то алмаз в короне. Глазам его представился золотой  обруч  с
лилиями, покоящийся на бархатной подушке, как описывала невестка.
  Генрих удивился - с чего бы это вспомнились ему те слова Агнессы? И еще
другие, прозвучавшие как издевка: "Генрих,  князь  сандомирский!.."  А  за
ними возникли в памяти  Рихенца,  Верхослава,  и  из  водоворота  образов,
воспоминаний то и дело выплывал сияющий золотой обруч, который  носили  на
голове его двоюродный дед, и дед деда, и прадед  деда,  -  племя  великих,
могучих мужей! И он подумал, что Храбрый вершил свою волю и в Киеве, и  на
Волыни, и в Праге, и в Будишине (*45), что кесарь намеревался сделать  его
своим наместником - вот тогда, возможно, и стало бы  едино  стадо  и  един
пастырь, Пястович, король, император! И снова Генриху чудилась  корона,  о
которой говорила Агнесса.
  Да, но Оттон уверяет, что у Кривоустого в  краковском  замке  не  могло
быть  подлинной  короны.  Что  все  это  было   обманом   зрения,   просто
померещилось честолюбивой  женщине,  мечтавшей  о  короне,  о  мистическом
помазании,  которое  преображает  человека,  наделяет  его  даром  творить
чудеса, - об этом высшем таинстве, которого удостаиваются  лишь  немногие.
Но где же тогда подлинная корона? Если ему, Генриху, суждено  свершить  то
самое, он должен обладать короной.
  Ухватившись за эту мысль, он вдруг понял, что в душе  уже  давно  решил
свершить то, о  чем  говорила  Агнесса  и  что  свершали  его  предки:  он
завладеет знаком высшей  земной  власти  и  поможет  краю,  которым  будет
править сам, без кесаря, идти к неведомому своему жребию. Ведь государства
тоже  родятся,  растут  и  стареют,  выполняя  свое  назначение,   которое
определено богом  назначение же Генриха - быть орудием промысла  божия,  и
воля Генриха - быть королем польским.
  В этот миг он понял самого себя и еще раз повторил  последние  слова  -
огненными письменами запечатлелись они в его сердце, и невыразимый восторг
охватил его. Словно под бременем тяжкой ноши, Генрих пал  ниц  у  подножья
языческого дуба на холодную  землю,  поросшую  мхом,  травой  и  усыпанную
сухими  листьями.  Он  прикрыл  лицо  руками,  как  если  бы   ночь   была
недостаточно темна, и, затаив, запрятав,  схоронив  в  тайниках  души  эту
мысль, будто величайшую драгоценность, отдался блаженному чувству единения
с божеством. Тело его сотрясала дрожь, из уст рвались страстные мольбы.
  Наконец он поднялся. Лосиный кафтан промок от росы  и  тумана,  Генриху
стало зябко. Стуча зубами, он  приблизился  к  костру,  подбросил  сучьев,
потом случайно взглянул на дверное отверстие и в страхе  отшатнулся  -  на
пороге сидел человек, которого он в первую минуту не узнал. Но  когда  тот
заговорил, Генрих понял, что это всего лишь Оттон фон Штуццелинген.
  - Меня послала сюда Гертруда, когда узнала, что ты хочешь заночевать на
урочище. Боится, не приключилось бы с тобой беды: здесь ведь нечисто, да и
лихорадку, говорит она, не мудрено захватить в этих местах.
  Генрих молчал, он был еще под впечатлением недавнего душевного  порыва,
говорить не хотелось. Внезапное появление Оттона изрядно  его  напугало  -
точно выходец с того света явился нарушить его одиночество. О да, Гертруда
прислала монаха, чтобы тот отвлек его от дурных мыслей об отце, о братьях.
От холода и волнения Генриха бил озноб. Оттон протянул ему плащ на  лисьем
меху - и об этом  Гертруда  позаботилась.  Князь  сел  на  валун  напротив
порога, запахнул поплотнее плащ  и  стал  смотреть  на  огненные  султаны,
взвивавшиеся над корявым валежником. Оттон тоже  молчал,  с  удивлением  и
любопытством глядя на князя.
  - При нашем дворе, - вдруг сказал Генрих, - не очень-то часто  поминали
моего деда, Щедрого. Почему бы это?
  - В столь давние тайны вашего рода я  не  посвящен.  Знакомство  мое  с
делами Польского государства начинается лишь с княгини Саломеи  и  святого
Оттона  Бамбергского...  А  о  временах  более  далеких  я   знаю   только
понаслышке. Когда ездил я на сейм в Ленчицу, когда сопровождал  княгиню  в
ее путешествиях по вашему краю, мне  пришлось  не  одну  ночь  провести  в
походном шатре. Бывало там холодно, неудобно, я  долго  не  мог  заснув  и
коротал время в беседах  со  своими  спутниками,  а  нередко  и  с  вашими
польскими дворянами. Многое они мне рассказывали, да не знаю, что  правда,
а что нет. Отец твой, говорили они, не любил,  когда  при  нем  вспоминали
Щедрого. Поэтому, наверно, ты  мало  слышал  о  деде,  но  король  он  был
могучий, хоть и своевольный. Государство сколотил крепкое, обручем золотым
сковал, держал всех в строгости и прекословов не терпел. Епископа он  убил
(*46).
  - Это я знаю, - с волнением прошептал Генрих.
  - Да, убил епископа, великий грех на душу положил, а потом,  как  ни  в
чем не бывало, задавал пиры в своем краковском  замке.  Королеву  от  себя
удалил - красивая, говорят, была женщина. Зато сына горячо любил и  всегда
держал при себе.
  - А что стало с сыном? - спросил Генрих.
  - Разве не знаешь? Он умер.
  - Мешко?
  - Да, он умер. Как раз воротился из Венгрии, праздновал свадьбу и вдруг
умер. А на той свадьбе был твой дед Владислав,  и  не  говорили  у  вас  о
Мешко, должно  быть,  потому,  что  Владислав...  Впрочем,  когда  человек
умирает внезапно, всегда начинаются толки (*47).
  - Дед Владислав? Отец моего отца?
  - Он самый. Сразу после приезда Мешко из Венгрии, на свадебном  пиру...
Невесту отправили обратно на Русь, так и осталась она девушкой. А замок  и
все добро Мешко прибрал к рукам твой дед. Вот как оно у вас нажито.
  - Грехом, - задумчиво сказал Генрих.
  - Да, грехом.
  - Но отцу это не повредило. И со Збигневом он расправился,  и  во  всех
делах была ему удача. Правда, он ходил  на  богомолье,  не  то  к  святому
Эгидию, не то еще куда-то - так мне  всегда  говорили,  но  ведь  Мешко  и
Збигнев от этого не воскресли.
  - Ха, - спокойно отозвался Оттон, - бывает и похуже. Ради  короны  люди
идут на все.
  - А где корона дедова?
  - Когда я был в Плоцке, сказывал мне Завоя, будто дед твой  увез  ее  в
Венгрию или еще дальше.
  - Куда - дальше?
  - Туда, где скончался.
  - Кто? Болеслав?
  - Как совершил он тот тяжкий грех, рыцари, его вассалы,  взбунтовались,
никто не хотел ему подчиняться, даже Сецех (*48) его  покинул,  перешел  к
Владиславу Герману. И вот налетели они всем скопом  на  краковский  замок,
еще и чехи-наемники им помогали. Все ворота, все двери в замке взломали, а
у Болеслава защитников не было  ночью он тайком пробрался к реке с сыном и
двумя рыцарями и пошел в Венгрию. Но король венгерский не  пожелал  его  в
замок пустить, даже у ворот запретил  остановиться.  Горько  вздохнул  тут
Болеслав и отправился в соседний монастырь, надел черную монашескую рясу и
начал ходить из обители в обитель просить подаяния. Так дошел он до Осиека
- это в Каринтии. Там он заболел, много месяцев пролежал, мясо отставало у
него от костей за грехи его. Там он умер, там и погребен. А корону, слышал
я, он повсюду с собой носил, с нею будто бы его и похоронили.
  - С короной?
  - Так мне сказывали в Польше.
  Тут проснулся Герхо, сел попрямей  и  ошалелыми  глазами  уставился  на
Оттона. Воспользовавшись этим, Генрих поспешно отошел в тень,  прижался  к
стене, обеими руками цепляясь за камни, чтобы унять дрожь. Но он уже знал,
что делать.
  - Благодарю тебя, Агнесса, святая женщина! - шептал он.
  До самой зари толковали  они  с  Оттоном.  Генрих  выпытывал  у  монаха
подробности об Осиеке,  о  расположении  монастыря,  об  уставе  тамошнего
ордена и заставлял еще и еще рассказывать о Болеславе, о гибели его сына и
Збигнева. Историю этих двух злодейств он слушал с  жадностью,  словно  ему
было приятно узнать, что их виновники - те самые люди, которых  он  всегда
почитал как святых.  Так  ему  внушала  мать.  Однажды  муж  приснился  ей
изможденным, окровавленным, в грязных лохмотьях   он  просил  у  нее  свое
княжеское платье,  и  с  той  поры  Саломея  неустанно  молилась  за  душу
Кривоустого, не жалея денег  на  поминальные  службы.  Думал  Генрих  и  о
кончине деда, о его одиночестве  среди  бенедиктинцев,  моливших  бога  за
этого грешника. Но как ни упрашивал Генрих монаха  перечислить  все  грехи
Щедрого, тот отнекивался - даже вспоминать тяжко об ужасных сих  делах,  о
которых ему довелось слышать в Польше и, разумеется, в искаженном,  сильно
преувеличенном виде. Лучше поговорить о путешествии в Святую землю - Оттон
ведь был там задолго до похода кесаря Конрада. И  монах  завел  рассказ  о
том, что видел в Иерусалиме и какими  путями  туда  добирался.  Из  города
Генуи отвезли его на корабле в Палермо, пышную столицу  короля  Рожера,  а
оттуда, погрузив скудные свои пожитки на арабское суденышко, плыл он много
дней и ночей по морю, изнывая от жары. Но Генрих слушал  рассеянно  и  все
пытался перевести разговор на Польшу и  на  польских  князей,  их  дела  и
подвиги.
  Герхо снова уснул, а Лок и Тэли  даже  ни  разу  не  просыпались,  хотя
костер погас и к утру стало  очень  свежо.  Генрих  все  сидел  у  порога,
опустив голову и думая о своем, пока  Оттон  фон  Штуццелинген  монотонным
голосом перечислял чудеса и святыни града  Иерусалима  -  он  собственными
глазами видел храм Гроба Господня, храм иоаннитов, храмы святого  Георгия,
Магдалины  и  множество  других  примечательных  зданий.   Однако   Генрих
прислушивался к иному голосу, к голосу  своего  сердца,  в  котором  нынче
родилась такая великая и такая простая мысль. Вдруг  в  мрачном,  холодном
лесу прощебетала  озябшая  птичка.  Вот  и  ответ  на  его  мысли,  доброе
предзнаменование! Оттон продолжал свой рассказ, а Генрих,  напрягая  слух,
ловил в первых шорохах пробуждавшегося леса голос милой пташки. Но она уже
смолкла, эта одинокая певунья,  покинутая  улетевшими  на  юг  собратьями.
Генрих встал, прошелся по  поляне  -  нигде  ни  проблеска  света,  только
студеный  ветер,  похрустывая  ветками,  возвещает  о  приближении   утра.
Вернувшись к  развалинам,  князь  разбудил  Герхо,  велел  седлать  коней
привязанные у  стены,  они  уже  нетерпеливо  фыркали  от  предрассветного
холода. Сонный Герхо лениво протирал кулаками  узкие,  как  щелки,  глаза.
"Надо бы и его взять с собой, -  подумал  Генрих.  -  Скажу  ему  об  этом
сегодня же".
  Пока возились с  лошадьми,  воздух  медленно  светлел,  голубел,  будто
растворяли  водой  синюю  краску.  Смутно  обозначались   просветы   между
стволами, деревья выступили из сплошной черноты, стали  выпуклыми.  Старый
Лок, стоя у развалин, помахал рукой  отъезжавшим.  Генриху  было  радостно
снова ощутить под собой жесткое  седло  и  теплые  бока  сивого  аргамака,
немолодого, степенного коня, который помнил лучшие времена, помнил  Плоцк,
Краков. Бросив последний взгляд на загадочные развалины, Генрих приветливо
помахал Локу - старик что-то кричал, но слов уже  не  было  слышно.  Тогда
князь снял кольчатый шлем и потряс им над  головой.  Зазвенели,  забряцали
металлические колечки - как нравилось Генриху  это  бряцанье!  И  не  знал
старый Лок, что никогда уже не вернется польский  княжич  на  полюбившееся
ему урочище. Но Генрих знал и уезжал отсюда с  чувством  благодарности  за
все, что пережил на этой поляне.
  Он ехал впереди, спутники почтительно держались на  расстоянии:  Оттон,
потом Тэли, позади всех Герхо. Но князь  поманил  сокольничего,  и  Герхо,
опередив пажа и монаха, нагнал его. Некоторое  время  их  кони  шли  рядом
мелкой рысью, нога в ногу.  Утренний  холод  пробирал  до  костей:  Генрих
плотней запахивал плащ на лисьем меху  и  задумчиво  глядел  в  подернутую
голубой дымкой даль.
  - Послушай,  -  сказал  он,  -  сегодня  или,  может,  завтра  утром  я
отправлюсь в далекую и опасную дорогу. Надо съездить в один  монастырь  на
окраине Австрийской марки. Беру с собой Тэли, а ты - поедешь?.
  - Да, князь.
  - Помни, дорога опасная, будет много трудных переходов. Стало быть,  ты
согласен?
  - Да, князь.
  - А почему? Ты хотел бы остаться у меня на службе?
  - Да, князь.
  - Навсегда?
  - Да.
  Генрих обернулся и посмотрел Герхо в глаза, точно хотел прочитать мысли
своего нового оруженосца. Не говоря ни слова, они долго  прощупывали  друг
друга взглядом, так долго, что хватило бы времени коню напиться вволю.
  - Благодарю, - сказал наконец Генрих и в уме  сосчитал:  Лестко,  Тэли,
Герхо - это уже трое. А кого приведет Якса? Можно  ли  будет  взять  их  с
собой? Сколько их  приедет?  Что  за  люди?  Ему  бы  копейщиков  крепких,
лучников метких, щитников умелых да рубак смелых!  Дружинники  его  должны
быть людьми разумными и отважными, чтобы каждый  мог  действовать  сам  по
себе,  мог  стать  надежным  кирпичиком  в  стене,  которую  он,   Генрих,
воздвигнет. С любовью думал он о тех, кто уже  сейчас  готов  положить  за
него голову, кто первым пошел за ним, еще не зная, куда  он  их  ведет.  И
приятное, волнующее  чувство  охватило  его,  чувство  ответственности  за
судьбы людей, поверивших в него, - он может на них  опереться,  может  ими
повелевать. Да, отныне он - предводитель отряда,  пусть  небольшого,  зато
крепкого.



7

  После бессонной ночи  Генрих  весь  день  занимался  приготовлениями  к
поездке. Вначале надо было убедить Гертруду  -  пораженная  этой  нелепой,
фантастической затеей сестра и слушать не желала его  объяснений,  что  он
хочет поклониться праху деда. Другим он и этого не сообщал, лишь  подробно
выпытывал у мейстера Оттона и монахов, какими путями надо ему ехать  через
Швабию, Баварию и Тироль. Все названия Генрих старался запомнить, а  потом
втолковывал их обоим оруженосцам. Оттон догадывался, зачем Генрих едет, и,
усмехаясь,  покачивал  головой.   Какая   странная   прихоть,   совершенно
бессмысленная! Добро бы отправиться в Святую землю!..
  Двинулись в путь утром следующего дня довольно поздно.  Гертруда  долго
смотрела из окна своей кельи, как брат удалялся  по  белой  дороге,  среди
порыжевших деревьев. Обещал он вернуться недели через две, но на сердце  у
Гертруды было тревожно. Утирая слезы, она издали крестила Генриха  частым,
мелким крестом. Всех своих братьев она искренне любила и очень страдала от
разлуки с ними. Генрих уверял, что когда-нибудь возьмет ее к себе -  пусть
хозяйничает у него в сандомирском замке  но  Гертруда  этим  обещаниям  не
очень-то верила: Генриху ведь надо жениться, вот и будет хозяйка.
  День стоял чудесный, в небе ни облачка, и солнце пригревало - совсем не
таким был тот хмурый, истинно осенний  день,  когда  они  ездили  в  Берг.
Гертруда ясно различала бело-розовый костюм Тэли  мальчик ехал впереди, то
громко покрикивая, то запевая песни, но без  виолы,  ее  он  приберегал  к
вечеру. За Тэли, на коне  под  синим  чепраком,  -  Генрих.  Голова  князя
непокрыта, русые  волосы  отливают  золотом   он  держит  копье  с  пестро
разрисованным древком, упертым в стремя, на конце копья реет  бело-голубой
прапорец. Последний, на вороном коне, - Герхо, на плече  у  него  сокол  в
клобучке, у пояса кошель с кесарским серебром. Только и везут они с  собой
что копье, два меча, кошелек, лук Герхо, небольшой серебряный лук Тэли  да
виолу. Вот они уже спускаются в долину. Генрих, подняв копье вверх,  начал
быстро вращать его в руке, прапорец трепыхался  на  ветру,  князь  кричал:
"Прощай, Гертруда!" Но она уже не слышала.
  Нет, Генриху не жаль покидать  монастырь,  где  он  так  славно  провел
время. Рихенцы там уже нет. Впрочем, он почти не думал  о  ней   зато  все
чаще вспоминается ему Верхослава в  белом  платье,  в  красных  сафьяновых
перчатках, с таким изумленным детским лицом. Но не к ней едет он теперь  и
никогда к ней не поедет. Он не станет умножать злодеяния своей  семьи  еще
одним, и столь гнусным. В Дании, кажется, случилось  некогда  такое:  брат
убил  своего  брата-короля,  завладел  троном  и  королевой.  Рассказывала
Генриху об этом его сестра  Рикса,  гордая,  величавая  королева  готов  и
шведов, а прежде - княгиня в Новгороде (*49)  она  иногда  наведывалась  к
матери в Плоцк и в Ленчицу. Вот настоящая государыня! Ей удавалось смутить
не только младших братьев, но и благочестивое сердце княгини Саломеи.  Что
ж, пусть говорит что хочет, а Генрих против брата не  пойдет,  они  совсем
по-другому поладят, бог ему поможет. Сперва посмотрим,  чем  кончится  это
путешествие, а потом уж подумаем, как добиваться  власти.  Но  Верхослава?
Что будет с Верхославой? Вернется к отцу, в Новгород? Уйдет в какой-нибудь
польский или немецкий монастырь? Быть может, в  этом  же  Цвифальтене  она
вместе с  Гертрудой  когда-нибудь  преклонит  колена  перед  алтарем,  где
темноликий Христос несет ягненка? И будет  проходить  в  бронзовые  двери,
отлитые теми же мастерами, что работали в Гнезно? (*50) Ах, пустые  мечты!
Уже смеркается, Тэли наигрывает на виоле, а он  все  думает  о  маленькой,
хрупкой женщине, томящейся в бревенчатом краковском замке.
  Ехалось им привольно и спокойно, злых людей не встречали. Путь пролегал
по пустынным местам: во многих швабских деревнях, в богатых крестьянских и
рыцарских усадьбах не видно было ни души. В поход с кесарем Конрадом  ушла
тьма народу, и мало кто вернулся. Целые деревни  стояли  как  вымершие,  в
других оставалось две-три семьи, повсюду нищета, запустение,  невспаханные
поля заросли сорняками, по-осеннему рыжеватыми и до  хруста  высохшими  на
солнце. Вздыхая, смотрели наши странники на опустошение, которое  причинил
словом  святой  муж  из  Клерво.  Теперь  он   скрывается   от   людей   в
отшельнической своей келье, а вернее, в роскошном замке. Но  что  сделано,
то сделано: не дал господь  благословения  походу  кесаря,  войско  его  в
пустыне было осаждено, разбито, рассеяно, уничтожено врагом  и  болезнями,
лишь немногие остались в живых и вернулись на родину. И  Генрих  вспоминал
слова Дипольдовой жены об антихристе, обольстившем добрых христиан.
  Одну ночь они провели на мельнице, где  прямо  под  полом  журчала,  не
смолкая, вода: другую - в сарае с сеном. Ночевали как-то в замке,  пышном,
но унылом, потому что не было там женщин, а  хозяин  с  челядью  всю  ночь
напролет сидел при свете лучины в закопченной горнице, играл в шахматы,  в
зернь да богохульствовал, как язычник. Однажды, поздней  ночью,  подъехали
они к длинному, приземистому белому строению - это был постоялый двор  они
напоили коней, подбросили им сена и вошли в дом. У очага  сидела  толстуха
хозяйка и несколько дюжих молодцов.
  Генрих учтиво приветствовал всех  и  спросил,  можно  ли  переночевать.
Молодцы громко расхохотались, хотя, казалось бы, - над чем  тут  смеяться?
Хозяйка пристыдила их, а новых  гостей  повела  в  соседнюю  горницу,  где
горело в очаге большое пламя и вдоль стен стояли  лавки  для  ночлежников.
Как только она вышла, чтобы приготовить им поесть, Герхо и Тэли повалились
на лавки и вмиг уснули. Генрих сел у очага. Глядя на алые  языки  пламени,
он вспоминал цвифальтенскую поляну. Спать не  хотелось,  усталости  он  не
чувствовал  если бы не кони, а главное, не его спутники, он  бы  нигде  не
останавливался, все мчался бы вперед, к заветной цели. Впервые в жизни  он
испытывал такой душевный взлет, и все эти дни,  похожие  один  на  другой,
словно отлитые в одной форме  из  благородного  металла,  он  был  охвачен
внутренним горением, сознанием значительности, величия своего замысла.  Ни
разу не посетили его  прежние,  будничные  чувства,  все  вокруг  казалось
необычным, удивительным, и стволы буков в лесах, которыми  они  проезжали,
высились, подобно колоннам храма, где он, Генрих, равен богу.
  Вдруг распахнулась дверь, в горницу ввалился тучный рыцарь  в  потертом
кожаном кафтане. Генрих уже приметил его в  первой  горнице,  он  сидел  с
хозяйкой и теми дюжими молодцами. Тяжело, шумно ступая, рыцарь  подошел  к
Генриху.
  - Добрый вечер! - воскликнул он, грозно сопя. - Я  -  Виппо,  Виппо  из
Зеленого Дуба.
  Ге