башни, облокотившись на зубцы. В ярком лунном свете
лежали  внизу  развалины  "греческого  города,  как  нагромождение   белых
неподвижных тел, как груды выветрившихся костей.  И  над  этими  мертвыми,
призрачно белыми камнями вздымалась черная  громада  крепости  тамплиеров.
Только в одном окне горел огонек - там, на столике,  покоилась  изумрудная
чаша.
  Старый магистр, понизив голос, поведал Генриху  две  тайны,  о  которых
небезопасно было говорить  в  другом,  менее  уединенном  месте.  Есть  на
Востоке  обширная  страна,  где   правит   могучий   повелитель,   потомок
Мельхиседека (*96). Ему нет надобности думать над тем, что  выше  -  крест
или меч, ибо и тот и другой равно в его руке: великий  владыка,  пресвитер
Иоанн (*97).
  И еще, перейдя уже на шепот, рассказал о Горном Старце (*98).  Говорить
это и даже слушать было страшно  одно неосторожное слово о  Старце  и  его
подданных,  асасинах,  могло  принести  смерть,  как  случилось  с  графом
Боэмундом, убитым средь бела дня в густой толпе у ворот Антиохии.



15

  Тэли, Герхо  и  Лестко  остались  в  Иерусалиме  ждать  возвращения  их
господина из Газы  а Якса, воспользовавшись свободными днями, отправился с
группой генуэзцев в  паломничество  по  ближним  и  дальним  окрестностям,
освященным стопами спасителя. Они собирались посетить Вифлеем, побывать  у
Мертвого моря, а потом у Генисаретского озера. Тем  временем  трое  друзей
жили у тамплиеров в покоях  князя  вместе  с  молодым  рыцарем  Янеком  из
Подлясья. Время тянулось для них медленно.
  Тэли был обеспокоен поведением  Генриха,  его  молчаливостью,  странным
безразличием к необычной, волнующей жизни, которая их окружала.  Когда  на
горе Елеонской королева Мелисанда запела любовную песенку,  Тэли  наблюдал
за князем и видел, как тот покраснел от  взгляда  этой  коварной  женщины.
Хотя королева была  немолода,  она  показалась  Бартоломею  красавицей,  и
холодность Генриха удивила его. А он-то  уже  размечтался,  что  их  князь
женится на королеве, видел на его голове  иерусалимскую  корону.  И  Герхо
тоже не сводил с королевы горящих глаз.
  Во второй день после приезда в Иерусалим они дотемна стреляли из лука в
саду между дворцом тамплиеров и крепостной стеной, потом  весело  гонялись
друг за другом по песчаной земле, и  возгласы  их  звучали  в  неподвижном
вечернем воздухе, как соколий клекот на королевской охоте. Когда же совсем
стемнело, они уселись под оливой  в  обнимку,  плечо  к  плечу,  и  начали
смотреть, как пролетают  над  стеной  последние  голуби,  несшие  магистру
Бертрану вести от тамплиеров со всех концов королевства.
  Герхо, глядя в ночной мрак, рассказывал о королеве. Наслушался он о ней
всякой всячины от здешнего люда и  от  горожан  на  улицах.  Но,  конечно,
больше всего судачат о ней оруженосцы тамплиеров, такое  говорят,  чего  и
сам Бертран де Тремелаи не ведает. Рассылает он во  все  стороны  почтовых
голубей, принимает приезжих из дальних стран и посланцев от разных  тайных
рыцарских союзов, а вот не приходит  ему  в  голову  попросту  расспросить
здешних оруженосцев - те могли бы ему поведать о таких вещах,  что  сердце
старика, верно, забилось бы сильней под стальным панцирем.
  Оказывается, не только сестра королевы  Алиса  вступает  в  заговоры  с
сарацинами против родной дочери и как  угорелая  носится  по  всей  Сирии,
скачет то в Антиохию, то в Эдессу, то  в  Иерусалим  и  даже,  говорят,  с
Дамаском заигрывает. Сама Мелисанда тоже ищет союзников среди врагов  веры
христианской и получает деньги не только  от  генуэзцев,  венецианцев  или
пизанцев, но и от правителей  Дамаска,  Аскалона,  далекого  Багдада.  Она
вступит в союз с кем угодно и против кого угодно, лишь бы побольше  золота
заграбастать. А деньги все тратит на  красивых  юношей.  Ночи  не  проспит
одна, и сказывают, двух ночей подряд не спала с одним и тем  же  мужчиной.
Разве что в ту пору, когда покойный король Фулько еще  не  размозжил  себе
голову, гоняясь за зайцем.
  Каждый день высматривает она себе нового полюбовника  среди  рыцарей  и
рабов, среди сирийцев, греков и пулланов, а пуще всего охоча до  невинных,
совсем молодых парней. Но такая хитрая и осторожная, что никто  ничего  не
знает наверняка, только догадываются.
  Так рассказывал Герхо, а Тэли слушал, затаив дыхание, и чудилась ему  в
теплом   ночном   воздухе   фигура   женщины,   протягивающей   надушенные
благовониями руки. И страшно и сладко стало ему  от  этого  рассказа,  все
тело покрылось вдруг испариной.
  Может, в этот вечер королева Мелисанда, осажденная в  башне  Давидовой,
спит одна? Может, не спится ей, и думает она о том, будет ли завтра корона
Балдуинов еще сиять над ее троном? Только  Герхо  вымолвил  это,  как  они
увидели в окне высокую женскую фигуру. Было это окно королевского  дворца,
выходившее в сад тамплиеров.  Женщина  стала  в  его  сводчатом  проеме  и
перегнулась через подоконник: неимоверно длинные рукава ее  белого  платья
свесились до кроны  той  оливы,  под  которой  сидели  Тэли  и  Герхо.  Им
показалось, что это сама королева склонилась к  ним  и  слушает,  что  они
говорят... В  тишине  летней  ночи  послышался  им  не  то  вздох,  не  то
приглушенный звук поцелуя. Через минуту женщина отошла от окна и исчезла в
темноте дворца.
  Нет, не могла это быть Мелисанда. Неужто она покинет осажденную  башню,
чтобы бродить  по  дворцовым  залам?  А  вдруг?..  Герхо,  наклонившись  к
Бартоломею, ощутил губами, что уши у мальца пышут жаром,  -  видно,  кровь
ударила ему в голову.
  - Это была она, - шепнул Герхо.
  С того и пошло.  Целыми  днями  у  них  только  разговору  было  что  о
Мелисанде, особенно же после пира, на котором Тэли пел  перед  ней.  Когда
закончилось потчеванье гостей, князь сразу же  выпроводил  Тэли  из  зала,
чтобы уберечь его от соблазна. Тэли пошел искать Герхо, но того  нигде  не
было - ни в их комнате, ни у Янека из  Подлясья,  ну  просто  как  в  воду
канул. Явился Герхо только поздней ночью, резко сбросил с  себя  одежду  и
забрался под меха рядом с Тэли, а Тэли притворился, будто  спит.  Назавтра
они опять говорили о королеве.
  Теперь же, когда все в городе готовились к походу на Аскалон,  королева
каждый вечер подходила к окнам своего  дворца,  а  Герхо  и  Тэли  в  саду
забавлялись стрельбой в цель,  бегали,  прыгали,  дурачились.  Покрикивая,
гонялись они друг за другом  между  деревьями,  и  на  светлые  их  волосы
ложились голубоватые сумеречные  тени.  Королева  окидывала  обоих  долгим
ласковым взглядом.
  Несколько дней спустя возвратился князь Генрих. В Газе все было  готово
к приему короля. На окрестных замках  и  башнях,  одиноко  стоявших  среди
пустынных холмов, были подняты шесты с  приказом  о  созыве  ополчения.  В
Иерусалим стекались рыцари и духовенство. Наконец, однажды утром двинулись
в поход рыцарские отряды во главе с двумя  братьями-королями  и  королевой
Мелисандой. Вслед за войском  шли  верблюды,  груженные  тысячами  шатров
шатер королевы был так велик, что для него потребовалось три дромадера.
  Шатры эти расставили на равнине вокруг стен Аскалона,  жители  которого
поспешно закрыли все ворота. Началось сооружение  осадных  машин.  Ожидали
еще прибытия генуэзской флотилии - ей надлежало осадить город с моря.
  Аскалон был расположен полукругом,  примыкавшим  к  высокому  песчаному
берегу. На двойном поясе его стен высилось  сто  пятьдесят  башен.  Ворота
были обращены к морю, к Яффе, к Газе, а самые большие, с  двумя  огромными
башнями, - к Иерусалиму. Эти ворота защищала еще  одна  стена  с  четырьмя
башнями поменьше. На первый взгляд "жемчужина Сирии"  казалась  совершенно
неприступной.
  Окрестности  города  утопали  в  садах,  на  склонах  холмов   зеленели
виноградники, а из-за стен виднелись куполы мечетей и темные веера  пальм.
Многолюден и богат был Аскалон  жители его за то,  что  селились  в  таком
опасном месте, получали постоянную  поддержку  деньгами  из  неисчерпаемой
казны египетского султана.
  Рыцарское  войско,  которое  стало  лагерем  среди  цветущих  садов   и
готовилось  захватить  этот  большой  и  богатый  город,  украшали   своим
присутствием многие знатные особы. Кроме  короля  и  патриарха  Фульхерия,
водрузившего  в  великолепном  белом  шатре  китайского  шелка   священную
реликвию - перекладину креста господня, здесь  были  архиепископ  тирский,
архиепископ Балдуин из Кесарии, архиепископ Роберт из  Назарета,  а  также
епископы  Фридрих  Акконский,  Жеральд  Вифлеемский,  Бернар  Сидонский  и
Амальрик, настоятель монастыря святого  Авраама.  Собрался  здесь  и  цвет
рыцарства: Гуго де Ибелин, горделивый Филипп из Набла,  Гумфред  де  Торн,
Симон из Тивериады, Гвидо из Бейрута, Маврикий  де  Монрояль,  Герхард  из
Дамаска, Райнальд де Шатильон, Вальтер де Сент-Омер, Генрих  Сандомирский,
Якса из Мехова и много других.
  Ночи стояли теплые, безветренные. На стенах Аскалона, на карнизах башен
загорались в темноте тысячи масляных ламп, накрытых стеклянными колпаками.
Это язычники освещали стены,  чтобы  предохранить  себя  от  ночных  атак.
Казалось, весь город озарен каким-то таинственным сиянием,  и  в  неверном
этом свете мелькали на стенах пестрые одежды арабов и  их  зеленые  стяги.
Сапфирно-синее небо, шатром склоняясь к морю, осеняло город.
  Герхо частенько засматривался на эти огни, на призрачные фигуры арабов,
на  алмазные  россыпи  звезд  в  небе,  когда  глубокой  ночью  пробирался
крадучись от шатра королевы в шатер  князя  сандомирского,  где  его  ждал
Тэли, не смыкая глаз от тревоги.
  Днем тишину этих мест нарушал стук  молотков.  Из  леса,  собранного  в
Иерусалиме и взятого взаймы у генуэзских моряков, мастерили мощные осадные
башни и постепенно продвигали их по смазанным оливковым маслом  бревнам  к
стенам Аскалона. Виноградники и сады исчезали под топорами христиан - днем
и ночью в лагере горели сотни костров. Прошло немного времени, и  цветущие
окрестности Аскалона превратились в пустыню.
  Наконец в море показались корабли - но то была не генуэзская  флотилия,
на мачтах реяли флаги с полумесяцем. Сорок галер,  на  которых  копошились
полунагие арабы, подошли, распустив паруса на попутном ветре, к Аскалону и
выстроились длинным рядом у  берега.  А  еще  через  несколько  дней  была
получена весть, что со стороны Яффы идет генуэзская флотилия с пилигримами
и рыцарями, спешащими на помощь своим братьям. День  был  погожий,  солнце
взошло рано. Египтяне высыпали на стены,  рыцари  собрались  на  холмах  -
зрелище было величественное.  Приближалось  тридцать  генуэзских  галер  с
невольниками-мусульманами на веслах. Рыцари были бессильны  помочь  своим,
только кричали, как могли громче, но звуки человеческого голоса терялись в
морских просторах. Королева и ее  сыновья,  а  также  Фульхерий  и  Генрих
стояли перед патриаршим шатром. Патриарх распорядился вынести  перекладину
святого креста в золотой оправе и благословил ею генуэзский флот. Реликвия
была  такая  тяжелая,  что  двум  сильным  рыцарям  пришлось  поддерживать
патриарха под руки, а он бледный как полотно с благоговейным ужасом взирал
на синие волны морские, по которым беспокойно кружили мусульманские  суда.
Но вот от адмиральской галеры отделилось небольшое суденышко и устремилось
к генуэзской флотилии - там началось движение, и суда, медлительно и тяжко
поворачиваясь, расступились  на  две  стороны.  В  ярких  солнечных  лучах
зарделся на суденышке язык пламени.
  - Это поджигатель! Поджигатель! - закричали рыцари.
  Королеве стало дурно, она оперлась на  плечо  Генриха:  Герхо  и  Тэли,
стоявшие позади князя, видели это. Меж тем поджигатель  летел  стрелой  по
волнам, огненные языки, разрастаясь  вокруг  него,  трепыхались,  как  пук
красных перьев. Внезапно он с размаху  ударил  в  одну  из  самых  больших
генуэзских  галер.  Забегали  итальянцы,   точно   муравьи,   засуетились,
завертелись черными клубками - еще миг, и вся  галера  вспыхнула,  объятая
прозрачным пламенем. Видно было, как прыгают в  воду  голые  матросы,  как
цепляются за канаты и борта, хватают друг друга  за  руки,  образуя  цепь.
Лошади, выпущенные из палубных стойл, тяжело плюхались в воду и  пускались
вплавь, высунув наверх головы  ветер доносил отдаленные крики, похожие  на
голоса призраков, и призрачным видением казалась полыхавшая огнем галера.
  Король Балдуин приказал своим трубачам взойти на  холм  над  шатром.  В
белых плащах выстроились они там и затрубили в блестящие трубы.  Понеслись
к небесам протяжные, ровные звуки во  славу  божию,  дабы  поднять  дух  у
доблестных рыцарей.  Королева  правой  рукой  прикрывала  глаза,  а  левой
судорожно  сжимала  руку  Генриха.  Многие  рыцари  вскочили  на  коней  и
помчались к той части берега, откуда было ближе всего до горевших галер, -
люди и лошади плыли к суше, расстояние было не слишком велико.
  Но тут от генуэзской флотилии тоже отделилось небольшое  судно,  битком
набитое людьми.  Мелькали  длинные  весла,  судно  неслось  с  необычайной
быстротой, разрезая волны, которые вспенивались за его кормой,  как  белый
плюмаж. Это был генуэзский "таран". Рыцари,  стоявшие  вкруг  королевского
шатра, разразились ликующими возгласами, словно на состязании  в  беге,  и
принялись биться об заклад, какое из суден  станет  жертвой  смертоносного
изобретения итальянцев. Минуту спустя "таран", снабженный грозным стальным
лезвием на носу, ударил по корпусу адмиральской галеры. Лезвие врезалось в
деревянную обшивку,  затрещали  доски,  и  вмиг  весь  "таран"  ощетинился
стрелами и дротиками, которыми забросали его с галеры. Вскоре он  повернул
обратно, но лезвие  осталось  в  пробоине,  и  адмиральское  судно  начало
медленно крениться на один борт:  его  заливало  водой.  Тогда  на  берегу
раздался победный клич, патриарх Фульхерий опустил  реликвию  на  походный
алтарь и отер палием пот со лба.
  Адмиральская галера кренилась все больше.  Могучая  генуэзская  армада,
снявшись  с  якорей,  двинулась  вперед   и,   атакуя   одно   за   другим
неприятельские суда, стала брать их на абордаж: на палубы египетских галер
забрасывались большие мосты с крюками, на них сразу же начиналась  свалка.
Задымилось несколько судов - и генуэзских, и мусульманских.  Черные  клубы
расплывались в небе, а рыцари,  толпившиеся  на  берегу,  кричали  "Ноэль!
Ноэль!" [возглас ликования   od (фр.) - рождество  Христово]  и  потрясали
щитами. Мерно гудели трубы. Тэли смотрел, как  князь  Генрих  тоже  кричит
"Ноэль! Ноэль!" и подымает кверху копье. И лишь теперь заметил  Тэли,  что
на белом плаще князя алеет осьмиконечный крест тамплиеров.
  Победа осталась за генуэзской флотилией, а египетская  словно  растаяла
на глазах  у  ликующих  христиан  и  ошеломленных  аскалонцев.  Египетский
адмирал добрался до берега, он хотел бежать в сторону Дамаска,  но  рыцари
Гумфреда  де  Торн  и  другого  славного   тамплиера,   Гуго   Саломониса,
перехватили его. Адмирала посадили в большую клетку и понесли  по  лагерю,
чтобы все натешились этим зрелищем. Назавтра, при посредничестве  Маврикия
де Монрояль, который знался с язычниками, адмирала продали  аскалонцам  за
сорок тысяч слитков  серебра,  как  он  ни  просил  сохранить  ему  жизнь,
соглашаясь даже креститься. Голова его, насаженная на  кол,  была  поднята
над Иерусалимскими воротами города, и осажденные, равно,  как  осаждавшие,
целый день состязались в меткости, стреляя в нее из луков.
  Вечером  следующего  дня  Усама,  начальник   аскалонского   гарнизона,
предложил королю Балдуину  заключить  перемирие,  чтобы  осажденные  могли
выйти к морю и искупаться. Король  дал  согласие,  запретив  иерусалимским
рыцарям под страхом  смерти  нападать  на  мусульман,  которые  выйдут  из
города. Те появились с факелами и знаменами, сопровождаемые конным отрядом
рыцарей, и,  разложив  на  берегу  костры,  начали  омовение,  наслаждаясь
отдыхом после ратных трудов и тревог  всех  этих  дней.  Крестоносцы  тоже
зажгли костры  из  последних  апельсинных  деревьев,  срубленных  в  садах
Аскалона. Мусульмане  бросали  в  свои  костры  благовония,  и  на  лагерь
христиан веяло из города душистым жарким дымом.
  В ту пору Тэли выучил славную провансальскую песню. Каждую ночь, стоя у
своего шатра, он пел ее, иногда по нескольку раз подряд:

  О милый друг, проснись скорее
  И прочь спеши, как ночи тень.
  Уж на небе звезда алеет,
  Увы, за нею встанет день,
  И скоро забрезжит заря...

  О милый друг, в тревоге мчится
  Гонец мой - песня: встань, друг мой!
  Щебечут, солнце славя, птицы,
  Увидит вас ревнивец злой.
  Ведь скоро забрезжит заря...

  О милый друг, уйдешь ты вскоре,
  Я ж помолюсь в сей грустный час,
  Чтоб уберег тебя от горя
  Господь, принявший смерть за нас.
  Уж скоро забрезжит заря...

  О милый друг, в лугу зеленом
  На страже у шатра стою.
  Горька разлука для влюбленных,
  Но слушай песенку мою.
  Уже забрежила заря...

  Ночи тянулись долго, а Герхо появлялся только перед рассветом. Но в тот
вечер он вернулся пораньше, очень грустный. Застав Бартоломея  у  входа  в
шатер, он сел рядышком и обнял мальчика за плечи. Вместе они смотрели, как
мусульмане  возвращаются  в  осажденный   город   под   звуки   бубнов   и
пронзительное завыванье  дудок.  Потом  музыка  и  шум  смолкли,  и  Герхо
заговорил.  Говорил  он  тихим,  прерывающимся  голосом,  все  о  королеве
Мелисанде. Тэли стало скучно.
  - На что тебе сдалась эта старая баба? - с досадой сказал он.
  Тут Герхо ужасно рассердился и начал рассказывать, что сегодня королева
велела ему  больше  не  приходить,  попросту  прогнала.  Тэли  понял,  что
придется  выслушать  до  конца.  И  действительно,  Герхо  прекратил  свои
излияния лишь тогда, когда зеленоватые звезды на востоке, позади их шатра,
побледнели, а туго сплетенные Волосы Вероники заблистали на западе.
  Утром  началось  сооружение  огромной   осадной   башни   из   остатков
полусгоревшего  генуэзского  судна.  Сколотили  из  мачт  высокий  каркас,
поставили его на колеса и обтянули шкурами,  чтобы  дерево  не  так  легко
загоралось. Когда  под  непосредственным  наблюдением  короля  Балдуина  и
Амальрика башня была закончена, в нее втащили котлы со  смолой,  оливковым
маслом и растопленным салом, а затем соединенными усилиями воинов, лошадей
и верблюдов подвинули  ее  к  стенам  Аскалона.  Встревоженные  аскалонцы,
собравшись на стенах, засыпали чудовищную махину градом стрел - вскоре  ее
бока словно покрылись торчащей щетиной. К великой радости христиан,  башня
была намного выше, чем стены языческого города   рыцари,  сидевшие  внутри
нее, принялись поливать стены  и  откосы  горючей  смесью   другие  воины,
укрываясь за башней, бросали на стены горящие факелы. Ярко зарделось пламя
- ветер в тот день дул на город, и башня стояла невредимая средь огненного
моря. Мусульмане  в  страхе  разбежались.  Огонь  быстро  распространялся,
вгрызаясь в стены, которые оказались не такими уж прочными  к тому же  под
них подложили мины из угля, селитры и серы. Ночью христиане  услышали  как
бы раскаты грома. Это вывалился с  оглушительным  грохотом  большой  кусок
стены напротив осадной башни. В башне  было  повреждено  несколько  балок,
зато в стене открылся зияющий проход.
  Одна балка упала на графа Маврикия де Монрояль и размозжила ему грудную
клетку. Графа понесли в шатер его тестя, гордого Филиппа  из  Набла.  Тэли
смотрел на  окровавленного  бледного  графа,  который  недавно  сумел  так
выгодно  продать  аскалонцам  египетского  адмирала.  Теперь   его   лицо,
искаженное смертной мукой и блестевшее от пота, было белее снега,  который
за большие деньги  покупают  в  Сидоне,  чтобы  охлаждать  вино.  Маврикий
потребовал священника, и когда  к  его  ложу  явился  удрученный  патриарх
Фульхерий, граф признался перед всеми рыцарями, что не раз нарушал догматы
святой христианской веры, якшался с мусульмана