ой и долго пил, нацеживая кружку
за кружкой.
    - Ну, тамада, не просадишь? - спрашивали его.
    - Об чем разговор! - отвечал он
    Кажется,  никогда  в  жизни  ни  до того дня, ни после, в дни своей полной
славы,  не  играл  Антон  с  таким  рвением.  Он показывал чудеса. Нельзя было
проиграть  этот матч. Он чувствовал за спиной не только футбольные ворота - он
ощутил  себя  вратарем  города.  Но  правобережные играли лучше луговых. Сразу
зрителям  стало  казаться, что на поле правобережных больше. Всюду мелькали их
зелено-черные   полосатые,  словно  арбузные,  майки.  Среди  них  терялись  и
бестолково   кружились   красные.  Ворота  Кандидова  подвергались  ураганному
обстрелу. Разгром был, казалось, неминуем. Кандидов едва успевал выбросить мяч
в  поле,  как  снова  надо  было  принимать его. Но Антон был непробиваем. Ему
порвали майку, подбили скулу.
    Правобережные  нападали  неутомимо,  но  потом  они  начали  сдавать.  Они
выложили  сразу  слишком  много  сил и рвения. Их стало брать отчаяние. Ворота
казались  заколдованными.  Мяч  не входил в них. Случалось, что бивший был уже
уверен  в  своем  ударе  с пяти шагов. Он своими глазами видел мяч уже почти в
сетке.  И  вдруг  опять  на  самой  грани  желанного очка мяч останавливался в
вездесущих руках этого дьявола. И, не веря своим глазам, нападающий восклицал:
"Взял?! Черт!.."
    Кандидов  чувствовал,  что  противники устали. Удары ослабели. Мячи уже не
отбивали  ладоней,  много  мячей  шло мимо. Правобережные были теперь одержимы
одним  лишь  желанием  -  вбить,  обязательно  вбить  хотя  бы  один мяч этому
длиннорукому  детине.  Забыв  обо  всякой  осторожности,  их  команда  целиком
сгруппировалась  у  ворот Кандидова. Антон увидел это и, поймав очередной мяч,
выбил  его с руки ногой что было силы. Удар у Антона был вообще могучий, а тут
мяч  хорошо  лег  на ногу. Поле было маленьким, ветер дул в ту сторону. Высоко
пробитый мяч описал длинную огромную дугу. Он перекрыл все поле и упал почти в
самые  ворота  противника.  Вратарь  правобережных, не ожидая мяча, едва успел
вытолкнуть  его...  Но  на  него  набежали близко стоявшие нападающие луговых,
последовал удар, и мяч вошел в ворота правобережных.
    Когда пропела финальная сирена, зрители, балдея от пережитого, колотя друг
друга  по плечам и спинам, кинулись на поле, опережаемые девушками из "Чайки".
Кандидов  взлетел  на  воздух. Антон был тяжел, но качали его с энтузиазмом. И
первым схватили его противники - правобережные. Они не могли сдержаться. Им не
приходилось видеть такой игры.
    Когда  прокричали  "Физкульт-ура!",  перед  разгоряченными  и  счастливыми
зрителями появился председатель исполкома. Он влез на дамбу.
    - Граждане, минутку! - сказал председатель, приготовившийся быть как можно
красноречивее.  -  Товарищи, вот наш голкипер товарищ Кандидов защитил ворота,
как  говорится,  всухую,  но,  товарищи,  каждый  из  нас сегодня должен стать
голкипером,  чтобы ворота нашего любимого города остались сухими... Его не все
поняли.
    - Все  присутствующие  мобилизованы  на  укрепление дамбы! - пояснил тогда
председатель. - Лопат хватит. На дамбу, шагом марш!
    - По-о-озволь! - вскричал Кандидов и первый схватил заступ.
    За  ним  двинулись  победители.  Потом  шли  правобережные. Наступая им на
пятки,  с  лопатами  в руках, звонко крича "По-о-озволь!", подпрыгивали гордые
девушки  из  артели  "Чайка".  А  за  ними,  на ходу разбирая лопаты, повалили
болельщики-зрители,  еще  не  совсем соображая, что произошло. Но марш грянул.
Рассуждать  уже  было  некогда. А кроме того, после полуторачасового сплошного
кипения  клапаны  сердца  готовы были взорваться, и каждому хотелось совершить
подвиг.
    Городок  был спасен. Через две недели Волга сняла осаду и ушла от земляных
стен  города.  Подсыхающие  лужи  остались,  как  павшие кони капитулировавшей
армии. Городские власти не знали, как отблагодарить Кандидова. Ему преподнесли
медаль  "За  спасение  на  водах".  Под  этими традиционными строчками местные
граверы  вычеканили  слово  "города",  и  получилось:  "За  спасение  на водах
города". Об этом написали в местной газете. Кандидову обещали, что к осени его
отпустят  учиться в Москву. Но осенью опять пошла дубовка-дыня. Потом начались
осенние перевозки, и уехать Антон смог только зимой.
    На  широких пароконных санях с дышлом, со всех сторон обсаженный девушками
из  артели  "Чайка",  Антон  перебрался  через  замерзшую Волгу. Девушки пели.
Звонкоголосая Груша запевала, остальные подхватывали:
    Погоди,  машина,  ехать,  Погоди свисток давать, Надо с милкою проститься,
Еще  раз  поцеловать... Антон вырвал из рук возницы вожжи. И, стоял посередине
прыгающего  ящика  саней,  он  свистнул  в  два  пальца:  г-  Э-э-эх, давай не
задерживай!..
    Гривастые кони легко понесли сани. Сани взлетали на ухабах, как на большой
волне.
    - Даешь  девятый  вал!  - кричал Антон. Девушки, свесив ноги в валенках за
высокие борта саней, взвизгивали.
    Глубоким,  грудным голосом пела Груша: И в минуту расставанья, Отправляясь
в дальний путь, Утоли мои страданья - Расскажи чего-нибудь.
    И Антону казалось, что он переваливает через Волгу, как прежде, на большом
дощанике со своими девчатами... На перроне грузчицы совсем расстроились. Когда
настала минута прощания, девушки откровенно всплакнули.
    - Ну,  буде!  Буде  вам, наводнение опять... Антон моргал и отворачивался.
Потом он расцеловался со всеми по очереди, просто и строго.


    ГЛАВА 27
    Никола-Hа-Островке

    Карасик  возвратился  из  похода  загорелый,  выпрямившийся.  Нос перестал
лупиться,  и вид у Евгения Кара был отличный. Все его корреспонденции, статьи,
очерки-  были напечатаны. Отличные волжские пейзажи крепко были спаяны в них с
точным  техническим  описанием  машины. Не удержался Карасик, как всегда, и от
философии.   Принцип   глиссера,   умение   использовать  сопротивление  воды,
стремительное  скольжение  судна через препятствия он подкреплял историческими
метафорами.  Скромный поход экспериментальной машины в его очерках превратился
в  увлекательнейшее  путешествие.  Читатели,  открыв  газету, искали очередную
корреспонденцию Евгения Кара.
    Он  шел  по  коридору редакции. Все двери открывались справа и слева, и из
каждой  неслось  иронически-торжественно:  "О-о-о-о!..  А-а-а!.."  Сейчас же в
тесном прохоче у отдела информации собрались литературные сотрудники. Карасика
плотно  окружили. Его расспрашивали о приключениях, об ощущениях, щупали, целы
ли у него кости. Потом его вызвали к редактору.
    - О, другой вид, - сказал редактор, - совсем другой вид!
    - Все другое! - Ну, нашли свой мужественный коллектив?
    - Нашел и вошел...
    Еще в походе Баграш и Настя договорились, что связь с Гидраэром у Карасика
останется теперь постоянной. Он будет работать по совместительству в заводской
многотиражке. Карасик не представлял себе, как после крепкого волжского ветра,
который  раздирал ноздри и обтачивал скулы, он вернется в пропахшую йодоформом
духоту  чужого кабинета. Он с ужасом думал, что все с таким трудом накопленное
им  во  время  похода  - это ощущение хорошо продутой, свежей жизни, мужества,
скорости  -  он  растеряет  в неуютной своей комнатке... И ему хотелось, чтобы
поход никогда не прекращался.
    - Да перебирайтесь-ка к нам на постоянство! - предлагали глиссерщики.
    - Верно!  Переезжай вовсе - рви концы, крепи начало, - так говорил Баграш,
с которым Карасик был уже на "ты". - Мы, как приедем, тебе угол подремонтируем
в общежитии, а пока со мной можешь.
    - Милости  прошу  к  нашему шалашу, чай да сахар! - поддакивал Фома.Только
Бухвостов ничего не говорил.
    - А как по-твоему, Коля? - допытывался у него Карасик.
    - Что ж по-моему?- отвечал Бухвостов.- У нас вход свободный. И выход тоже.
    Карасик   очень  сдружился  с  гидраэровцами.  Его  самого  тянуло  крепко
связаться с ними не только в походах, не только на бивуаках, но и в оседлой их
жизни.  Как  всегда,  он искал примеры в биографиях известных людей. Вот живет
Шолохов около колхозников своих, казаков. И Евгений Кар должен жить с племенем
этих дружных быстроходных людей. Их бодрый дух наполнит его сердце необходимой
свободой.  Он  больше не будет себя ощущать пасынком. Он примет закон коммуны,
заговорит  басом  и будет играть в футбол. И каждый день он будет видеть Настю
Валежную.- Вы хотите, чтобы я переехал? - спросил он Настю.
    - Переезжайте, нам нужны люди.
    - А я вам нужен?
    - Если бы не нужны были, не приглашали бы.
    - Нет, вам лично хочется, чтобы я переехал? - выпытывал Карасик.
    - Это зависит не от меня.
    - Нет, это зависит от вас. Хотите, Настя, я перееду из-за вас?
    - Тогда  вы  легко  сможете  выехать из-за меня, - ответила Настя и строго
посмотрела ему в глаза. - Послушайте, Евгений Кар, вы всегда так многословны?
    - Хорошо, - сказал Карасик, - я буду односложен.
    - Так переедете?
    - Да.
    - И не будете глупить?
    - Нет, - сказал Карасик.
    Через несколько дней, зайдя в секретариат редакции, Карасик спросил:
    - Кто  у  нас личным столом занимается?.. Товарищ Маклевская, запишите мой
новый  адрес:  завод  Гидраэр,  бывшая  церковь  Никола-на-Островке, общежитие
Брок-фут.
    - А что это значит - Брокфут? - спросила секретарша.
    - Бытовая рабочая опытная коммуна футболистов.
    - Вы - и футболист? Господи, куда вам! Вот жизнь надоела!
    - Да,  такая  надоела!  -  объявил  Карасик  и  сделал стойку на стуле, но
свалился на пол и ушиб плечо.
    - Вы  стали  какой-то не такой, - заметила секретарша, - погрубели, а были
такой хиленький, симпатичный.
    - К  черту  симпатичную согбенность! - заорал Карасик и победительно вышел
из комнаты.
    - Ужасно он забавный и милый! - сказала машинистка.
    Общежитие  гидраэровцев  помещалось  в  бывшей  церкви Никола-на-Островке.
Уютные  комнатки  были отделаны на хорах и в приделах, а большой церковный зал
назывался  кают-компанией  и  был  местом  общих  сборищ.  Поперек  его висела
волейбольная  сетка.  Между  окнами стояли столы с чертежами. В бывших царских
вратах  было  укреплено  знамя гидраэровцев. Местами проглядывали незамазанные
лики угодников, окруженные, как подушками, взбитым паром облаков. Легкий, едва
уловимый,  но  неистребимый  дух  ладана  витал  еще  в  углах  и смешивался с
аппетитным  запахом готовки. Это управительница коммуны, мать гидраэровца Яшки
Крайяаха, всеобщая мама Фрума, готовила коллективную яичницу.
    Вселению   Карасика  неожиданно  стала  чинить  препятствия  администрация
Гидраэра.   Карасику   пришлось  познакомиться  с  юрисконсультом  Гидраэра  -
Валерианой  Николаевичем Ласминым. Ласмин был тонкий буквоед, но крайне нежный
и  чувствительный  человек.  Он  говорил  что глубоко чувствует природу, любил
пофилософствовать  о  широте  исконно  русской  натуры и поэтому носил смешную
козлиную  бородку,  но  усы  брил,  отдавая  дань  требованиям Европы. Узнав о
вселении  Карасика,  он  запротестовал.  Он  призван охранять интересы завода.
Вселение  посторонних лиц в общежитие завода невозможно. Это противоречит всем
законоположениям...
    - Технобрех, - сказал про него Бухвостов.
    - Юрисконсульт  -  отмирающая  профессия!  - заявил Ласмину Карасик. - Это
вроде бакенщиков: расставляют значки, вешки на мелких местах нашей жизни.
    - Но бакенщики тоже нужны, - обиделся Ласмин.
    - Глиссерам бакенщики не нужны.
    - Это уже загиб, - сказал уязвленный Ласмин.
    - Возможно...
    Карасик петушился напрасно. Со своей точки зрения Ласмин был прав. Баграшу
пришлось   мобилизовать   общественные   силы   Гидраэра.   Карасика  записали
консультантом  редакции  заводской многотиражки "На редан!". Кроме того, помог
профессор   Токарцев,  друг  коммуны.  Он  частенько  приходил  по  вечерам  к
гидраэровцам,  смотрел  чертежи,  приносил свежие английские журналы и на ходу
переводил их, читая вслух последние статьи. Потом, взглянув на часы, он уходил
с  видимой  неохотой.  Гидразровцы  знали,  что  он старается как можно меньше
бывать у себя дома.
    - Хорошо тут у вас!.. - говорил Токарцев и вздыхал.


    ГЛАВА 28
    Выход в город

    Столица  приближалась,  как  приближается  большая,  нужная  тебе статья в
энциклопедии:  сначала  идут прилагательные от этого слова, словоответвления и
образования  от корня. Перелистываешь страницы, ища, допустим, слово "Англия".
"Английская болезнь", "английская литература", "английская соль", "англикане",
и вот, наконец, "Англия"! Но тут вас ждет сноска: "Смотрите: Великобритания".
    Поезд  листал  поля,  стремясь  скорее  добраться  до Москвы. Уже мелькали
вывески  с  первым  слогом  столицы  -  Моссельпром,  Мосторг - на станционных
магазинах  у  дачных  остановок.  Уже виднелся сквозь пригороды, угадывался за
горизонтом сам коренной город, и каждая станция уже ссылалась на него.
    Антон  то  и дело вскакивал, видя в окно вагона многоэтажные здания, пути,
трубы.  Но  все  это  еще не было Москвой. Когда же он окончательно запутался,
поезд  неожиданно остановился у невзрачного вокзала. "Нет, шалишь, не встану",
- подумал Антон, но все вокруг него вскочили, потащили чемоданы, мешки, баулы.
    - Чего  ждете?  Москва, - сказали Антону. Антон соскочил с подножки вагона
на  холодный  перрон.  С  платформы  был  соскоблен снег. Антону стало зябко и
неуютно.  Он  прошел  мимо  смирного паровоза. И с благодарностью обернулся на
прощание. Машина утомленно отдувалась.
    На кронштейне у дверей висела большая железная вывеска.
    "Выход в город", - прочел Антон и вышел в город.
    Перед  ним на площади шумела предвокзальная суматоха, но ничего специально
столичного  он  не  заметил. Такая же площадь могла быть и в Саратове. Площадь
как площадь, с милиционером, разминающим застывшие ноги, с трамваями, которые,
вереща  на  поворотах,  сыпали  голубые и фиолетовые искры. Только на трамваях
здесь был не ролик, а дуга.
    Был  мороз. Вьюжило. Сумерки густели, как гипс. Прачка везла с реки белье,
накрахмаленное  стужей.  Она  тащила  салазки, промерзшее белье лежало на них,
ломкое,  припудренное,  как  печенье-хворост. Красные и зеленые огни светофора
напомнили Антону зеленые и красные отличительные огни пароходов. Крупа стучала
в  жесть  водосточных  труб.  Вьюга,  шурша, сдирала со стен промерзшие афиши.
Антон  читал  на  них  знаменитые  имена. Прежде он видел их лишь в газетах, а
теперь  он  оказался среди них, совсем рядом. Вот, возможно, в этом доме живет
известный   киноартист,  а  во  встречном  гражданине  с  поднятым  воротником
скрывается  знаменитый  писатель. Огромная, ярко освещенная витрина остановила
Антона.  За  зеркальным стеклом висели плакаты, наивные, ярко-цветистые, как в
волшебном  фонаре. Это была витрина одной из заграничных авиационных компаний,
окно   бюро  путешествий.  Перед  Антоном  сверкал  за  стеклом  заманчивый  и
лучезарный   мир  -  мечта  странствующих  и  путешествующих,  разложенная  на
примитивные цвета рекламы. Всеми обольщениями мира манило окно. Показная жизнь
без   сучка   и  задоринки  была  изображена  на  плакатах  -  жизнь  гладкая,
безмятежная...   Плыли   разноцветные   пароходы,   комфортабельные   лайнеры,
многоэтажные  пакетботы.  Их  отвесные,  как  утес,  борта светились аккуратно
расчесанными  созвездиями иллюминаторов. Дым дружно валил из высоких труб. Над
дымом  струились  флаги иных земель. Из фиолетового тумана вставали изысканные
маяки,  гладкие,  как  свечи.  Белые чайки носились вдоль завитков прибоя. Над
пальмами   реяли   лакированные   самолеты.   Молодые  люди  в  безукоризненно
выглаженных  брюках  гуляли  по  желтому  берегу,  а девушки в белых шляпах, с
легкими  цветными  зонтиками  стояли у сверкающих длинных машин, отбывая жизнь
праздную,  парадную  и фантастическую. Антон долго стоял у этой витрины. Он не
знал,  что  перед  таким  же  окном частенько простаивал и Карасик. "Это самая
соблазнительная витрина города!" - говорил про это окно Евгений Кар.
    Антону  захотелось скорее приобщиться к столичной жизни. Он оглядел себя в
зеркале,  вделанном  в  стену  соседнего  дома. На нем был апельсинового цвета
тулупчик,  серые  чесанки,  малахай.  За два дня пути он успел обрасти. Нет, с
таким видом не возьмешь Москвы! Не без робости зашел Антон в стеклянный тамбур
большой  парикмахерской и шагнул в зал. Все сияло там. Антон вошел, огромный и
многократный... Зеркала долго и с удивлением повторяли его с ног до головы.
    - Раздеться позвольте!..
    С  него  сняли  тулупчик.  Он  сдал  свой багаж, поглядел подозрительно на
человека.
    - Будьте  преспокойны,  как  в  аптеке... - сказал гардеробщик. - Магазин,
заняться! - пропел он вдруг, подойдя к двери зала.
    Антон прошел в середину зала.
    - Оч-че-редь!  -  крикнул мастер, как будто командовал пулеметным взводом,
и, взмахнув салфеткой, шаркнул ею по кожаному сиденью кресла.
    Антон  погрузился  в кресло, такое сложное, сверкающее и большое, какое он
видел только у зубных врачей, хотя сиживать ему в таком кресле не приходилось.
    - Для вас? - спросил мастер. - Побрить, подровнять?
    - Вот, в общем, орудуй на всю трешку, - сказал Антон, выкладывая на мрамор
стола бумажку.
    - Платить  будете  в  кассу,  впоследствии,  смотря  от  операций...  -  с
достоинством  сказал мастер. - Для бр-р-ритья! - раскатистым баритоном крикнул
он. - Под бокс? - спросил затем мастер, взъерошив с затылка волосы Антона.
    - А под футбол можно?
    Мастер повеселел. Клиент оказался шутником. Мастер взмахнул ножницами, как
смычком.  Ножницы  завизжали  над  ухом  Антона. Мастер поддел расческой седую
челку.
    - Природная или от переживаний? - осведомился мастер.
    - Не  тронь,  природная,  - сказал Кандидов, но, подумав, прибавил: - И от
переживаний.
    Неземные  ароматы  плыли  в  воздухе.  Антона окружали граненые стеклянные
флаконы,  пульверизаторы,  резиновые груши в сетках, блестящие коробки, щетки,
"лебяжий  пух"  с  дымящейся  пудрой  и,  наконец,  совсем неведомые приборы -
аппарат   с   рукояткой,   шнурами  и  медными  клеммами.  Зеркала,  как  эхо,
подхватывали каждое движение.
    Тут  человек подвергался почтительной обработке. Парикмахер порхал и вился
над  клиентом,  как мотылек над кашкой; прикосновения его пальцев были нежны и
почтительно-фамильярны.  Он  совершал  над человеком таинственные процедуры, и
тот вставал благоухающий и полный достоинства.
    Здесь, как по мановению жезла, перед Антоном появлялись дымящиеся приборы.
Мастер  распечатал  кисть  с треском, словно колоду карт. Торжественно налив в
чашечку   воду,  посыпав  порошок,  он  замешал  все  это  со  сосредоточенной
пренебрежительностью.   Брея   Антона,   он  непринужденно  болтал  с  другими
мастерами. Он говорил с ними совсем иным, нормальным человеческим голосом.
    Мастера  непринужденно переговаривались между собой из конца в конец зала,
от кресла к креслу. Клиенты, чувствуя себя вне этого разговора, неодобрительно
слушали. Антону стало обидно.
    - Смотри, куда бреешь, - сказал он.
    - Попрошу не учить! - обиделся мастер. - Мы вас пахать не учим. Колхозник?
- спросил он.
    - Чемпион! - сказал Антон.
    И  мастер, взглянув на плечи клиента и оценив их, охотно поверил, рассудив
за благо не спорить.
    Мастер  побрил  Антона,  причесал,  сделал ему массаж. Зажмурившись, Антон
подставил свое лицо под снопы душистых брызг из пульверизатора.
    - Пудру принимаете? - спросил парикмахер.
    - Можно.
    И Антон погрузился в душистые облака пудры.
    - Больше  со  мной  ничего  нельзя  сделать?  -  спросил  он, когда облако
рассеялось.
    - Желаете, можно седину убрать? Под общий тон сделать.
    - Это, уж оставь, - сказал Антон и получил счет на три с полтиной.
    Он  расправил  плечи, тряхнул головой и весело зашагал по улице. Теперь он
чувствовал  себя  совсем  п