крестоносцев скрылись в обители. Только Вальтер фон  Ширах,
старый товарищ, немного постоял во дворе. Но вот и он направился к  двери,
с грустью молвив:
  - Делай, что задумал! Бог в помощь, Генрих!



31

  В просторных лугах на  правом  берегу  Вислы  стали  лагерем  рыцари  и
ратники, созванные Генрихом и  Казимиром.  Куда  ни  глянь,  всюду  шатры,
повозки,  костры  да  рогатки  и  заставы,  ибо  каждый  род  расположился
отдельно. Из замка многолюдный лагерь был виден как на  ладони.  Собралась
там вся сандомирская знать, и хотя  объявлено  было  только  о  походе  на
пруссов, которые-де готовятся напасть на  сандомирское  княжество,  однако
многие подозревали, что пруссы - всего лишь предлог. А кое-кто победней  с
вожделением поговаривал о Кракове и о Познани, городах торговых,  богатых.
Находились и такие, которым мерещился Киев.
  Особенно хороша была дружина Вита  из  Тучемп,  самого  могущественного
среди приверженцев Генриха, - уступал он только Яксе и Святополку.  Но  те
еще не явились - выпущенные Казимиром на свободу, они отправились в Мехов,
чтобы привести свое войско. Дзержко,  брат  Вита,  привел  отряд  каких-то
чудных  воинов,  вооруженных  огромными  луками,  -  по  целым  дням   они
упражнялись в меткости, стреляя на лету голубей, куропаток и даже  простых
ворон. Косоглазые, устрашающего вида лучники Дзержко напомнили  Генриху  и
его друзьям свирепых обитателей Дамаска. Печенеги то или хозары? И где  их
Дзержко раздобыл? - спрашивали себя оба князя,  с  опаской  поглядывая  на
этих дикарей.
  Генрих и Казимир проехали по лагерю. Вильчекосы подрались с Хоромбалами
из-за каких-то сухих щепок на подпалку. И  те  и  другие  толпой  окружили
князя,  требуя  разобрать  их  спор.  На  следующий  день  было  назначено
выступление, и Генрих досадливо морщился,  слушая  их  жалобы  и  взаимные
попреки. Однако надо было навести в лагере порядок - у Генриха еще  стояли
в памяти свары иерусалимских военачальников.
  Розоватые дымки костров медленно плыли в  безоблачном  небе.  Слышались
крики,  песни,  кое-где  били  в  бубны.  Особо  расположились   лесовики,
вооруженные пращами, дубинками и  луками,  ребята  могучие,  как  медведи.
Своего вождя у них не было, подчинялись они только князю, ели сырое  мясо,
запивая его горьковатым, хмельным медом лесных пчел, и держались в стороне
от всех. Миколай Богория из Скотников тоже привел неплохой отряд, а за ним
стояли сандомирцы, любимая Князева  дружина,  которую  Генрих  сам  обучал
мусульманскому и немецкому ратному строю еще в те времена, когда была жива
Юдка. В серебряных шлемах,  вооруженные  до  зубов,  с  мечами  в  кожаных
ножнах, и  кони  под  ними  добрые,  один  в  один  из  княжеских  табунов
отобранные. И у всех крепкие круглые щиты - гордость Генриха, -  обтянутые
темно-красной  кожей,  привезенной  из  Византии,  и  сверкающие   медными
гвоздиками и бляхами - любо взглянуть. Виппо не раз сердился на  князя  за
эту прихоть, слишком уж дорого она обходилась. Но князь отвечал,  что  для
своих воинов он скупиться не может, тем паче,  что  все  вооружение  -  их
собственное, только щиты от казны.
  Октябрьское солнце сияло в чистом, без единого облачка,  небе.  Генрих,
Казимир, Виппо, Герхо, Лестко, Смил из Бжезя  и  кастелян  Грот  не  спеша
возвращались из лагеря в замок. Князья ехали впереди. От Вислы шел  свежий
речной запах, деревья стояли в золотом уборе.
  - Скажу тебе откровенно, - говорил Казимир, - по-моему, давно уже  пора
выгнать этих крестоносных рыцарей из Польши.  Зачем  они  сюда  явились  -
неизвестно, а когда они нужны, тут-то их и нет.
  - Слишком различны наши и их пути, - возразил  Генрих,  -  поэтому  нам
трудно судить, кто прав.
  - Во всяком случае, не они со своей трусостью!
  - Трусостью? - усмехнулся Генрих. - Это не трусость, это политика.
  - Не понимаю я такой политики! Вздумай ты идти на пруссов, они тоже  не
пошли бы с тобой. Им все безразлично, до Польши им нет дела.
  - Может, они и в этом правы? Может, есть вещи поважнее Польши?..
  - Разумеется, есть. Но мы должны делать то, что нам нужно, и нечего тут
долго размышлять. Видал я кесаря, видал папу, а что мне в них? Мы  от  них
слишком далеки.
  - И очень жаль, - сказал Генрих, все еще  усмехаясь.  -  Не  мешало  бы
приблизиться. Полтораста лет назад мы были куда ближе к ним. Храбрый сумел
пролезть в их общество.
  - А зачем нам лезть туда, где нас не хотят?
  - Лезть? О нет! Надо, чтобы нас там хотели.
  - Предпочитаю оставаться в Вислице.
  - Знаю, Казимир, знаю. Но это нехорошо.
  - А что лучше? Разве лучше браться за великие дела, которые тебе не под
силу? Не поздно ли ты спохватился, Генрих? Сколько лет прошло, как ты взял
корону  из  гроба  нашего  деда?  Сколько  лет  лежит  она  в  подвале  на
горностаевой мантии нашей матушки? Разве не мог  ты  уже  давно  захватить
Краков и венчаться королем? Зачем было ждать, пока Владиславичи вернутся в
Силезию? Пока подрастут сыновья Мешко и свора зятей окружит его, как тигры
- льва? Что тебя удерживало? Что теперь тебя гонит? Нет, Генрих, неразумно
ты поступаешь.
  Генрих спокойно улыбался. Впрочем, и Казимир  ничуть  не  горячился,  -
казалось, не Генриху, а самому себе задает он все эти вопросы.
  - Когда ты услыхал,  что  я  хочу  отнять  у  братьев  их  вотчины,  ты
возмутился, а сейчас говоришь, что следовало это сделать раньше.
  - По-моему, это вполне понятно.
  - О да, вполне понятно. Что ж! Допустим, что ты прав. Я уже не говорю о
Кжишкове, о литовских набегах, о смерти Верхославы, об истории с  Юдкой  и
Тэли, о нехватках в казне и о  слабости  нашего  маленького  Сандомирского
княжества, хотя в этом прошла моя жизнь. Не часть жизни, а вся жизнь. Ведь
я человек, такой, как все. Но подумай  о  другом.  Сказал  когда-то  монах
Рахевин, что все пути определены господом, но  пересекаются  меж  собой  и
порой противоречат один  другому.  Тамплиеры  сооружают  храм  мира,  куда
стекутся все народы, как реки стекают в море-океан. Папа призывает  народы
под сень золотой тиары, а кесарь - под сень скипетра с дубовыми  листьями.
Меж тем каждый народ хочет жить - и пруссы, и литвины, и ляхи.
  - И плевать им на скипетр с дубовыми  листьями,  -  убежденно  прибавил
Казимир.
  - Нет, не плевать. Но каждый хочет сам держать этот скипетр.
  Парома пришлось долго ждать, на нем как раз  переправились  в  Сандомир
какие-то рыцари. Вот он повернул обратно, борясь  с  быстрым  течением,  а
рыцари, высадившись на берег, поехали к воротам замка. В руках они держали
копья с большими цветными прапорцами, которые были хорошо видны издалека.
  - Да не князь ли это, Болеслав? -  спросил  Смил  из  Бжезя,  пока  они
поджидали паром.
  - Князь Болеслав? - встревожился Генрих. - Который же?
  - Ну ясно. Кудрявый. Высокому не до нас.
  - Не может быть. Чего бы он приехал с такой маленькой свитой?
  Генрих старался владеть  собой,  но  голос  выдавал  его  беспокойство.
Казимир внимательно посмотрел на брата. Белый плащ  развевался  на  ветру,
Генрих запахнул его  поплотней  и  прикрыл  капюшоном  подбородок.  Рыцари
скрылись в воротах, паром все не подъезжал.
  - Что ему тут понадобилось, Болеславу? - буркнул Казимир.
  - Гертруда будет ему рада, - сказал Генрих, лишь бы что-нибудь сказать.
  - Она-то всем рада. А ты?
  Генрих не ответил.  Паром  причалил  к  берегу,  перевозчики  поспешили
сообщить новость. Действительно, то был князь Болеслав с горсткой  воинов,
человек двенадцать, не больше. Они отправились в замок  и  велели  сказать
князю Генриху, чтобы поторопился,  потому  что  они  голодны.  Ветер  гнал
волны, голубое небо отсвечивало на западе тусклым, желтым светом,  а  вода
была серая, как свинец. Генрих кутался в свой суконный плащ, но все  равно
его бил озноб. Старый перевозчик  Вида  без  умолку  тараторил  про  князя
Болеслава: какой на нем  кафтан  -  зеленый,  весь  расшитый,  и  конь  не
какой-нибудь, а греческий. Он-то,  Вида,  хоть  он  простой  перевозчик  и
рыбак, а точно знает, что конь - греческий. Рыцари не слушали его болтовню
и не  говорили  ни  слова.  Озабоченные,  помрачневшие,  они  не  решались
взглянуть друг другу в глаза. Князь Генрих смотрел на воду, князь  Казимир
стоял, опершись правой рукой на копье, а левой  придерживая  своего  коня,
который  испуганно  шарахался.  Ветер  раздувал  попоны,   отчего   лошади
становились похожими на сказочных чудищ. Один только неугомонный  Смил  из
Бжезя не  поддавался  общему  настроению  -  до  смерти  любил  он  всякие
заварухи!
  Гостей застали в рыцарской зале,  у  камина,  уже  попивающими  мед.  У
Гертруды и  вправду  был  счастливый  вид,  она  суетилась  по  хозяйству,
приказывала слугам  нести  жбаны  и  бурдюки  -  в  соседней  горнице  шли
приготовления к пиру. Болеслав держался так, будто он в этом замке хозяин:
когда вошли братья, он равнодушно с ними поздоровался, глядя в  сторону  и
не прерывая беседы со своими спутниками, один из которых, немецкий рыцарь,
рассказывал брюзгливым тоном какое-то забавное происшествие. Сидел Болек в
кресле, лицом к своим придворным, и на приветствия прочих  сандомирцев  уж
вовсе не обратил внимания. Ежеминутно он разражался смехом, обнажая белые,
но уже не молодые зубы. Роскошные, черные его кудри заметно  поредели,  на
макушке, как лесная поляна  меж  древесных  стволов,  светилась  лысина  -
поэтому он обычно носил черный подшлемник. Небрежно свесив с подлокотников
красивые руки, он то похохатывал, то, отвернувшись от рассказчика  и  щуря
черные глаза, смотрел на  огонь.  Генрих  из  вежливости  присоединился  к
кружку у камина, а Казимир  с  сандомирцами  прошел  в  соседнюю  горницу.
Гертруда,  удивленно  поглядывая  на  братьев,  продолжала  хлопотать.  По
немецкому  обычаю,  она  смешала   вино   с   водой,   прибавила   дорогие
ароматические снадобья, привезенные Генрихом с Востока, и  поставила  вино
на огонь.
  - Отличное питье, - сказала она,  -  истинно  королевское!  Ты,  Болек,
непременно должен его отведать. - И прибавила: -  Нынче  у  нас  настоящий
праздник. В кои-то веки ты приехал к нам в Сандомир!
  Однако настроение у всех было отнюдь не праздничное, скорее  тревожное.
Казимир и сандомирские паны вернулись в рыцарскую залу  по их лицам Генрих
понял, что произошел крупный разговор.  Явился  майордом  Готлоб  Ружиц  -
узнать, какие покои готовить для князя  Болеслава  и  его  свиты.  Казимир
распорядился отвести им покои в башне. Заметив недоуменное  лицо  Готлоба,
Генрих тоже удивился такому распоряжению. Но тут же вспомнил,  что  в  той
круглой горнице есть только один выход и одно окно, расположенное высоко в
стене, - и прикусил губу.
  Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек
все время переговаривался со своими  о  пустячных,  малоинтересных  делах.
Наконец это ему наскучило, он  махнул  рукой  и,  обратившись  к  Генриху,
вскричал:
  - Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове
о нем говорили - ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая!  Такое  войско
не стыдно вести!
  - Да уж как-то в этот раз получилось неплохо,  -  равнодушно  отозвался
Генрих. - Только что мы с Казимиром осматривали лагерь.
  - Ну, а ты, Казимир, как живешь? - рявкнул своим хриплым голосом Болек,
поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в него пронзительным взглядом. -
Что слышно в Вислице? Елена здорова?
  - Благодарствуй, брат, - ответил Казимир. - Пока бог миловал.
  - А как там Мария, милая наша Мария? - с  чувством  спросила  Гертруда,
снимая вино с огня.
  - Мария? Э, что Мария! - махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. -
Я и не знал, что ты ее так любишь, - прибавил он, погодя.
  Гертруда опешила,  потом,  видно,  злость  ее  взяла  -  она  перестала
хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него.
  - Ну, а меня возьмете в поход на пруссов? - внезапно спросил Болек,  не
глядя на братьев.
  - Тебя? Зачем же? - удивился Генрих.
  - Как - зачем? Драться!
  - Одного тебя? Что, у тебя других дел нет?
  - А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны,  все  эти
Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти  вельможи
плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали  земли,  чем
наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга  хочет  своего  сукина  сына
посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию  ему  подавай,  не  то
тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю,
у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли,  до  конца  дней  в
Кракове пожить! - засмеялся он. - Ну, а ты - не боишься своих?
  Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив  руки  на
груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже  начало
на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел.
  - Так что ж, берете меня?
  - Зачем тебе туда тащиться? - уклончиво сказал Генрих.
  - А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять,  -  захихикал
Болек. - Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем,  посадил  нам
на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко  архангел  с  мечом  огненным,  пошел
туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии  пожаловал.  Глядишь
еще один монастырь, еще один замок поставят - так  по  всей  Германии,  по
всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там  монастырь.  Нет!  Говорю
тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности,  как  придет  время
прусские земли делить, смогу и я сказать  свое  слово.  Нет,  не  отдам  я
тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня,  в  Мазовии,  поселились.
Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, -  какая  разница?  Верно,  ваше
преподобие? - обратился  он  к  старому  Гумбальду.  -  Я-то  знаю,  какие
пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали!
  - Чепуху мелешь, Болек! - резко перебил его Генрих. - Но  если  хочешь,
можешь идти с нами на пруссов. Только выступаем мы  на  рассвете.  Ничего,
ночи теперь длинные, выспишься.
  - Э, нет! Коли уж на то пошло, подождите меня до полудня. Всю дорогу мы
мчались как окаянные! Утром мне  надо  хоть  до  полудня  отдохнуть,  если
хочешь, чтобы я мечом помахал и с пяток пруссов укокошил.  Иначе  дело  не
пойдет.
  - Ты можешь потом нас догнать.
  - Ты что, забыл, что я totiu  dux  olo iae? Пристало ли мне тащиться за
вами в хвосте?
  - Поступай как знаешь! - сказал  Генрих,  поднимаясь.  За  ними  встали
Казимир и сандомирские паны.
  Генрих направился в свои покои. У лестницы ждал Виппо   очень  бледный,
он только чмокал губами, не в силах слова молвить.  Генрих  с  равнодушным
видом прошел мимо еврея и поднялся по лестнице, гремя мечом  о  ступеньки.
Не успел он войти к себе, как в покой ввалились сандомирцы и начали  тихо,
но возбужденно переговариваться.
  - Сейчас надо, сейчас! - шептал Смил из  Бжезя,  который,  видимо,  был
посвящен во все. - Сейчас, пока он еще пьян.  Какая  удача,  что  Гертруда
напоила его этим вином!
  - А ведь ничего не знала!
  - По-моему, надо отложить до утра.
  - Стало быть, и в поход идти не придется?
  - Ну как же! А Краков захватить...
  - Нет, сперва на Мешко, раз один уже у нас в руках.
  - Ишь ты, сам прилетел, как воробей на просо! - громко захохотал Смил.
  - Тссс!
  Генрих не принимал участия в разговоре, он сидел на кровати и смотрел в
пространство, опершись обеими руками на свой большой меч  крестоносца.  Он
не понимал, что с ним происходит, - к Болеку он чувствовал презрение, но и
к себе не меньшее.
  - Он уже в башне? - вдруг спросил Генрих.
  - Нет, пока внизу.
  - Как только пройдет в башню, поставить стражу в проходах и  у  дверей!
За этим присмотрит Смил. Я сейчас переправлюсь через Вислу,  выступлю  еще
до рассвета. Сразу, как князь Болек проснется,  напасть  врасплох  на  его
людей и всех перебить!
  - А князя?
  - Можно и князя, если станет сопротивляться. Казимир,  Герхо  и  Лестко
поедут со мной. Смил останется в замке, кастеляну наблюдать за  городом  и
воротами. Надо выяснить, действительно ли князь приехал с горсткой  людей.
Может, за ним идет войско побольше. А сейчас - все на  свои  места!  Когда
князь Болеслав отправится на покой, сообщить мне!
  Генрих говорил решительно, уверенно, резко.  Паны,  оробев,  удалились.
Казимир был очень бледен, но и он повиновался приказу брата.
  Генрих остался один. В опочивальне было темно, в открытые окна проникал
холодный осенний воздух. Закукарекали петухи.  Генрих  вздрогнул,  положил
меч на изголовье и прошелся по горнице - шаги гулко  отдавались  в  ночной
тишине. Он выглянул в окно и увидел огни лагеря. Казалось, они поднимаются
ввысь, к звездам. Смутный, приглушенный шум доносился из лагеря, но  город
был погружен в безмолвие и мрак. Все горожане легли пораньше спать,  чтобы
завтра на рассвете проводить войско в поход. По двору ходил страж.  Внизу,
на деревянном крыльце, слышались женские шаги - Гертруда или кто другой из
женщин? Перекличка петухов закончилась где-то на  окраинах  города.  Стало
очень свежо.
  Генрих опять прошелся из угла  в  угол,  прислушиваясь  к  звуку  своих
шагов. Потом произнес одно слово:
  - Брат!
  Он начал вспоминать своих близких. Мать, княгиню Саломею, как она брала
из рук Бильгильды  маленькую  Юдитку,  ныне  русскую  княгиню   как,  стоя
посреди комнаты, восклицала: "Болек! Ах, этот Болек!  Опять  убежал,  а  у
него только полголовы завито!" Ибо кудри у Болека были ненатуральные, чуть
не с рождения ему завивала их собственноручно княгиня Саломея.  А  теперь,
видно, слуги или жена. Не может же он  на  старости  лет  признаться,  что
волосы у него прямые, как палки! Болек был любимчиком княгини Саломеи, она
всегда заступалась за него перед отцом. А отца Генрих едва помнил. Высокий
был, краснолицый. И стоял он такой огромный и могучий в  тот  день,  когда
привезли Верхославу. Это Генрих тоже помнит.
  - Верхослава.
  Лишь произнес он это имя,  почудилось  ему,  что  в  опочивальню  вошла
маленькая, худенькая девочка с большущими глазами, в длинной вуали - такая
была на ней в день похорон княгини  Саломеи.  Чинная,  застывшая,  как  на
двери плоцкого  собора   на  опущенных  вдоль  туловища  руках  -  красные
перчатки. А  за  нею  бежали  некрасивые,  болезненные  малыши  и  жалобно
кричали: "Мама! Мама!", как в тот день, когда он в последний раз видел  ее
в Кракове. И вновь мучительная нежность  пронзила  его  сердце,  нахлынула
тоска по покойной княгине. Вот она прошла мимо  него,  протягивая  к  нему
руки, как когда-то в Ленчице, где они стояли у зеленых кустов  крыжовника.
С лугов шел запах сена, княгиня Саломея умирала,  и  мир  вокруг  них  был
полон скорби, тревоги, соблазнов и манящих надежд.
  - А-а! - простонал Генрих, остановившись посреди опочивальни. - А-а!  -
повторил он уже тише.
  А ныне мир простирается перед ним пустынный и  бессмысленный,  как  его
жизнь. "Да еще эти тамплиеры! - поморщился он, передернув плечами. -  Чего
они хотят?" Все смешалось в его судьбе, он перестал ее понимать. Для  кого
этот пурпур, корона, скипетр? Никто этой короны не хочет,  никому  она  не
нужна, и если достанется ему, он примет ее без радости, как лишнюю заботу.
А ведь все складывается так удачно!
  Снился княгине Саломее супруг ее Кривоустый в  лохмотьях,  изможденный,
взыскующий молитв. Не за братоубийство ли,  искупленное  покаянием  и  для
страны спасительное, не было ему покоя за гробом? Не о Збигневе ли  думала
княгиня Саломея, щедро отсыпая  священникам  золото?  Детям  она  об  этом
никогда не говорила, о деяниях отца не вспоминала, но,  может,  в  глубине
души молилась за двоих? И Генрих увидел ее как живую, в богатом уборе,  во
вдовьем двурогом чепце,  похожем  на  молодой  месяц   шуршит  ее  длинное
платье, она падает на колени в костеле, нет, не  в  костеле  -  перед  ним
стоит она на коленях и с мольбой простирает руки. Генрих попятился к окну,
жадно глотая холодный воздух.
  - М