лет, но как все изменилось!
  После полудня Генрих  с  Казимиром  и  свитой  рыцарей  предстал  перед
кесарем. В первую минуту он с трудом узнал Барбароссу, тот словно бы  стал
еще выше ростом. Кесарь сидел на венецианском табурете,  полы  шатра  были
подняты  и  укреплены  на  золоченых  шестах.  Отсветы  ярко-синей   ткани
переливались на доспехах кесаря, как морские  волны.  Барбаросса  встал  и
сделал два шага навстречу Генриху, князь сандомирский  опустился  на  одно
колено, но кесарь поднял его и, торжественно обняв, расцеловал в обе щеки.
Потом они вошли под сень шатра, слуги подали Генриху  табуретец  поменьше,
опустили полы шатра, и Генрих с кесарем остались одни.
  Ожидая, пока кесарь начнет говорить,  Генрих  присматривался  к  своему
бывшему другу. Фридрих был без шлема, на светлых его  волосах  красовалась
парчовая  повязка  итальянской  работы  с  вышивкой,   изображавшей   двух
переплетенных змей, - Генриху почудилось в этом  узоре  что-то  языческое.
Выглядел Фридрих моложаво, но все  же  он  сильно  изменился:  черты  лица
застыли, как маска, от постоянного напряжения воли, рот  ввалился,  а  нос
стал еще длинней. Маска эта медленно сползала с его лица  вероятно, он  не
сразу отдал себе отчет в том, что на него уже не смотрят ничьи посторонние
глаза.
  - Вот видишь, - молвил наконец Барбаросса мягким, совсем  не  кесарским
голосом, протягивая руку Генриху, - как нам довелось встретиться. Однако я
рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они  для  тебя  не
слишком приятны.
  - Разумеется, - сказал Генрих, - к  тому  же  мне  непонятно,  чего  ты
хочешь, кесарь.
  - Я еще не отблагодарил тебя, - отвечал Фридрих, - за то, что ты сделал
для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.
  - Неужели?
  - Папа убедился, что ему куда  выгодней  быть  со  мною,  -  усмехнулся
Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение  они  смотрели  в
пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. - Да,  да,
повесили, - повторил он, - сразу же после моего коронования.  Впрочем,  не
будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо  сохранить  мир.
Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то  не
хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.
  Слова эти были произнесены  уже  холодным,  деловым  тоном,  в  котором
чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел  на  кесаря  открытым
взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.
  - Если бы я хотел договариваться с  твоими  братьями,  мне  достало  бы
услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня  все  сделает.  Но  я  хотел
говорить с тобой, а почему - ты знаешь.
  Генрих с недоумением покачал головой.
  - Нет, не знаю.
  - Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший  -
ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как  выгодны  для  тебя  нынешние
обстоятельства. Разве ты не понимаешь  положения?  Ведь  я  вас  сокрушил.
Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов  лежат  в  прахе.  Через  Одер  мы
переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю
от своих людей - дела там никуда. Вы у меня в руках.
  - Я это вижу, - спокойно сказал Генрих, - но что с того?
  - Что с того? - громовым голосом переспросил Фридрих, резко  поднявшись
с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий  красный  плащ.  -
Как это - что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в
кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!
  Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как  быстро
меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце  у
него похолодело - он услышал слова Барбароссы:
  - Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?
  Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот  подошел  к  нему  и
заговорил уже тише:
  - Скажу тебе правду: ну что мне Владислав?  Агнесса  умерла,  Владислав
уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе -  не
воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга,
только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой - сумел удачно жениться
и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка
totiu   olo iae! Познанский и тот поумней. Только вертится  он  туда-сюда,
сам не знает, чего хочет. А каких  послов  прислал  ко  мне  в  Галле  ваш
Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни  защитить  себя,  а  теперь
дрожит... Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты -
другое дело. Я знаю  тебя,  ты  человек  дельный,  разумный,  надежный,  а
главное, я уверен, ты - наш человек...
  - О нет! - попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь
запомнятся ему эти  слова,  каждое  из  этих  слов  Барбароссы.  И  каждое
движение кесаря запечатлеется в  его  памяти  навечно,  как  вырезанное  в
камне.
  - Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И
ты можешь мне помочь.
  Генрих был не в состоянии рассуждать - это обрушилось на  него  слишком
внезапно, но все его существо кричало: "Нет, нет!" Что-то перевернулось  у
него в душе, и он вдруг  вспомнил  свои  собственные  слова:  "И  розу  им
дадим".
  - С моим  мечом  ты  пройдешь  повсюду,  только  пожелай,  -  продолжал
Барбаросса. - И только пожелай, пройдешь как король польский. Принеси  мне
присягу - и в добрый час! Хочешь, я поеду с  тобой  в  Краков  или  -  еще
лучше, потому что ближе - в Гнезно, как тот безумец Оттон. Я  дам  тебе  в
лен Польшу. А может, и Русь, а? Конечно, с правом завоевать ее - как  твой
отец получил Руяну. Потом мы тебя коронуем... А им  пожалуем  какие-нибудь
замки.  Болеславу,  может,  отдадим  Сандомир?  Ха,  ха,  ха!..  -  громко
расхохотался он. - Мешко я пристрою в Лотарингии, у зятя (*114),  ха,  ха,
ха! По крайней мере, будет подальше от тебя. Казимира посадишь княжить  на
русских землях. Подумай хорошенько, - перешел он вдруг на серьезный тон. -
Ты сможешь все это взять, вывести из  тьмы,  из  хаоса,  придать  порядок,
иерархию, новую форму...
  - И розу им дадим... - прошептал Генрих.
  - Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.
  - Я тогда мыслил иначе, - сказал Генрих.
  - Помнишь наши беседы?
  - И будет един пастырь и едино стадо.  Нет,  я  не  буду  твоей  овцой,
кесарь! - сказал Генрих, не узнавая собственного голоса  в  горле  у  него
пересохло, грудь сжало будто тисками.
  Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в
расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:
  - Корону хочешь?
  - Не из твоей руки.
  - Почему?
  - Не знаю. Так мне велит бог.
  - Но разве не  стремится  все  к  единству?  -  очень  серьезно  сказал
Фридрих. - Разве пути господни не направляют все в наши  -  пусть  слабые,
пусть недостойные, - но в наши руки?
  - Не знаю, - повторил Генрих.
  - Почему же ты не хочешь идти по путям господним?
  - Пути его неисповедимы. - И Генрих перебросил через плечо край  плаща.
- Что я должен сообщить своим братьям?
  - О, твоим братьям скажет все Владислав: Польшу в лен, покаяние,  дань,
заложники...
  - Разве это поможет?
  - Не поможет? А что, по-твоему, я должен делать?
  - Это правда. Что ты можешь еще сделать, кесарь!
  Генрих поклонился.
  Фридрих  подошел  к  нему,  взял  за  руку  и  опять  заговорил  тепло,
дружелюбно:
  - Подумай, Генрих, подумай, князь! Почему ты не хочешь?
  - О, я хочу, но... не могу, - тихо молвил Генрих.
  Кесарь ударил копьем по щиту.  Тотчас  полы  шатра  взвились  вверх,  и
Генрих увидел, как лицо кесаря вдруг застыло, помрачнело, словно  на  него
набежало облако, гонимое быстрым ветром.
  - У меня к тебе есть просьба, кесарь, - сказал Генрих.
  - Говори.
  - Возьми в заложники моего младшего брата. Вон он стоит.
  - Ты его опасаешься?
  - О, не потому, - улыбнулся Генрих. -  У  меня  нет  детей.  Он  -  мой
наследник, и я хотел бы, чтобы он немного пожил среди вас.
  - Зачем?
  - Чтобы научился говорить с кесарем.
  Барбаросса милостиво улыбнулся, протянул руку для  поцелуя  и  отпустил
князей.
  На заре  в  обоих  лагерях  началось  движение.  Болеслав  облачался  в
дерюжную сорочку, воины рубили  ольхи  и  мастерили  мост  через  речушку,
разделявшую два стана. Генрих не отходил от брата, который  дрожал  мелкой
дрожью, хотя было не холодно, и, смущенно усмехаясь, повторял:
  - Но ведь я не сдержу своих обещаний, не сдержу ни одного.
  Генрих слушал его, хмуря брови, и ничего не отвечал, а Мешко только раз
промямлил:
  - Ясно, не сдержишь. Ну и что с того?
  Владыка totiu   olo iae отправился в лагерь кесаря  босой,  в  дерюжной
сорочке, с мечом в руках, а за  ним  следовали  верхом  три  его  брата  в
сверкающих  доспехах  и  толпа  придворных.  Лагерь  кесаря  являл   собой
величественное зрелище. Рыцари  выстроились  рядами  на  широкой  равнине,
каждый отряд отличался от другого цветом одежды. Сам  кесарь  в  пурпурной
мантии стоял перед своим шатром. Он взял меч  из  рук  коленопреклоненного
Болеслава, поднял польского князя и заключил в объятья. Тотчас их окружили
рыцари тесным кольцом, а когда расступились, на Болеславе уже было богатое
убранство и красные русские сапоги. Потом он и кесарь  пили  ленное  вино,
после чего кесарь отдал Польшу во  владение  Болеславу,  как  если  бы  не
владели ею испокон веков его деды и прадеды. А потом был пир.
  На следующее утро в обоих лагерях поднялся крик и шум: скрипели колеса,
ржали кони, воины выдергивали из  земли  воткнутые  перед  шатрами  копья,
свертывали шатры. И направились два рыцарских  войска  в  разные  стороны.
Якса из Мехова простился с сыном, которого увозил с собой чешский князь. А
Казимир последовал за кесарем, оглядываясь на Генриха,  издали  осенявшего
его крестным знамением. Потом Генрих поехал через Познань в Краков с двумя
своими оруженосцами и наконец, грустный и задумчивый, воротился домой.



22

  Сандомир показался Генриху пустынным,  безотрадным,  бежать  бы  отсюда
куда глаза глядят! Особенно раздражал его Готлоб, вкрадчивый  и  льстивый,
как истый царедворец. Князь подумывал о поездке в Плоцк, но  отказался  от
этой мысли: чересчур далеко и дорога  утомительная.  Взяв  с  собой  Яксу,
который,  расставшись  с  сыном,  тоже  не  находил  себе  места,   Генрих
отправился на несколько  недель  в  Опатов,  к  тамплиерам.  По  пути  они
заночевали в деревне Влостовой, а следующую ночь уже  провели  в  огромных
бревенчатых сараях, которые выстроили для себя  рыцари.  Джорик  де  Белло
Прато и Вальтер, обрадованные приездом Генриха, жадно расспрашивали его  о
встрече с кесарем. И только теперь, описывая  им  лагерь  Барбароссы,  его
шатер, прощальный пир,  состоявшийся  вечером  того  знаменательного  дня,
князь сандомирский со всей ясностью осознал могущество кесаря.  Да,  велик
кесарь, но если бы Болеслав держался мужественней, все могло быть иначе!
  О своей беседе с кесарем, обо всем том, что  пришлось  ему  пережить  в
шатре Фридриха, Генрих не думал. Ему вообще не хотелось думать о чем бы то
ни было, в утомленном  мозгу  мелькали  лишь  обрывки  каких-то  картин  и
образов. При первой возможности он уединялся  в  своей  келье  или  уходил
молиться в костел.  Названный  именем  святого  Мартина,  но  покамест  не
освященный, костел этот  был  построен  с  большим  искусством,  стены  из
тесаного камня вздымались гордо, величаво. В ясные осенние  вечера  Генрих
выходил на соседний пригорок и оттуда  любовался  изяществом  очертаний  и
внушительными размерами нового храма. Сколько красоты было в  его  строгих
линиях, как незатейливо и в то же время гармонично пересекались  плоскости
стен!  Башенки  костела,  еще   незаконченные,   казалось,   призывали   к
благочестию и  рыцарской  доблести.  Генрих  пожелал,  чтобы  их  увенчали
изображениями иерусалимской короны.
  Его преследовало одно воспоминание: когда Тэли был захвачен  сарацинами
и Генрих отправлялся на выручку, ему пришлось провести ночь в Вифлееме,  и
там он возложил на алтарь у пещеры Ясель Христовых корону,  которую  вынул
из гроба Щедрого. Но не прошло и часу, как он пожалел об этом и потихоньку
забрал с алтаря золотой венец. Потом он покаялся  на  исповеди  и  получил
отпущение, однако до сих пор было мучительно думать  об  этом  недостойном
поступке и о том, что за такой грех его, вероятно, постигнет кара. Правда,
Бартоломея вызволить удалось - так что, возможно, господь бог простил его,
грешного.
  Долгое время у него не было сил разобраться как следует в своей  беседе
с Барбароссой. Пожалуй, он слегка сожалел,  что  не  взял  из  рук  кесаря
польскую землю в лен, и сам не мог понять, что  побудило  его  отказаться.
"Ведь  потом  я  сумел  бы  с  оружием  в  руках  освободиться  от  ленной
зависимости", - мелькала подсказанная Болеславом мысль,  вернее,  даже  не
мысль, а смутное, неосознанное чувство. В разговорах с тамплиерами  Генрих
упорно избегал этой темы. Время  от  времени  к  нему  приезжал  Виппо  за
распоряжениями, и Генрих не решался смотреть ему в  глаза,  в  эти  умные,
преданные глаза. Уж кому-кому, а Виппо он ни за что бы не  признался,  как
обернулось для него поражение под Кжишковом.
  Главный вход костела был увенчан полукруглой аркой, и  по  обе  стороны
стояли пилястры, покрытые резьбой,  изображавшей  листья  и  цветы.  Перед
пилястрами решили поставить две статуи - Генриха и  иерусалимского  короля
Балдуина в тамплиерских плащах, дабы почтить их как покровителей ордена.
  Приглашенные тамплиерами немецкие мастера из Кракова усердно трудились,
высекая статуи, а окрестный люд приходил подивиться на их искусную работу.
  Поблизости от костела корчевали лес. Генрих ходил смотреть,  как  рубят
деревья и расчищают лесосеки, - тут он мог проводить целые часы, ни о  чем
не думая. Со стороны леса костел выглядел  по-иному,  казался  похожим  на
корабль. И однажды Генрих, глядя на  него,  вспомнил  свое  путешествие  с
монахом Бьярне и весь тот мир, такой пестрый и такой страшный.
  Как далеко отошли от него впечатления той поры!  И  сам  он  как  будто
одичал за эти годы. Сравнивая все, что он видел  в  своих  странствиях,  с
тем, что его окружало, Генрих вдруг понял: душа его постепенно погружается
в сон. И созерцание нового костела,  величие  которого  пробуждало  в  нем
новые мысли, стало  для  Генриха  высоким  наслаждением,  некоей  духовной
потребностью. Он каждый день уходил в лес, молился там святому  Мартину  и
другим праведникам и в молитве обретал силу и спокойствие.
  Еще и поныне опатовский храм высится над городом, над долиной,  подобно
роскошному цветку, поражая своей одухотворенной красотой. Утром и  вечером
лучи солнца играют  на  его  гладких  стенах,  и  чудится,  торжественный,
безмолвный,  плывет  он,  как  сорванный  со  стебля   цветок,   по   реке
воспоминаний, то озаряясь светом, то уходя в тень. А  в  те  времена  храм
этот  был   воплощением   силы   и   молодости,   был   похож   на   юного
коленопреклоненного рыцаря, готовящегося дать миру  новый  закон  и  новую
жизнь.
  Всматриваясь в строгие линии костела, Генрих  мало-помалу  освобождался
от  томительных  воспоминаний,  начинал  понимать,   что   заставило   его
отвергнуть предложение Барбароссы, и, укрепляясь  душой,  набирался  новых
сил для грядущей борьбы. Однажды, когда солнечные лучи,  пробиваясь  между
облаками, заливали  каскадами  света  костельные  башенки,  Генрих  принял
решение вернуться, как можно скорей,  в  Сандомир  и  снова  приступить  к
обучению своих людей ратному делу и к пополнению запасов оружия.
  В тот же день он имел  долгую  беседу  с  тамплиерами  -  с  Вальтером,
который безвыездно засел в Опатове, и с Джориком,  который  метался  между
Европой и Иерусалимским королевством, где дела шли все хуже и хуже.  Князь
признался им, что поход против кесаря Фридриха исчерпал его средства, свел
на нет плоды многолетних трудов Казимира и Виппо, что ныне казна его пуста
и надо все начинать сначала. Тамплиеры выслушали его весьма равнодушно и в
свою очередь завели речь о своих горестях и бедах: недавно,  мол,  сбежали
от них четверо невольников, да медведь задрал теленка, да река разлилась и
смыла бобровые плотины. Смысл этих жалоб заключался в том, чтобы выпросить
у князя еще землицы, охотничьих угодий, людей для новых поселений  или  же
медвежьих шкур, которые князь может силой отобрать у разбойников.
  Генрих, огорчившись, пошел в  лес.  Перед  ним  как  на  ладони  лежала
усадьба  тамплиеров  -  над  кучкой  деревянных  строений   высились   две
костельные башни, приковывая взор. Как они прекрасны,  сколько  вложено  в
них  мысли,  знаний!  Генрих  припоминал  другие   храмы   -   бамбергекий
кафедральный собор, храм в Пизе, храм Гроба  Господня  в  Иерусалиме  -  и
находил, что его костел не уступает тем: пожалуй, он проще,  скромней,  но
зато в его очертаниях больше благородства. Подобно  двум  лебединым  шеям,
горделиво поднимались две башни над высокой крышей, которая венчала  стены
из желтого песчаника и опиралась на боковые абсиды, как плывущая  птица  -
на ласты. Генрих остановился  на  пригорке  меж  деревьями  и,  молитвенно
сложив руки, преклонил колена. Но он не молился  погрузившись в созерцание
храма, он весь отдался во власть высокого, просветленного чувства  в  душе
его нарастала уверенность, что все значительное  свершается  помимо  нашей
воли, а то, что мы считаем значительным, рассыпается  в  прах,  как  комок
прибрежного песка. И что в коловращении житейском мы не способны  угадать,
на которую из речных волн надо бросить наш  листок,  чтобы  он  доплыл  до
потомства.
  Вскоре  из  Сандомира  известили  о  приезде  Гертруды   она   покинула
Цвифальтен, выполняя просьбу Генриха заняться его  хозяйством.  Князь  был
очень обрадован, но домой не спешил. Он  часами  беседовал  с  Джориком  в
низких, неуютных кельях бревенчатого монастыря тамплиеров, еще  не  вполне
законченного. В последнее время Джорик хворал и по большей части лежал  на
лавке, кутаясь в козьи и медвежьи меха,  или  грелся  у  камина,  огонь  в
котором день и ночь поддерживал Ясько из Подлясья. Генрих, прохаживаясь по
келье, слушал, что ему говорил тамплиер.  Джорик  любил  порассуждать,  от
него Генрих узнал многое, о чем  в  свое  время  Бертран  де  Тремелаи  не
удосужился ему сообщить. Правда, и Джорик, философствуя о всякой  всячине,
кое о чем умалчивал. Генрих отлично понимал,  к  чему  он  клонит,  но  не
подавал виду. То, что  тамплиеры  называли  своими  "внутренними  делами",
некая  весьма  туманно  очерченная  цель,  к  которой  рыцарям   надлежало
стремиться, Генриха по сути не интересовало. И то, что тамплиеры в  Святой
земле частенько вступали в сговор с  асасинами  и  в  замыслах  своих  шли
вразрез с  замыслами  папы,  также  было  для  князя  сандомирского  делом
второстепенным. Ему  прежде  всего  была  важна  непосредственная  выгода,
которую он мог бы получить от  пребывания  орденских  рыцарей  в  Опатове.
Только  об  этом  заботясь,  он  осторожно  выведывал  у   Джорика,   что,
собственно, привлекает тамплиеров в Польше, и про себя  прикидывал,  каким
образом использовать их ратное искусство в своих целях.
  Мысль об объединении польских земель под своим  скипетром  Генрих  пока
оставил и  снова  приказал  Виппо"  копить  побольше  серебряных  монет  и
червленых щитов. Все же он подумывал о том, что в случае если затеет поход
на Краков,  неплохо  бы  иметь  в  своем  распоряжении  отряд  тамплиеров,
отважных и искушенных в борьбе с сарацинами воинов.  Они  умели  сражаться
восточным строем, разделяясь на шеренги, которые по очереди вступали в бой
и нападали на неприятеля то с правого,  то  с  левого  фланга.  Надо  было
убедить тамплиеров, чтобы  они  обучили  такому  строю  своих  крестьян  и
воинственных лесовиков.  Генрих  заговаривал  об  этом  с  Вальтером  и  с
Джориком. Но те были поглощены своими делами - корчеванием