нрих поднялся, вежливо ответил на приветствие и стал ждать, что будет
дальше. Но рыцарь только повторил еще более грозно:
  - Я - Виппо, Виппо из Зеленого Дуба, иначе говоря, из Грюнайхберга.
  - А я - Генрих из Берга, - сказал князь, чуть смутившись  он  не  хотел
открывать своего настоящего звания.
  - Разве мое имя ничего вам не говорит? - громовым басом спросил Виппо.
  Генрих поклонился и, опустив глаза, с улыбкой сказал:
  - Я ведь не из этих краев.
  - Вот как! - понял наконец Виппо и опять засопел.
  Вошла хозяйка с большой миской похлебки.
  - Ох, сударь, не приставай ты к моим гостям! - ворчливо сказала она.  -
Ходишь тут, торговле моей мешаешь... Воротился бы лучше к себе в  замок  с
дружками своими, ваши-то дела уже закончены. Садитесь на  коней,  господин
Виппо, и скатертью дорога!
  - Куда теперь ехать, матушка, час поздний!  Да  и  дело  есть.  Цыгане,
конечно, лошадок мне пригнали отличных, а я все ж хочу  еще  днем  на  них
взглянуть. Боюсь, как бы за ночь у них бабки не  побелели,  что-то  больно
черны. Приятели твои, матушка, люди добрые, я знаю, но  проверить  никогда
не мешает...
  - Вертопрах ты, господин Виппо, и всегда им  был,  -  сказала  женщина,
подавая деревянные ложки.
  Пока они так беседовали, Генрих  безуспешно  пытался  растолкать  своих
оруженосцев, чтобы и они поели.
  Хозяйка удалилась, и Виппо как-то сразу обмяк. Присев на лавку рядом  с
Генрихом, он начал рассказывать  о  своих  замках,  которые-де  стоят  тут
неподалеку. В его речах все отдавало заурядным, буднями, совсем не  в  лад
настроению Генриха. Виппо уверял, будто знает  всех  графов  из  Берга:  и
Дипольда, и Рапота, и Альберта  спрашивал, кому из  них  Генрих  доводится
сыном. Но потом стало ясно,  что  знает  он  их  только  понаслышке,  как,
впрочем,  и  всех  германских   вельмож,   удельных   князей,   епископов,
священников - имена так и сыпались из его уст, как из дырявого мешка.  При
этом  Виппо  старался  показать,  что   ему   известны   и   прозвища,   и
уменьшительные имена. Князя Генриха Австрийского он называл не иначе,  как
"Язомирготт", а юного Генриха Вельфа  без  околичностей  именовал  "Львом"
(*51), - так что Генрих не всегда понимал, о ком речь.
  На постоялый двор Виппо явился, чтобы встретиться с  цыганами,  которые
привели ему сюда дюжину лошадей красоты необыкновенной. Откуда эти лошади,
Виппо не знал: шесть были польской породы, шесть -  венгерской.  Но  разве
ему что прибудет, говорил он, ежели он узнает, где они родились и на  чьей
конюшне стояли. Кроме того, ему должны сюда доставить несколько повозок  с
овсом - в этом месте от большака ответвляется дорога к его замку  и  здесь
ему удобней закупать припасы. Просто он не желает  пускать  в  свой  замок
всяких купцов да поставщиков - так  у  него  там  богато,  что  они  сразу
заломят втрое. Даже эти цыгане - хоть кони-то у них краденые, признался он
наконец, - и те по шесть грошей за голову просят. Да еще  морочься  тут  с
ними, торгуйся, выпивай...
  Генрих ел похлебку и слушал. Вскоре он начал улыбаться  -  так  забавны
были речи Виппо. А рыцарь, немолодой уже  человек,  почувствовал,  видимо,
симпатию к юному князю и принялся горячо убеждать  его,  чтобы  свернул  с
большой дороги и заехал к нему в замок. Там, мол, и тепло  и  удобно   вот
только народу у него сейчас многовато, но одно крыло  замка  отведено  для
"благородных гостей" - ни сказать, ни описать,  как  там  хорошо:  вид  на
реку, на виноградники и отменное вино собственного изделия...
  Генрих долго объяснял, что спешит, что ему надобно  поскорее  добраться
до одного монастыря в Австрийской марке и что через несколько дней он сюда
вернется.
  - Вернетесь? Сюда?  Через  несколько  дней?  Вот  и  превосходно,  едем
вместе!
  Тут проснулись наконец спутники Генриха и подошли к столу. Генрих поел,
отложил ложку, пододвинул им похлебку, и лишь тогда  Герхо  склонился  над
глиняной миской, а Тэли стал чинно зачерпывать с краю. Виппо услышал,  что
они величают Генриха "князем", но ничуть не смутился.  Напротив,  это  как
будто придало ему духу.
  - Что ж, поехали, ваша светлость!  -  воскликнул  он  и  чуть  было  не
хлопнул Генриха по колену, но сдержался.  "Бог  его  ведает,  что  это  за
человек!" - наверно, подумал  он.  -  Я  тут  все  дороги  знаю,  хоть  до
Константинополя проведу. Куда князь, туда и я. Полюбился ты мне, князь!
  Генрих сперва  слушал  толстяка  с  усмешкой,  но  потом  смекнул,  что
человек,  который  знаком  со  здешними  делами  и  дорогами,  может   ему
пригодиться. После долгих и настойчивых уговоров он позволил Виппо быть их
провожатым до Осиека.
  - Осиек! - завопил рыцарь. - Большущий монастырь! Знаю, как же, я  туда
ячмень доставлял монахам для пива. Сам-то,  правда,  не  ездил,  люди  мои
отвозили. Это недалеко, в два дня там будем, ежели с коней не слезать. Ну,
не в два, так в три. Дорога гористая, все лесом да лесом. Но я ее знаю,  я
проведу.
  Пришла хозяйка убрать миску и  очень  удивилась,  узнав,  что  господин
Виппо собирается в путь - кто же коней в замок пригонит, овес кто примет?
  - А Бруно на что? Бруно сам управится! - весело заорал  Виппо,  кликнул
из первой горницы высокого худощавого парня в потрепанном кафтане и  начал
ему отдавать приказания. В дверях, прислонясь к косяку и  прислушиваясь  к
словам рыцаря, стояли цыгане. По их смуглым  лицам  пробегали  красноватые
отблески от пламени в очаге.
  Генрих намекнул Виппо, что хотел бы остаться один, и, когда тот  вышел,
улегся на лавку. Но сон бежал от него. Долго еще слышал он, как за  стеной
Виппо торговался с цыганами, как топали во  дворе  польские  и  венгерские
кони и высоким голосом покрикивал Бруно, распоряжавшийся вместо хозяина.
  Утром  на  заре  выехали  они  уже  вчетвером.  Теперь  Виппо  вел   их
кратчайшими дорогами, и добрались они  быстрее,  чем  предполагали,  -  на
третий день.
  Генрих и его оруженосцы гнали вовсю, кони их  покрылись  мылом,  начали
спотыкаться. Виппо едва поспевал  отчаянно бранясь, он молил убавить ходу,
но его не слушали. В лесу становилось все темней, наступал долгий,  теплый
вечер, какие в эту пору часто бывают в тех краях  в небе сияли звезды,  на
леса, горы и луга  спускалась  ночная  тишина.  И  в  тишине  этой  гулко,
тревожно  раздавался  топот  коней.  Генрих,  намного  опередивший   своих
спутников, время от времени перекликался с ними -  так  они  просили  его,
опасаясь, как бы князь в темноте не заблудился.
  Зачем, собственно, он  едет,  чего  ждет  от  здешних  монахов,  от  их
настоятеля - Генрих представлял себе не вполне ясно.  Наконец  перед  ними
возникла из мрака черная стена,  и  они  остановились  у  запертых  ворот.
Вскоре к ним присоединился Виппо - теперь все  в  сборе.  На  миг  Генриха
охватило смятение, он лихорадочно подыскивал слова, готовясь к  встрече  с
монахами. Ему даже захотелось повернуть  назад,  но  Герхо  уже  стучал  в
ворота, и на массивной  прямоугольной  башне,  черневшей  средь  звездного
неба, что-то задвигалось.
  Ворота приоткрылись,  пламя  факелов  осветило  сводчатый  проход  и  в
глубине дверь с двумя тонкими колоннами по  сторонам.  Четверых  всадников
окинули подозрительными взглядами, один из монахов, заметив у Тэли  виолу,
сказал:
  - Бродячих певцов не принимаем.
  Но на его слова почему-то никто не обратил внимания, гостей впустили во
двор. Генрих соскочил с коня и лишь теперь почувствовал, как устал -  ноги
у него подкашивались. И когда его привели к привратнику, он  прежде  всего
попросил ночлега, коротко  сообщив,  что  он  -  граф  Берг  и  приехал  к
настоятелю по  важному  делу.  Брат  привратник  недоверчиво  расспрашивал
рыцарей, что да как, и пристально разглядывал Виппо.
  - А ты что тут делаешь? - внезапно закричал он.
  - Я князя сопровождаю, - с достоинством ответил Виппо и  так  посмотрел
на монаха, что тот не решился продолжать. - Потом все объясню, -  прибавил
толстый рыцарь.
  Ни о чем  больше  не  спрашивая,  их  повели  на  просторную  кухню  со
сводчатым потолком - под навесом на столбах там пылало  огромное  пламя  и
висел котел. Густой дым, завиваясь спиралью, уходил в круглое окошечко. На
вертеле жарилась оленья туша, у очага сидели служки и стоял боком  к  огню
высокий монах  он крутил ручку вертела и что-то бормотал. Лица его  Генрих
не разглядел.
  Когда князь вошел на  кухню,  сердце  у  него  болезненно  сжалось.  Он
подумал, что вот церковь сломила и его, он пришел каяться под ее сень, как
дед  Агнессы  (*52).  Генрих  вспомнил  о  кесаре   Оттоне,   этом   юном,
благочестивом, мечтательном безумце, о Храбром,  но  особенно,  о  Щедром.
Быть может, и он, вот так, сгорбившись, вращал здесь вертел?
  Уложили гостей в большом, холодном помещении  возле  кухни  и  тоже  со
сводчатым потолком. Но Генриху не спалось: он слишком устал, после  долгой
езды ломило ноги и  все  тело,  к  тому  же  от  стен  этих  веяло  чем-то
тревожным, жутким. Он встал,  прошел  через  сени  в  небольшой  дворик  -
вероятно, хозяйственный. И снова Генрих  увидел  кусочек  звездного  неба,
тени башен в вышине  и  при  тусклом  свете,  доходившем  сюда  из  сеней,
разглядел поленницы дров, топоры, кирки,  лопаты  и  грабли,  сваленные  в
кучу. Все здесь было чужое - этот дворик, и эти топоры, и вся  эта  жизнь,
которой жил некогда великий  король:  здесь  он  колол  дрова  и  думал  о
Кракове. От этой мысли Генриха кинуло в дрожь,  мороз  по  коже  пошел.  И
никто уже не знает, не помнит, даже след того события, столь  важного  для
Генриха, стерся в памяти людской. Он вернулся в дом.  Оруженосцы  и  Виппо
уже спали. Князь растянулся на шкурах и, забыв о ломоте в суставах,  начал
молиться за Щедрого.
  Утром пришлось долго ждать свидания  с  настоятелем.  Отзвонили  первую
стражу, вторую, третью - где-то наверху,  над  их  комнатой,  пел  хор  на
чужой, непривычный лад. От утреннего холода  стены  были  покрыты  влагой
казалось, все вокруг напряженно ждет наступления дня.
  Когда Генриха провели к настоятелю, он узнал в этом чопорном, надменном
старике того монаха, который давеча вращал на кухне вертел,  будто  ученый
пес. Должно быть, епитимью отбывал. Поклонившись,  Генрих  остановился  на
пороге. Надменное морщинистое лицо настоятеля выражало равнодушие ко всему
мирскому, благочестивое отчуждение. Князь понял, что с ним  нелегко  будет
договориться.
  Не глядя на Генриха, настоятель долго молчал   он  словно  бы  совершал
умственное усилие, чтобы  спуститься  на  землю,  вернуться  в  монастырь,
временно препорученный его опеке. Наконец поднял глаза и скрипучим голосом
спросил гостя, кто он.
  - Пяст, - кратко ответил Генрих.
  Настоятель окинул его быстрым взглядом и заметно оживился.
  - Зачем сюда пожаловал? - спросил он.
  - За короной.
  Монах передернул плечами, беспокойно пошевелился  в  кресле.  Сидел  он
спиной к круглому окну, на лицо падала тень, и следить за  его  выражением
было нелегко. Генрих только увидел, как блеснули глаза.
  - Чей ты сын?
  - Кривоустого.
  - Хо-хо, - вздохнул настоятель. - После твоего  деда  здесь  ничего  не
осталось. Прах, и только. В рясе, босой, пришел он к нам  и  постучался  в
ворота.
  - Говорят, при нем была корона.
  - Кто говорит? Было бы у него хоть что-нибудь, он бы ради спасения души
отдал все в монастырь, и мы сохранили бы его дар в нашей казне.  Немало  у
нас всякого добра, пожертвованного грешниками. Но короны Болеславовой  там
нет.
  - Должна быть, - настаивал Генрих.
  - Бабьи сказки! - с усмешкой воскликнул настоятель.
  Генрих слегка заколебался.
  - А на что тебе корона? - спросил монах, вставая из  кресла,  и  быстро
подошел к Генриху. Живость движений совсем не вязалась  с  его  старческим
обликом, даже была неприятна. - Откуда у тебя такие мысли? - И он  забегал
из угла в угол легкими мышиными шажками. - Корона, братец мой, это тебе не
цветочек - сорвал, и твой. Люди познатней тебя искали корону, на  гробнице
святого Петра искали, да не нашли, - захихикал он. - Ну что в этой  короне
особенного?  -  И  опять  засмеялся,  останавливаясь  перед   Генрихом   и
презрительно глядя на него. - Что в этой  короне  особенного?  -  повторил
настоятель. - Берет кузнец или, скажем, ювелир золотую пластинку и кует из
нее обруч. Золотой обруч, только и всего! Ну, вырежет  на  нем  цветы  или
зубчики, вставит несколько камешков из тех, что находят в земле где-нибудь
в Греции, в Сирии или в Сипанге (*53). Да, вставит в  эту  штуку  камешки,
вот и вся недолга - обруч!
  Князю чудилось, что он видит перед собой корону - так живо ее  описывал
монах,  и  чем  больше  тот  говорил  о  ней,  как  о  чем-то   будничном,
повседневном, тем более реальной, осязаемой и страшной представлялась  она
Генриху. Он стоял, понурив голову, не смея взглянуть в глаза настоятелю.
  - И вот из-за такого пустячного обруча, - грозно повышая голос,  молвил
монах и распрямился во весь рост под низкими, давящими  сводами  кельи,  -
люди убивают один другого... Но никто  пальцем  не  шевельнет  ради  более
высокой, достойной и благородной  цели.  Вот  я  для  тебя  что  важней  -
таинство помазания или сама эта вещичка?
  Генрих не понимал, к чему настоятель клонит, но угрожающий тон наполнял
его трепетом, а перед глазами все маячил золотой венец. Монах  приблизился
к нему, схватил за руку и крикнул:
  - Пойдем! Я покажу тебе, что осталось от этой короны.
  Он потащил Генриха по коридору во  внутренний  дворик  и  оттуда  -  на
большой монастырский двор. Работавшие там пильщики и колесники  вытаращили
глаза, но монах, будто не замечая их, быстрым шагом  шел  к  монастырскому
погосту, где покоились останки честных братьев. В конце погоста,  у  самой
ограды, он выпустил руку князя и резко подтолкнул его вперед.
  - Вот! - визгливо выкрикнул монах. - Вот оно,  место,  где  лежит  твой
дед!
  Генрих глянул и оцепенел - еле заметный холмик, на нем  пожухлая  трава
да несколько сухих листочков. И словно что-то оборвалось в его душе  -  он
рухнул на колени, уткнулся лицом в землю, в траву. Здесь  лежит  тот,  кто
был последним королем в их  роду,  здесь  гниют  его  кости!  Он  забыл  о
настоятеле, о пильщиках, о монахах, - жадно вдыхая запах травы, прижимался
щекою к ней, холодной и скользкой от росы или осенней измороси.
  Когда Генрих наконец поднял голову и встал,  настоятеля  уже  не  было.
Прислонясь спиной к ограде, князь все смотрел на убогий холмик.  "Так  бог
уничтожает тех, кто восстает  против  него",  -  подумал  он,  но  тут  же
возразил себе. Нет, он не должен так думать. Господь велит  человеку  быть
сильным. Отряхнув платье, Генрих вернулся в комнату, где его ждали  Герхо,
Тэли и выспавшийся Виппо.
  Оказалось, что Виппо уже успел повздорить с привратником,  вчера  якобы
узнавшим его. Монах принял его  за  одного  еврея  из  прирейнских  краев,
который как-то приезжал в Шпейер вместе с Бернаром Клервоским. Еврей  этот
торговал красным сукном для  крестов,  которые  нашивали  на  свою  одежду
рыцари, отправлявшиеся в Святую землю. Виппо отругал монаха  на  чем  свет
стоит, и тот изрядно струсил, узнав, с кем имеет дело. Что и  говорить,  в
ту  пору,  когда  Бернар  проповедовал  в  Шпейере,  перед  самим  кесарем
Конрадом, к нему льнуло множество евреев - находиться при этом святом муже
было для них безопасней.  Погромщиков  он  не  жаловал,  всегда  удерживал
рыцарей от расправ с иудеями, указывая на иную, святую,  цель.  Однако  на
всем протяжении от Кельна до Шпейера убивали неверных, грабили их склады и
амбары, в которых было немало добра. Виппо говорил об этом с  возмущением
похоже  было,  что  и  он,  прежде  чем  обосноваться  в   Зеленом   Дубе,
странствовал по тем краям, - ведь он  видел  самого  Бернара  Клервоского!
Рассказами об этом знаменитом проповеднике и о чудесах в его монастыре,  в
Клерво, толстяк  покорил  сердце  привратника,  окончательно  рассеял  его
неуместные подозрения. Так, в разговорах, проходил день, серый, дождливый
сперва они сидели в пустой, холодной горнице, потом на кухне, среди служек
и монастырской челяди - как бессмысленно было все это! Под вечер на кухню,
распевая псалмы, вошла с большой  торжественностью  процессия  монахов  во
главе с настоятелем  он долго молился, потом стал  у  вертела  и  принялся
поворачивать над огнем тушу не то серны, не  то  барана.  Генрих  тихонько
вышел, побродил в сумерках вокруг погоста, не зная,  что  предпринять   он
переходил  с  одного  двора  на  другой,  приглядывался  к   монастырскому
хозяйству и,  наконец,  снова  забрел  в  тот  вчерашний  дворик,  где  за
поленницей были свалены лопаты, кирки и пилы.
  Стемнело рано, все обитатели монастыря  разошлись  по  разным  углам  -
большие  открытые  дворы  опустели.  Монахи,  служки,  оруженосцы  Генриха
прохаживались по  сырым,  мрачным  коридорам  или,  собравшись  у  очагов,
судачили, балагурили, рассказывали истории. Генриху никто особого внимания
не оказывал, хотя настоятелю уже было известно его звание. Он  вернулся  в
прежнюю горницу, где окна были прикрыты досками и тускло  светила  лучина.
Генрих сел, укутал ноги волчьими шкурами, задумался.  Однако  в  лице  его
было что-то необычное,  что  заставило  его  спутников  отойти  в  угол  и
разговаривать шепотом. Говорил больше Виппо - плел  небылицы  о  крестовых
походах и о королевстве Иерусалимском.
  Прозвонили к вечерней трапезе и к "Ангелюс", монахи громко,  на  ученый
лад спели гимны Бальбула (*54)  постепенно все стихло в стенах монастыря и
вне их, все погрузилось в глубокий, тяжелый  осенний  сон.  Но  Генрих  не
спал. Он приказал своим оруженосцам взять на  маленьком  дворике  кирки  и
лопаты и сам вышел с ними, опираясь на плечо Виппо. Было  уже  по-осеннему
темно, мрак стоял непроглядный - Генрих с  трудом  отыскал  указанный  ему
настоятелем холмик у ограды и велел копать в этом месте.
  Герхо и Тэли повиновались с неохотой -  им  было  страшно.  Лица  их  в
темноте были не видны, по по тому, как  они  медлили,  как  изменились  их
голоса, князь понял, что они возмущены. И все же оба начали копать. Лопаты
со скрежетом врезались в мягкую, но обильную гравием почву, слышался шорох
осыпающихся комьев - это воскресал Щедрый, поднимался из  могилы  к  новой
жизни.
  Вскоре лопаты ударились о дерево. Генрих распорядился принести лучину и
факел, заранее приготовленные в их горнице. Затрепетали  тоненькие  язычки
огня - казалось, их сейчас погасят, перечеркнут частые косые  нити  дождя.
Когда заглянули в яму, увидели там прогнившие дубовые доски. Тэли и  Герхо
принялись откидывать с досок землю, теперь они работали  живей  и  даже  с
интересом. Показался большой гроб с выпуклой крышкой, на которой был набит
равнораменный крест. Генрих соскочил в неглубокую яму и притронулся  рукой
к гробу: доски совсем истлели. Он потянул одну,  доска  легко  отделилась,
князь выбросил ее наверх, потом оторвал другую.  Виппо  наклонил  факел  к
яме, и через образовавшееся в гробу отверстие они  увидели  внутри  что-то
темное, рыхлое, пушистое. Тэли схватил кирку,  стал  расширять  отверстие:
полетела третья доска, еще одна, еще - и вот вся  крышка  сорвана.  Генрих
взял из рук Виппо факел и поднес его к тому,  что  лежало  на  дне  гроба.
Взору его сперва предстала все та же коричневатая, мшистая масса,  похожая
на перегной, потом в противоположном конце гроба - белесый череп с прядями
густых черных волос. Огромные глазницы, наполненные черной пылью, смотрели
мимо Генриха куда-то вверх, в нависшее над погостом ночное небо.
  Генрих решил, что в гробу больше ничего  нет.  Отдав  факел  Виппо,  он
вновь наклонился над этим черепом, над этим прахом, которого  было  как-то
очень много в большом дубовом ящике. Князь попытался стать на колени -  не
хватило места  однако он не мог уйти, не выразив своего  благоговения,  не
прикоснувшись хоть на миг к тому, что  осталось  от  могучего  короля.  Он
притронулся р