прочь. Ничего у него тут не выйдет.
  - Вам, женщинам, в таких  делах  всего  важней  брачный  венец.  Пускай
молодежь позабавится любовью, это в порядке  вещей.  Все  равно  им  скоро
расставаться - она будет жить в Испании, он - в Польше.
  - Не очень-то его тянет в Польшу.  Надо  бы  ему  напомнить,  что  пора
подумать о своем княжестве.
  - Но там ведь Болек хозяйничает. Да и княжество не больно велико. Зачем
Генриху туда ехать?
  Гертруда бросила на Оттона быстрый взгляд, потом задумалась.
  - Что ж, пускай поживет у нас, - сказала она.  -  Надеюсь,  Рихенцу  не
сегодня-завтра из монастыря увезут.
  Только это и удалось расслышать Тэли, который нарочно  придержал  коня,
чтобы не терять из виду господ, ехавших позади.
  К полудню они уже были недалеко от Берга и, чтобы не  застать  графскую
чету врасплох, послали  слугу  известить  о  своем  прибытии,  а  покамест
остановились на хуторе  в  окрестностях  замка.  Хозяева  мигом  выставили
соседей, собравшихся у них по случаю  крестин,  наскоро  вымыли  лавки,  и
знатные гости сели за стол подкрепиться - припасы у них  были  свои,  -  а
крестьяне столпились у окон,  глазея  на  княжеский  пир.  Был  он  весьма
скромный  и,  по  монастырскому  обычаю,  проходил   в   молчании.   Инок,
исполнявший у преподобного Оттона  обязанности  лектора  и  писца,  тихим,
ровным голосом читал положенное на этот день  житие  святой  Маргариты,  в
котором было  множество  соблазнительных  похождений,  подробно  описанных
автором. Княжна Гертруда то и дело вздыхала и поглядывала на Рихенцу, а та
сидела паинькой, даже золотистые ее  кудри,  не  выбивались  из-под  белой
накрахмаленной  косынки,  высоко  повязанной  надо  лбом.  Уставившись   в
тарелку, Рихенца чинно, маленькими кусочками  пережевывала  пищу,  лишь  в
уголках рта подрагивала улыбка. Тэли тоже смотрел  на  "королеву",  на  ее
затаенную улыбку, удлинявшую тонкие губы. Он заметил, что и  князь  Генрих
нет-нет да и взглянет на Рихенцу искоса, украдкой, словно не разрешая себе
смотреть прямо в милое личико супруги Альфонса  VII.  Когда  житие  святой
Маргариты пришло к концу, а с ним вместе и обед, княжна Гертруда вздохнула
полной грудью, лицо  ее  сразу  оживилось.  Похоже,  ей  было  приятно  на
денек-другой отлучиться из стен родимого монастыря, надеть хоть  ненадолго
пышное княжеское убранство. Хлопнув в ладоши, она приказала Бартоломею:
  - Ну-ка, паж, доставай свою скрипицу, сыграй нам что-нибудь!
  Тэли  проворно  взял  виолу  и  заиграл  -  сперва  что-то   медленное,
церковное, потом все быстрее, быстрее, хоть  пускайся  в  пляс,  и,  вдруг
оборвав, перешел  на  неторопливый,  но  чеканный  ритм  полонеза.  Генрих
склонился перед Рихенцой, лицо его осветила  улыбка,  напоминавшая  улыбку
Гертруды, только чуть грустная, мечтательная. Девушка встала, одной  рукой
приподняла длинную юбку, а другую руку - самые кончики  пальцев  -  подала
князю,  и  они  принялись  прохаживаться  по  кирпичному  полу  просторной
горницы. Танец был степенный, благопристойный и очень понравился Гертруде.
Давно не видала она такого занятного зрелища, прямо не могла  насмотреться
на танцующих и, хлопая в ладоши,  все  кричала:  "Еще!  Еще!"  Тэли  живей
ударил по струнам, Генрих выпустил руку Рихенцы, и они  пошли  порознь  то
взад, то вперед, быстрыми шагами выписывая прихотливый узор танца  в  такт
задорной музыке. Юбка Рихенцы, вздымая облачко пыли,  шелестела  по  полу,
стройная  девичья  фигурка,  утопавшая  в  тяжелых   складках,   двигалась
привольно, точно, изящно. Генрих от души развеселился, куда  девалась  его
обычная  меланхолия!  И  крестьяне,  жадно  прильнувшие  к   окнам,   тоже
повеселели  все они радостно улыбались вместе с бравым польским князем.
  А  Тэли  знай  наяривал  все  быстрей,  все  громче,  и  вот  зазвучала
разымчивая мелодия горского танца. Княжна Гертруда  с  притворной  досадой
замахала руками - дескать, не пристало ей смотреть  на  такую  бесшабашную
пляску! Но Тэли продолжал играть, а Рихенца - звонко хохотать и кружиться.
Только Генрих, взглянув на сестру, вдруг задумался и остановился. Тогда  и
его дама, еле переводя дух, стала посреди горницы,  а  Тэли  резко  провел
смычком по струнам, и виола смолкла.
  Юноша и девушка, с трудом сдерживая смех,  церемонно  поклонились  друг
другу. Танец закончился.
  Все притихли, а Гертруда, будто застыдясь своего минутного легкомыслия,
быстро поднялась и велела трогаться в путь. За  музыкой  и  танцами  время
пролетело незаметно, выехали с постоялого двора уже под вечер, и маленький
Тэли, который опять вырвался вперед,  едва  был  виден  в  густом  тумане.
Гертруда окликнула его, приказала  петь,  но  только  божественные  песни.
Мальчик послушно затянул хвалу деве Марии, уже  слегка  охрипшим  голосом,
потому что с самого утра пел на воздухе. Под  звуки  умиротворяющей  песни
они медленно приближались к покрытой буковым лесом горе, которая чернела в
сумеречно-синем небе - там стоял родовой замок покойной  княгини  Саломеи.
Гертруда обернулась и сказала ехавшему рядом Генриху:
  - Подумать только, как отличается край, где умерла наша мать,  от  этих
мест, где она родилась!
  Дипольд поджидал их у подножия горы, где  дорога  начинала  круто  идти
вверх и находился первый подъемный мост, весь покрытый ржавчиной, - должно
быть, давно его не поднимали: жилось тогда  в  Швабии  довольно  спокойно.
Граф Берг был еще не стар, но одет  по-стариковски  небрежно:  серый  плащ
кое-как накинут поверх грубой кольчуги  из  неровных  железных  колец,  на
голове не рыцарский шлем, а  широкополая  черная  войлочная  шляпа,  какие
носят горцы. Держался он смущенно и, казалось, не слишком был рад  приезду
родичей, а уж к испанской королеве  и  вовсе  не  знал  как  подступиться.
Рихенце по сану надлежало занять место во главе кортежа, но она,  ссылаясь
на свою молодость и на то, что брак еще  не  свершен,  уговорила  Гертруду
подъехать первой. Дипольд сердился, грозно сверкал глазами,  бранил  почем
зря стоявших вокруг него слуг с факелами. Наконец он соскочил  с  коня  и,
преклонив колено, приветствовал Гертруду и  Рихенцу,  а  Генриха,  который
тоже спешился, обнял. Потом, немного поколебавшись, с явным  удовольствием
расцеловал князя в обе щеки. Тэли опять проскользнул вперед,  и  процессия
начала подниматься к замку.
  А там царили переполох и беспорядок. Графиня - она была старше  мужа  -
сидела в нише  у  окна  и  даже  не  поднялась  встретить  Гертруду  и  ее
племянницу. Эта очень немолодая женщина с трудом двигалась - она  была  на
сносях.
  С первой же минуты графиня завладела Гертрудой и,  ничуть  не  смущаясь
присутствием духовных особ, разразилась горькими нареканиями на  крестовый
поход,  который  отнял  у  нее  сына.  Бернара  Клервоского  она  называла
"антихристом" - он-де старается прослыть чудотворцем,  морочит  голову  не
только простолюдинам, но и князьям, графам,  королям,  даже  нелегкого  на
подъем короля Конрада сумел одурачить (*24), а тому надо бы о Риме думать,
о короне императорской (*25).
  Этот град упреков,  направленных  против  самых  священных  замыслов  и
стремлений христианского воинства, против призывов папы  римского,  слегка
обеспокоил Гертруду. Она попыталась возразить, растолковать  графине,  что
негоже называть безумием и мерзостью столь благочестивое дело.
  - Даже сын твой, - сказала она, - и тот  поехал,  дабы  обрести  вечное
спасение!
  Графиня только замахала руками и горестно воскликнула:
  - Да что ты мне говоришь! Уж я-то знала своего старшего сына. Вовсе  не
из благочестия поехал он с  королем  Конрадом.  Еще  в  детстве  только  и
снились ему всякие странствия, а постарше стал, все убегал из дому. То  по
горам бродил, то к австрийскому двору подался, то по Рейну плавал. В  душе
он язычником был, никогда, бывало, креста не сотворит, а весною нацепит на
себя ветки зеленые да цветы и пошел плясать по деревням да по кабакам.  По
две недели домой не возвращался, уж я не чаяла его увидеть. А  как  пришли
сюда эти сыны Велиала, эти слуги антихристовы да начали в  вашем  храме  и
монастыре, - тут она обернулась к мейстеру Оттону, - проповедовать, так он
сразу выкроил из красного сукна крест, к плащу приладил да вскочил на коня
- еле успела я дать ему двух парней в слуги, как его и след простыл.
  Мейстер Оттон снисходительно кивал головой.
  - Меня не удивляет, дочь моя, - сказал он,  -  что  ты,  чьи  предки  и
родственники столь многим споспешествовали благу  церкви  нашей,  думаешь,
будто устами святых мужей, нас посетивших, вещал антихрист... Все это  мне
не раз доводилось слышать, но я полагал, что  при  племяннице  своей,  при
дочери святой нашей княгини Саломеи, которая была украшением своего рода и
благодетельницей нашего монастыря, ты  удержишь  свой  грешный  язык...  В
твоем ли положении вести такие речи!
  Графиня готова была вспылить, но тут вмешался Дипольд - не обиделись бы
гости да не повредило бы жене. Он  заговорил  с  Гертрудой  и  Рихенцой  о
всяких других делах, расспрашивал, что нового при дворе  в  Бамберге,  как
здоровье кесаря. Говорят, после похода оно сильно пошатнулось. Идет  слух,
будто  Конрада,  когда  он  гостил  у  византийского  императора,   хотели
отравить, но, конечно, тому нельзя верить - ведь Конрад в близком  родстве
с Мануилом и никакого зла ему не чинил, даже  напротив,  обещал  помочь  в
защите от могучего и спесивого владыки Сицилии, от этого дьявола рогатого.
  Гостям подали кислое вино, мед, пироги и другую домашнюю снедь. Дипольд
просил не обессудить на бедном угощении, - не успел, мол, приготовиться  к
приему дорогих гостей.  Гертруда  на  это  ответила  дяде,  что  они  люди
невзыскательные, монастырские, к пирам и пляскам - тут  она  взглянула  на
Генриха - не приученные.
  За столом старая графиня все время говорила об Адольфе  Тэли решил, что
здесь ему делать нечего. Он спрятал виолу и вместе с монастырской  челядью
отправился в невысокую башню, где было много сена, стояли мешки с зерном и
пахло мышами. На землю  ложился  ночной  туман.  Тэли  через  отверстие  в
потолке выбрался на  крышу  башни.  Усевшись  там,  он  смотрел,  как  над
длинными полосами тумана медленно восходит блестящий рог молодого  месяца.
Башня была угловая, к ней примыкал небольшой  сад,  где  белели  березы  и
плакучие ивы. Вокруг замка тянулись дремучие леса, и когда туман опустился
ниже, из серого его  моря  выплыли  бесчисленные  верхушки  деревьев.  Они
слегка покачивались, будто о чем-то безмолвно  спорили  между  собой.  Как
зачарованный любовался Тэли этим пейзажем, полным суровой  красоты.  Вдруг
он услыхал шаги в саду и увидел князя Генриха,  который  прогуливался  под
руку со своей племянницей. Поверх длинного  светлого  платья  Рихенцы  был
наброшен темный шелковый плащ, отливавший серебром в лунном свете. Они  не
спеша ходили взад и вперед, часто останавливались, и не видно было,  чтобы
разговаривали.
  Тут в душе Тэли что-то всколыхнулось. Забыв о трауре,  омрачавшем  этот
бестолковый графский двор, он тронул пальцами струны виолы,  потом  провел
по ним смычком и запел вполголоса, томно и сладко.  Пел  он  долго,  и  на
сердце у него становилось все спокойнее. Впервые подумал  он  о  том,  что
проживет еще не одну весну и не одну осень и что все  в  жизни  становится
воспоминанием. Что милый облик испанской королевы со временем поблекнет  в
его памяти, как и другие красоты. И что наступит когда-нибудь вот такая же
осенняя ночь, которая будет последней в его жизни, и ничто в мире от этого
не изменится.
  Голос его звучал все мягче, слова приходили на ум все более  простые  и
значительные. Струны виолы еле слышно вторили пению и наконец затихли.
  Луна была молодая, зашла быстро. С минуту еще  мерцал  ее  свет  сквозь
туман, потом стало совсем темно.



5

  Вечером следующего дня гости  и  хозяева  сидели  в  парадной  зале  и,
отдыхая после обеда,  обсуждали  приготовления  к  охоте,  в  которой  все
намеревались принять участие, -  пора  была  самая  подходящая.  Но  вдруг
явился гонец из Цвифальтена и сообщил,  что  княгиня  Агнесса  приехала  в
монастырь и желает немедленно повидаться с  дочерью.  Гертруду  эта  весть
явно встревожила, а Генрих и Тэли, не сговариваясь, одновременно взглянули
на Рихенцу. Приезд ее  матери  в  Цвифальтен  скорее  всего  означал,  что
наконец-то прибыли послы Альфонса.  Рихенца  побледнела,  опустила  глаза.
Генрих с неудовольствием заметил на лице Тэли насмешливую улыбку. Но  даже
самому себе он не хотел  признаться,  что  этот  мальчик  раздражает  его.
Ничего не поделаешь, пришлось отказаться от охоты и поспешить  в  обратный
путь.  Покинули  замок  утром  на  рассвете.  Погода  переменилась,   было
пасмурно, в воздухе висела мелкая изморось. Теперь Тэли ехал позади  всех
виолу свою он спрятал поглубже  в  сумку,  которая  болталась  у  него  за
спиной. Настоятельница монастыря, мать Осанна, выехала верхом навстречу  и
галопом помчалась прямо к Гертруде. Да, в Бамберг прибыли  послы  Альфонса
VII, и кесарь просит племянницу поскорей собираться. Еле уговорили княгиню
Агнессу хоть денек побыть в монастыре, отдохнуть с дороги.
  Невестки своей Генрих почти не знал. Так уж получилось, что в последний
раз он видел ее, когда был  еще  ребенком.  Во  время  похода  на  Познань
Агнесса жила в Кракове, оттуда переехала в Германию  с тех пор  Генрих  не
встречал ее и не мог даже вспомнить, как она выглядит. Это была невысокая,
худенькая женщина  с  большим  носом  и  красивыми  блестящими  глазами  -
наследственная черта салической династии. Одевалась  она  всегда  скромно,
тем более в дорогу: теперь  на  ней  была  коричневая  ряса  бенедиктинок,
которую она с разрешения папы могла носить при  желании.  В  этой  простой
одежде невзрачная с виду Агнесса держалась, однако, так, что в  каждом  ее
движении  чувствовалась  внучка  великого  императора.   Генрих   невольно
вспомнил долговязого, сутулого Владислава, его висячие рыжие усы - вот  уж
в ком не было и тени величия! Кроткий, беззлобный Владислав никогда ничему
не противился: безвыездно жил в своем замке Альтенбурге, предоставляя жене
и сыновьям хлопотать о нем и о себе самих.
  Осанка Агнессы, ее жесты, улыбки говорили о том, что она ни на  миг  не
забывает о приданом, которое принесла ее  мать  в  дом  Гогенштауфенов,  -
императорской короне, озаренной сиянием славных битв и  высоких  замыслов,
короне, изрядно  померкшей  уже  на  челе  деда  Агнессы,  однако  еще  не
поверженной. Что с  того,  что  Агнесса  была  рождена  во  втором,  менее
блестящем браке своей матери, тоже Агнессы, дочери  Генриха  IV  и  сестры
Генриха V, матери короля Конрада и Фридриха Швабского, который, правда, не
стал императором, но  влияния  имел  побольше,  чем  его  удачливый  брат.
Агнесса, до мозга костей была проникнута сознанием величия своего рода,  и
хотя  никогда  об  этом  не  говорила,  неизбывная  ее  спесь  достаточно,
сказывалась в презрении к жалкой графине фон Берг. Но здесь, в  монастыре,
маленькая надменная женщина ничуть не важничала  она любезно беседовала  с
матерью Осанной и с Гертрудой, которую  считала  своим  близким  другом  и
весьма ценила за доброту.
  Генриха Агнесса тоже встретила улыбкой - видно было,  что  она  дорожит
любой возможностью завязать сношения с краем, откуда ее изгнали.  А  князь
был как-никак одной из  самых  важных  фигур  в  Польском  государстве.  К
сожалению, Генрих после поездки в Берг мало  походил  на  государственного
мужа. Он был задумчив, голубые глаза  подернулись  томной  поволокой,  что
забавно не вязалось  с  его  вздернутым  носом.  Вечером  Генрих  появился
роскошно разодетый, все на нем сверкало  он и  впрямь  был  очень  красив,
даже Агнесса ласково улыбалась, на него  глядя.  Но  о  политике  польских
князей из него не удавалось вытянуть ни слова. Он ничего не  знал  или  не
хотел знать ни о Мешко, ни о Болеславе, не мог  толком  рассказать  об  их
намерениях. Разумеется, краковского удела они по доброй  воле  не  отдадут
Владиславу, но вот с Силезией -  дело  спорное.  Силезия  ведь  не  просто
символ верховной власти или целостности Польши, это наследственная вотчина
Владислава, и, по крайней мере, сыновья  его  должны  ее  получить  (*26).
Сразу было видно, что княгиня отлично разбирается в законах,  право  своих
сыновей на Силезию она обосновывала множеством доводов. Но,  пожалуй,  она
напрасно старалась, Генрих и так со всем соглашался,  хотя  имел  на  этот
счет свое особое мнение. Просто он не мог спорить с матерью Рихенцы.
  Равнодушие Генриха в конце концов взбесило княгиню, она  уже  не  могла
скрыть своего раздражения, что случалось с нею не впервые.  Резко  оборвав
разговор, Агнесса обратилась с  каким-то  приказанием  к  Добешу,  который
находился при ней неотлучно. Это был высокий мужчина, в юности,  вероятно,
стройный, а