му, что это была  самая
красивая  из  племянниц  Конрада  III.  Если  бы  после  смерти  ее   дяди
императорская корона перешла к роду Вельфов  (*12)  или  к  другому  роду,
тогда убеленный сединами кастилец, может, и раздумал бы посылать послов за
смешливой резвушкой, которая в тихой обители близ  кесарева  двора  ждала,
когда ее увезут в золотую клетку. И  царственный  ее  супруг  ссылался  на
опасности, грозившие его послам в пути: там-де разбойничают и  французский
король, и провансальские графы, и  барселонские,  и  наемники  ломбардских
городов, да еще, чего  доброго,  налетят  морские  корсары,  арабы  Рожера
Сицилийского  (*13),  этого  "язычника",  как  называл  его  благочестивый
кастилец.  Бракосочетание   er   rocura  [через   представителей   (лат.)]
состоялось  уже  давно,  и  Рихенца  мечтала  о  блестящей  короне  южного
королевства, поджидавшей ее под сводами  леонского  собора.  А  пока  жила
"королева" спокойно, почти как монашенка незнатного рода, даже скучновато,
но, к счастью, при ней уже была ее  свита  из  десяти  дам  и  девиц.  Под
заботливым надзором Гертруды маленький двор  будущей  чужеземной  королевы
преобразил мирную жизнь монастыря. Все было полно Рихенцой, ее смех звенел
на галереях и в саду. Кто знает, она, возможно, не  так  уж  стремилась  к
пожилому супругу. Приезд гостей в монастырь взволновал  всю  ее  свиту,  и
Рихенца упросила Гертруду познакомить ее с Генрихом.
  Князь нехотя отошел от окна. Он как раз думал об испанской  королеве  и
все же с трудом понял, что именно она-то и вошла к  нему  в  сопровождении
Гертруды. Невысокая,  худенькая,  не  такая  уж  красавица,  по  рассказам
Гертруды он представлял ее  другой.  Но  когда  она  улыбнулась,  ее  лицо
засияло такой прелестью, что  у  Генриха  захватило  дух.  Светлые  волосы
блестели на солнце, глаза были большие, серые - она очень походила на свою
бабку, русскую княгиню, первую жену Кривоустого (*14). Странно было видеть
эту красоту степнячки среди кирпичных стен монастыря и его пестрых, вблизи
таких тяжелых, неуклюжих башен. Генрих тоже улыбнулся. С минуту он смотрел
на Рихенцу, потом учтиво склонился в  глубоком,  до  земли,  поклоне,  как
наставляла его сама Саломея фон Берг.
  - Это дочь нашего брата, с которым вы так любезно обошлись,  -  сказала
Гертруда.
  Но  Рихенца  только  усмехнулась:  видимо,   она   (или   Генриху   так
показалось?) не держала на него зла  за  то,  что  ее  отца  выдворили  из
краковской столицы и наследных земель.
  - А я вас уже видела, братец! - спокойно сказала она. -  Через  щели  в
ограде.
  И засмеялась. Она назвала его "братец" - не величать же ей такого  юнца
"дядей"!
  Но Генрих не улыбнулся в ответ, в его воображении возникла  Верхослава.
И когда Рихенца с Гертрудой ушли, он снова начал думать о ней.
  В его мыслях почему-то  уже  не  было  той  отчетливости,  с  какой  он
вспоминал свадьбу Кудрявого и смерть матери. Но, кружа по светлице,  глядя
в окно на горы и даже пересчитывая деньги, в своем кошеле,  он  все  время
ощущал незримое присутствие невестки, как это бывало в плоцком замке. Там,
в деревянной башне, где помещались он и его слуги, Генрих все слонялся  от
одного  окна  к  другому  и  даже  в  мороз  иногда  распахивал  окна   на
заиндевевший двор, чтобы лучше видеть большое  одноэтажное  строение,  где
сидела княгиня со своими служанками.  Девушки  вечно  пряли  или  ткали  -
Генрих с тоскою смотрел на эту неизменную картину, -  княгиня  же  обучена
была в Новгороде странному, таинственному  искусству.  На  деревянных  или
медных досках она рисовала святые иконы для церквей. Не  женское  то  было
занятие. И многие косились на Верхославу, хоть работу свою  она  делала  с
величайшим благоговением, подолгу молилась, перед  тем  как  начать  новую
икону - будь то святое  семейство,  или  бог-отец  во  славе,  или  просто
скромное  изображение  какого-нибудь  святого.  Рисовала  она  по   самому
строгому канону, никогда не отступала от правил,  подробно  выписанных  на
разукрашенном  узорами  пергаменте,  и  время  от   времени   усердно   их
перечитывала - написаны же они были по-гречески. Бедняжка Верхослава,  как
и подобало княжне из рода Ярослава Мудрого,  умела  не  только  славянские
письмена читать, но и греческие разбирала! Это тоже вызывало  неодобрение.
Даже Саломею фон Берг, хоть сама она, не в пример мужу, владела искусством
чтения, сперва тревожила такая  ученость:  не  испортился  бы  характер  у
невестки! Но Верхослава была женщина тихая,  умом  своим  не  гордилась  и
кротко сносила нелегкий нрав Кудрявого. Слабая  здоровьем,  она  долго  не
беременела. Говорили даже - и Генрих об этом знал, - что  Болеслав  первые
два года после свадьбы не спал с женой  ведь ее  выдали  замуж  тринадцати
лет, совсем еще девочкой. Наконец  она  все  же  родила  дочь,  некрасивую
косоглазенькую Салюсю, которой потом никак не  могли  найти  мужа.  Других
детей у Верхославы пока не было.
  Генрих хорошо помнил время, когда невестка была на  сносях.  Она  очень
ослабела, лежала в своей спальне за светлицей ткачих, и никого  к  ней  не
допускали, кроме верной ключницы Мельхи, вывезенной из Руси,  да  супруга.
Но Генрих ощущал ее присутствие в замке  он забросил соколиную охоту,  все
ходил от окна к окну в своей башне, смотрел на Вислу, на берег за  Вислой,
на бескрайние леса, окружавшие Плоцк. И слезы душили его  при  мысли,  что
Болеку можно подходить к ложу этой несчастной женщины, что холеные  черные
кудри брата - гордость матери, которая не позволила  остричь  его  даже  в
семь лет (*15),  говоря,  что  это  языческий  обычай,  -  рассыпаются  по
маленьким грудям, теперь набухшим от молока. Но  вот,  по  замку  разнесся
слух, что начинаются роды  собрались отовсюду какие-то  старухи,  приехала
из Ленчицы княгиня  Саломея  верхом  -  была  тогда  распутица,  иначе  не
доберешься. Долго мучилась Верхослава и родила  хилую  дочь.  Болеслав  не
скрывал гнева - легко ли, венгерка брата Мешко что ни год рожает  крупных,
здоровых  ребят,  -  а  княгиня  Саломея  с  гордостью  говорила  о  своих
познанских внуках.
  Она-то первая и догадалась обо всем. Правда, Генрих к тому времени  сам
понял, что больше не в силах таить свои чувства   хоть  обычно  влюбленные
долго  не  замечают,  что  на  них  указывают  пальцами.  Понимала  это  и
Верхослава, но о любви между ними никогда не было сказано ни  слова.  Став
после смерти матери вроде бы опекуншей Генриха, Верхослава советовала  ему
воспользоваться временем, пока он еще не должен править своим уделом, пока
у него нет двора, нет жены, о которой  надо  заботиться.  Пусть  посмотрит
другие края, побывает при дворе кесаря, которому он  все  равно  обещан  в
заложники. Там наберется он ума-разума, а  может,  разведает  намерения  и
замыслы кесаря: верно ли, что тот хочет превратить польские уделы  в  свой
лен? При  краковско-плоцком  дворе  толкуют  разное,  но  ни  дворяне,  ни
епископы не могут понять, как это случилось, что князь  Кривоустый  нес  в
Мерзебурге меч перед императором Лотарем (*16) и его не хватил  удар,  как
три года спустя.
  Генрих понимал: княгиня говорит это просто так, чтобы  удалить  его  от
двора и прекратить пересуды. Планы и притязания кесаря были известны, и уж
кому-кому, а не  Генриху,  неопытному  юнцу,  распутать  интриги,  которые
плетутся при кочующем дворе кесаря в Риме, в Бамберге, в  Регенсбурге,  да
козни Агнессы и ее сестриц, особ  властных  и  спесивых.  Все  они  раньше
вертели племянником, ныне  уже  покойным  королем  Генрихом,  пока  кесарь
пребывал в Святой земле и  зимовал  в  Константинополе,  под  хранительной
сенью черного орла,  в  замке  своей  свояченицы  Берты,  жены  восточного
императора (*17).
  Теперь все эти женщины, как говорила Гертруда, слетелись к одру  кесаря
и ждут, когда он испустит дух. Да, смерть короля Генриха  в  прошлом  году
была для них ужасным ударом - Генрих любил  теток,  и  они  его  баловали.
Женщины они в общем-то добрые, особенно Берта из Нюренберга, но и Аделаида
и Елизавета, выданная уже немолодой за чешского князя, и даже  Агнесса  не
злая. Тщеславны только и не в меру чванливы: заправляют империей Конрада и
при каждом удобном случае норовят ввернуть: они-де внучки великого Генриха
IV, который даже папе не покорился.
  - Весьма почтенные особы, - продолжала Гертруда, -  и  все  же  Агнесса
поручила Рихенцу не им, а мне.
  Крестной Рихенцы была жена самого императора  Лотаря,  которая  нарекла
девочку своим именем. Гертруда кое-что слыхала  о  похождениях  Агнессы  в
Польше - женщина она, видать, бывалая и  знает,  от  чего  надо  оберегать
дочку. Потому-то испанская королева ждет послов супруга не при дворе,  где
находятся мать и тетки, а в монастырском уединении. Матушка ее  давно  уже
не  живет  в  своем  саксонском  замке,  оставила  там  мужа,  а  сама   в
сопровождении верного  Добеша  повсюду  ездит  за  кесарем.  Когда  Конрад
возвращался из Святой земли, она отправилась ему навстречу и теперь  сидит
при нем, ждет  дальнейших  событий  вместе  с  сестрами,  съехавшимися  из
близких и дальних краев.
  Обо всем этом Гертруда рассказывала Генриху, готовя с помощью  монахинь
и послушниц теплую ванну для утомленного  путника.  Князь  стоял  у  окна,
смотрел на горы. Всю светлицу заволокло паром от кипятка, который  ведрами
носили прислужницы, а Гертруда, засучив рукава, подливала в  воду  зеленый
отвар из еловой хвои и ромашки - от него  шел  приятный,  бодрящий  запах.
Позвали Тэли, он помог князю раздеться. Генрих уселся в деревянную  бадью,
и Гертруда принялась тереть  ему  спину,  как  ребенку,  жесткой  плетеной
мочалкой - крепко, докрасна.
  Ни на минуту не умолкая, она говорила о том,  что  делается  при  дворе
кесаря, в монастыре и в Риме. Из-за  тамошних  сквернавцев  папе  пришлось
бежать во Францию, а потом в Трир  там и живет он  сейчас  да  так  славно
управляется со всеми делами, что и Бернара не надо (*18). Генрих слушал не
очень внимательно: он думал о Польше, о небогатом ленчицком дворе, о замке
в Сандомире и только улыбался хлопотавшей вокруг него сестре.
  Сандомирский замок он видел всего один  раз.  Послал  туда  Казимира  -
пусть похозяйничает, хоть и не в своей вотчине, пусть привыкает к  заботам
о дворе, о конях, о челяди. Сандомир  ведь  ему  достанется  после  смерти
Генриха, а может, Генрих и раньше откажется от своего удела, если  мирская
жизнь наскучит.
  Но Покамест жизнь ему улыбалась. С Верхославой они простились спокойно.
Она просила лишь об одном: коль попадется ему где-нибудь  ученый  скворец,
умеющий выговаривать слова, пусть привезет ей в подарок. Вот бы найти  ему
такого скворушку, порадовать Верхославу! Но нигде он  такой  ученой  птицы
еще не видел. У зальцбургского епископа, правда, было много всяких птиц  -
сороки и дрозды, щеглы и синицы, даже какие-то невиданные  желтые  воробьи
из Испании, щебетавшие,  как  горлицы,  но  заветного  скворца  и  там  не
нашлось.
  А славно у епископа Эбергарда в Зальцбурге! И  как  прекрасен  был  тот
туманный день над Королевским озером, когда Генрих  смотрел  на  радостные
лица своих слуг и на могучие горы. Жаль только, что не может  он  показать
все это Верхославе. Разумеется, Новгород богат и красив, а Киев тем  паче,
да и Краков растет, хорошеет,  поднимаются  в  вавельском  замке  нарядные
здания, деревянные и каменные, сооружаются костелы с  золочеными  крышами,
но все же Генриху хотелось бы, чтобы Верхослава увидала  эти  горы,  такие
непохожие на русские и польские равнины, чтобы  увидала  стройные  высокие
ели, озера Бертольдсгадена и Цвифальтена. Странное дело, Королевское озеро
почему-то  напомнило  ему  Днепр,  по  которому  плавали  они   с   братом
Болеславом, когда были в Киеве. Какой великолепный город! Высоко над рекой
вздымаются маковки его  церквей  и  огромный,  таинственный  собор  святой
Софии,  воздвигнутый  Ярославом  Мудрым.  Генриху  тогда  было  совершенно
безразлично, зачем они приехали в этот город - какие-то скучные,  ненужные
дела! Важно было то, что  здесь  родилась  Верхослава   здесь,  в  женской
обители вблизи монашеских пещер, прошло ее детство у матери, которую  отец
удалил от себя. Стояла весна, и они с Лестко  бродили  по  спускавшимся  к
голубой реке монастырским садам, где цвели яблони. Монашенки принимали  их
за рыцарей-гуляк, искателей любовных приключений и, отворяя оконца  келий,
грозили пальцем. Лестко тогда  впервые  узнал  чувство  любви,  и  озорные
взгляды веселых монашенок вгоняли его в  краску.  А  облаченный  в  легкие
серебряные доспехи Генрих, блуждая в высокой траве среди  деревьев,  среди
желтых цветов дрока, росшего по берегам  Днепра,  искал  следов  маленькой
ножки в узкой замшевой туфле с  вытянутым,  как  клюв,  носком.  Болеслав,
который привел тогда Изяславу подкрепление, с улыбкой  смотрел  на  брата,
удивляясь, чего ищет Генрих в этом старом, запущенном  саду.  Его  мыслями
тоже владела любовь, и невдомек ему было, что у брата уже  давно  завелась
любовь в собственном его доме.



4

  Надо признаться, что Тэли не очень нравилось житье  в  монастыре.  Его,
правда, никто не заставлял подниматься на заре, когда вставали монахини их
обители или монахи мужского монастыря в долине  ему не надо  было  петь  с
ними молитвы и выстаивать службы, но Тэли претила эта размеренная  -  куда
более размеренная, чем в Зальцбурге, - жизнь, чуждая ему  и  неинтересная.
Погода стояла еще теплая, но дело  шло  к  осени,  а  они  все  торчали  в
монастыре - только Лестко князь выпроводил  с  поручением  в  Польшу.  Что
держит князя Генриха в этом скучном монастыре? Почему не уедет он от этого
бабья, которое суетится  вокруг  него,  почему  не  отправится  в  славный
веселый поход с громкой музыкой, со звоном бубенцов и мечей? Такие  походы
часто снились бедному Тэли, когда  он  лежал,  прижавшись  к  Лестко  -  в
каменных покоях было холодно, - да  и  позже,  когда  Лестко  уехал  и  он
остался один-одинешенек.
  Князь почти не обращал на него внимания. Мальчик от нечего делать  брал
в руки виолу, прощальный подарок Турольда, уходил в  лес  над  монастырем,
садился на камни - сперва в тени, а как стало холодать, на  солнышке  -  и
часами играл и песни складывал. Поначалу он воспевал в своих  песнях  деву
Марию, а когда они уже порядочно прожили в монастыре - королеву испанскую.
Описывая ее красоту, он, пожалуй,  был  не  слишком  точен  -  на  ум  все
приходили привычные, традиционные сравнения: "очи, как звезды", "щеки, как
розы"... Но, распевая эти немудрящие вирши, Тэли думал о хрупкой маленькой
королеве, которая проворно, как белочка, носилась по цвифальтенским садам.
Ее, видно, ничуть не  тревожило,  что  между  канцелярией  Конрада  III  и
канцелярией Альфонса  недавно  возник  спор:  в  Германии  не  соглашались
титуловать Рихенцу "императрицей" и заявляли кастильцу,  что  в  имперских
грамотах его супруга может, самое  большее,  именоваться  "королевой  всех
испанских земель". Спору  этому,  как  уверяла  Гертруда,  был  зачинщиком
надменный Фридрих Швабский (*19), племянник кесаря, все больше входивший в
силу при дворе умирающего владыки. Поговаривали, что  он-то,  вероятно,  и
будет назначен опекуном малолетнего Фридриха, младшего  кесарева  сына,  а
вовсе  не  австрийцы,   единоутробные   братья   кесаря   (*20),   которых
поддерживали сестры, столь влиятельные  при  дворе.  Оттон  Фрейзингенский
(*21), Леопольд и Генрих по прозвищу "Язомирготт" (*22) уже сидели здесь -
правда, не в самом Бамберге, а в  окрестностях,  -  пока  в  императорском
дворце шел между дамами спор, кого избрать опекуном наследника.
  Но все эти сложные дела не волновали Рихенцу и ее юного поклонника, чей
тоненький  голос  и  нежно  воркующая  виола  всякий  день  звучали  среди
окрестных скал над монастырем  и  водопадами.  Генрих  часто  спускался  в
долину. У подножия горы, где начинались  зеленые  луга,  напоминавшие  ему
Ленчицу, стояло выбеленное известью  длинное,  широкое  и  плоское  здание
мужской обители - святые отцы Ортлиб и Оттон фон Штуццелинген, проживавшие
там,  были  приверженцами  графского  рода   Бергов.   Кроме   этих   двух
высокопоставленных  духовных  особ,  в  обители  было  множество  монахов
занимались они тем, что пользовали больных, стекавшихся  к  ним  со  всего
края.
  При монастыре была небольшая пристройка с квадратным двориком,  наглухо
огороженным высоким частоколом из толстых бревен. Здесь милосердные братья
содержали скудоумных и даже буйнопомешанных - никто другой не желал о  них
позаботиться, и беднягам, останься они у себя в селах или замках,  грозила
голодная смерть. В чисто выбеленных кельях пристройки, куда Оттон и Ортлиб
почти  не  заглядывали,  больных  было  немного,  все   спокойные,   тихие
меланхолики. Среди них находился рыцарь, повредившийся в уме  после  того,
как его стукнули по голове окованной железом  дубинкой.  Он  обычно  сидел
один в своей келейке и зычным  голосом  выкликал  по  именам  своих  слуг,
которых уже давно в живых не было. Порой этот седовласый,  угрюмый  старик
распевал какие-то диковинные песни, - они назывались "романсами" - и тогда
в его голосе звучала подлинная страсть. Говорили, что молодым он  ездил  в
Испанию и там научился этим песням. Тэли подолгу сидел  на  завалинке  под
окном его кельи и все слушал, слушал,  пока  безумец  не  умолкал.  Вскоре
мальчик приспособился подыгрывать старику на виоле  и  тихонько  перебирал
струны, когда тот выводил свои чудные песни о любви и геройских подвигах.
  Из женского монастыря приходила сюда славившаяся набожностью полуслепая
старуха Вальбурга - рассказывать Ортлибу о своих видениях. Она усаживалась
на скамье у входа, а Ортлиб - на колоде, что лежала напротив.  Пригревшись
на солнце, старуха улыбалась беззубым  ртом  и  не  спешила  приступить  к
рассказу. Тэли обычно прятался неподалеку, в белесых лопухах у  ограды   и
он и Ортлиб выжидающе смотрели на монахиню. В руках у Ортлиба был наготове
кусок  пергамента,  прикрепленный  гвоздиками  к  деревянной  дощечке,   и
тростниковое перо. Вальбурга, усмехаясь и  мечтательно  устремив  незрячие
глаза в пространство, на яркое солнце, долго молчала.
  - Я видела... - произносила  она  наконец  еле  слышным  голосом.  -  Я
видела! - повторяла уже громче,  уверенней,  и  слова  лились  из  ее  уст
неудержимым потоком, образы  сменялись  так  быстро  и  беспорядочно,  что
Ортлиб не поспевал записывать. Впрочем, Вальбурге редко являлись священные
предметы или святые особы - все больше цветы, деревья, облака,  птицы.  То
ей привиделись летящие в небо лебеди, то цветы, растущие  в  храме,  -  но
описывала она так чудесно, что у слушателей прямо дух  захватывало.  Когда
Вальбурга умолкала, служка, по наказу настоятельницы Осанны,  усаживал  ее
на ослика и провожал обратно на гору, в женский монастырь.
  Генрих тем временем беседовал с Оттоном, расспрашивал у него о правах и
привилегиях польских князей и королей. Откуда пошла королевская  власть  в
Польше? Какие распоряжения оставил его отец  Болеслав  касательно  уделов,
завещанных сыновьям, и кому из  них  положено  княжить  в  Кракове?  Оттон
отвечал Генриху и кстати рассказывал про удельные княжества на  Руси  и  в
Чехии. Когда надменный фон Штуццелинген излагал законы славянских народов,
в его тоне чувствовалось осуждение, хотя он  ни  разу  не  сказал  дурного
слова о Кривоустом,  тем  паче  о  благочестивой  княгине  Саломее.  Но  и
положение в Германском королевстве, видно, не радовало его  он вздыхал  по
временам прежних императоров - Карла, Оттона, Генрихов (*23).
  Эти степенные деловые беседы нагоняли на Тэли тоску. Куда приятней было
нежиться на солнышке  а оно теперь все  чаще  пряталось  в  тучах  и  рано
опускалось за горы над розовевшим озером. Юный паж с грустью думал о  том,
что вот уже и осень настала. В эту пору Генрих взял его с собой в поездку,