щил
Цветочкин.  -  Что это за номер, не понимаю. Ты его возьми на учет, под особое
наблюдение.
    - Есть. Понятно.
    - Берешь? - спросил Цветочкин.
    - Беру и помню, - многозначительно сказал Чижов.
    Действительно, Баграш решил выставить в эту игру Карасика.
    Правда,  Карасик  неплохо  себя  зарекомендовал  в предыдущих играх, играя
полузащитником, да тут еще, на его счастье, вывихнул ногу левый полузащитник в
основном составе. А Карасик играл как раз левого хава.
    Карасик  вообще был неузнаваем. Он окреп, поздоровел, выпрямился. У него и
походка  была  иная,  независимая.  Старый  Мартин крепко его вышколил. Немало
пришлось  вытерпеть  Карасику. И в редакции часто потешались над ним, когда он
приходил хромая или со свежим синяком.
    - Интересно  знать, - дразнили Женю, - что произойдет прежде: опрокинетесь
вы на глиссере или угробитесь на поле?
    Но Карасик не сдавался - не тонул и не гробился.
    Все же ребята насторожились. Слишком уж легок. Одной техникой и рвением не
возьмешь. Сковырнут его. Но Баграш имел свои соображения. Он поставил Карасика
неспроста.  Он  знал,  что  для  Антона  играть  против Карасика было особенно
трудно.  Это был расчет. А для победы команды надо было учесть все. "В крайнем
случае заменим", - решил Баграш.
    С   утра   был   введен   особый   рацион.   Легкий  ранний  обед,  отдых.
Заблаговременно прибыв на стадион, гидраэровцы проходили последний массаж. Сам
Мартин Юнг массировал ребят. От его крепких, умелых рук, мнущих мышцы, в тело,
в каждую жилу входила крепость и уверенность.
    Настя  и  Груша  на  цыпочках  ходили около душевой. Настя была тревожна и
сосредоточенна.  Груша  сердито ловила себя на том, что несколько раз мысленно
прошептала:  "Господи,  вот  бы  наши  выиграли,  вот  бы наши!.. Хотя бы один
гол!.."  Правда,  не  вслух, про себя. Но и это было недостойно управительницы
погоды. Бога, конечно, не было, но, кто знает, вдруг что-нибудь вроде. А вбить
мяч  Кандидову  надо  было  непременно, какими угодно средствами - земными или
небесными.
    Девушка постучалась в раздевалку:
    - Можно?
    - Погоди, мы тут все нагишом! - крикнул из-за дверей Фома.
    Минут  через  десять  все  были  одеты. Настя и Груша пришивали на голубые
майки  гидраэровцев  крупные  белые буквы. Команда, выйдя на поле, должна была
составить  слово  "гидраэровцы". Как раз одиннадцать букв. Карасик, бледный от
волнения,  ходил  по  раздевалке.  На  груди  его была буква "ы". Он был самый
маленький, и ему выпала последняя в слове буква.
    - Ну  конечно,  разве  мне  попадет хорошая буква, - сокрушался Карасик. -
Черт  его  знает,  конечно, "еры" должны попасть именно мне... Столько хороших
букв на свете! В одной нашей команде два "р", и ни одного мне не попалось. Вот
везет!  Груша, стоя на коленях и штопая порвавшуюся майку Фомы, пришепетывала,
держа булавки в зубах:
    - А  Тошка,  Тошка-то, ходит вешь шмутный, жлой да жадумчивый, как черт! Я
это к нему, а он: "Пошла ты, Аграфена", - говорит.
    - Ой, ты мне к шкуре пришиваешь! - заорал не своим голосом Фома.
    Груша откусила зубами нитку и встала с колен. Команда выстроилась у входа.
Мартин  Юнг  на  корточках  осматривал  обувь  игроков.  Он лазал рукой внутрь
бут-сов  в  самый  носок,  щупал  пальцами,  нет ли гвоздей, глядел, хорошо ли
прилажены щитки. Старик волновался.
    - Ребятишки!  -  сказал он, вставая. - Мартин Юнг есть спортсмен... Слово,
которое выговаривает старый спортсмен Мартин Юнг, есть честное слово. И я буду
повторять:  "Мы  побьем  их,  детишки,  вы  играете  на  гораздо  много  лучше
магнетовцев!  У них один Цветочкин. Его надо задерживать, блокировать. Антон -
это  верно, мастер прима! Но не надо себе вбивать в голову ничего такого. Надо
вбивать  ему мячи. Я уж давал вам тактику. Мы побьем их, детишки! Или я ничего
не  понимаю  в  футболе,  и  не  был тренер Спарты, и не ломал ногу на мачте с
"Глазго-Ренджерс",  и  не был великий хавбек, и я не Мартин Юнг, а просто пфу,
трепач. Я правильно говорю?
    - Правильно, Мартин Эдуардович, правильно!..
    - Только помните, детишки, не надо долго вязаться с мячом. Это не годится.
Много  ходить  тасовать  - таш-таш-таш, а потом потерял. Опять буду повторять:
наш  главный  принцип  -  техника  и  тактика.  Не  отдельный красивый трюк, а
корпорация.   Это   понятно?   И,  пожалюста,  играйте  с  душком...  как  это
говорится?.,  да,  да,  с  душой.  Рассержайтесь вы, кашалоты, растоптайте их,
сглотайте  их с головой. Мы побьем их, детишки, это как пить дать. О! Он вынул
из  заднего  кармана  плоскую фляжку, отвинтил, сконфузился: "Это мой допинг",
отпил  из  горлышка,  завинтил,  положил  фляжку  в  карман. Он хлопал тыльной
стороной ладони животы, трепал ребят по шее:
    - Ну,  ну, что за меланхолия, трепачи! Вы не на вое кресной проповеди, это
футбол!..
    Баграш вышел из шеренги и стал перед фронтом команды.
    - Ну,  хлопцы,  веселее!  - сказал Баграш. - Подбодрись, кашалоты! Я речей
разводить не умею, но сегодня скажу вроде Наполеона. Восемьдесят тысяч человек
смотрят  на  нас сегодня с высоты этих трибун. Играем сегодня за наше дело, за
нашу дружбу, так? За кубок играем и за человека. Против Антона и за него. Так?
Мяча  к  нему  не  подпускать.  Покоя  не давать. Мелкий пас. Короткая подача.
Ложные  прорывы.  Цель  -  сбить  с толку. Так? Цветоч-кина зажать. Держать по
очереди  по  пять  минут  -  Лепор-сков  и  Загуменный...  Ты, Коля, не сиди в
офсайде.  Всегда ты там пасешься, а нос у тебя долог - он у тебя за линию мяча
сам  заходит...  Ну,  сказано  вс„.  Выиграть должны - кровь из носу! Выиграть
можем!
    Есть?
    - Есть, капитан.
    - Ну, а ты, Настюша, ничего не скажешь?
    - Мальчики, вы сами знаете, - сказала Настя и покраснела.
    - Ни  пуха  ни пера, - зашептала Груша. - Да глядите, чтобы Женечку там не
зашибли. Вы все какие здоровые, а он вон какой...
    - Груша, избавьте меня от ваших забот!.. - взъярился Карасик.
    За дверью уже звенела трель судейской сирены.
    К  дверям раздевалки "Магнето" подошел Ласмин. Он возглавлял целый выводок
хихикавших, любопытствующих девиц.
    - На  футбольном  ристалище,  -  докладывал  Лас-мин,  -  еще  не выполота
романтическая травка. Сейчас я вас познакомлю с последним рыцарем эпохи...
    - Посторонним  сюда  вход  запрещен! - сердито сказал Кандидов, захлопывая
дверь перед носом Ласмина.
    До  начала  оставалось не меньше часа, но вместительные трибуны были почти
уже  заполнены.  Оркестр  сокращал  ожидание.  Эхо  стадиона множило трубы. На
бетонных призматических башнях полыхали вымпелы.
    Стадион   был  грандиозен.  Вокруг  бегового  шлакового  кольца  стелилась
бетонная  дорога.  Это  был  гоночный трек. На виражах бетон был круто поднят.
Поднят   и   выгнут.   Образовалась   исполинская  ванна  -  восемьсот  метров
укладывалось   в   ее   боргу.   Днище  ванны  прозеленело  футбольным  полем.
Сочно-зеленое  плато  было  расчерчено белыми известковыми линиями. Поле ждало
битвы.
    Недавно  прошел  легкий  дождь,  и теперь поле было пронзительно зелено, а
небо  сипело  во  всю силу цвета. Над стадионом вились легкие самолеты. Молнии
отблесков  пробегали через пропеллер. Почти останавливаясь в воздухе, вознесся
над  стадионом  вертолет-автожир. Он напоминал вентилятор, вставленный в небо.
Как будто без него мало было свежести в этом синем просторе.
    Маршальские  треуголки  распорядителей, скроенные из газет, придавали полю
батальный колорит.
    Зрители  были  терпеливы. Фанатики зрелища, они были влюблены даже в самое
ожидание.  А  кто  не  любит замечательных минут последних усаживаний, споров,
пересадок,  советов  заблудившимся,  передачи  программок,  наводки  биноклей,
далеких узнаваний, кивков и приветов! Можно не быть болельщиком и знатоком, но
нельзя  оставаться  равнодушным,  когда  воротам  грозит  гол,  и не разделять
трепета сорока тысяч братских сердец, так как половина стадиона стоит горой за
ту  же  команду  наверняка!  Нельзя не любить этих решительных ребят, вышедших
помериться  силами  в  атлетической  игре, загорелые лица и полосатые гетры, и
рокот моторов в небе, и ритм оркестра, и зелень, и флаги...
    Начались  соревнования.  В  гортани  радиорупоров  со звоном лопнула некая
пленка,  до  этого  как  бы  отделявшая  день  от официальной части праздника.
Вывалился  голос,  необъятный,  повсеместный,  но  сдавленный,  словно на звук
наложили   железный   бандаж.  Объявили  первый  номер  состязаний.  Это  была
стометровка. На меловой черте старта четверо преклонили колени.
    Стартер  поднял  руку  с  револьвером.  Взлетел  дымок.  Потом на трибунах
услышали  выстрел.  Четверо  ринулись  вперед,  словно  это  ими  выпалили  из
пистолета.  Победитель, взмыв с разбегу в воздух, порвал и далеко вынес грудью
телеграфный серпантин финиша.
    Тем временем на поле выкатился огромный мяч - он был выше человека - и лег
в  центре.  Пропела  сирена.  С  двух  сторон  на  мяч набросились одиннадцать
человек:  желтые  и  полосато-черные.  Это  были  химики  и печатники. Это был
пушбол.  Надо  было  выкатить мяч с поля за черту противника. В мяч упирались.
Его толкали руками, плечами, под него подлезали, на него карабкались, ложились
сверху,  с  него скатывались. Мяч медленно выпирался вверх, как воздушный шар.
Его  награждали  тумаками. Он катился на вытянутых руках игроков. Потом - всех
вас давишь! - мяч садился на траву.
    Вокруг  него  опять  закипала  возня, сопение, а мяч был неповоротлив. Мяч
казался добродушным слоном, которого донимало беспокойное двухцветное племя.
    На трибунах хохотали. Очень смешно. А ну, ну, химики!..
    Но  вскоре  все  уже  глядели  в  другую сторону. Там, где обычно в ваннах
бывает  отверстие  для  стока воды, на поле имелся люк. И вот из этого люка на
свет   вылезали  велосипедисты.  Они  несли  свои  машины  на  плечах.  Педали
велосипедов  беспомощно барахтались в воздухе. Острые лучики спиц вставали над
плечами,  как  штыки.  В  это  время раздался подземный гул. Он созревал, став
глухим  ревом.  Все  насторожились.  И на бетон выехали мотоциклы. Они сделали
несколько  неторопливых  кругов,  разогревая свою горячую кровь. Еще срываясь,
стреляли вдруг невпопад выхлопные трубы. Водители раскачивались взад и вперед,
понукая,  разгоняя,  махом  своего  тела  наддавая ходу. Они разминали суставы
застоявшихся  машин. Но уже бил набатом стартовый колокол, и начиналась гонка.
В этой гонке участвовали мотоциклисты и велосипедисты.
    Это  была  гонка с лидерами - самая потрясающая форма современного спорта,
самая  выразительная и синтетическая. Закачались колени трех велосипедистов. В
красном  трико,  похожий  на Мефистофеля, вымчал вперед чемпион Союза. Каждого
гонщика  поджидал  его  лидер-мотоциклист.  Лидер с ходу брал гонщика под свое
покровительство.  На  руле мотоцикла мерцало зеркальце. Лидер видел в нем лицо
подзащитного.  Приноравливаясь  друг  к  другу,  они  разворачивали  до отказа
пружинную  спираль  гонки.  Мотоцикл  гремел  впереди.  Он разбрасывал вихри в
сторону.  Он  расщеплял воздух. За ним неслось разреженное пространство. Спина
лидера  отбрасывала  невидимую  полупустотную тень. В бегущей расщелине бешено
качал  педали  велосипедист. Объявленный вне законов сопротивления воздуха, он
гнал с нечеловеческой быстротой... 50-60- 75 километров в час!
    Но  тут  требовался  тончайший  расчет:  не  взять  непосильного темпа, не
отстать  от  лидера,  не  сбиться  с  разуплот-ненной  струи, надо было пройти
двадцать  пять  километров  по кругу. Чемпион - Мефистофель - не торопился. Он
даже отстал от других. Он шел, вплотную припав к лидеру, колесо в колесо.
    Велосипедист  и  мотоциклист  были  неразлучны. Но славу и честь гонки они
делили  в таких же примерно пропорциях, как певец и аккомпаниатор на концерте.
На  виражах эта человекомоторная пара взлетала на высоту двухэтажного дома, на
самый верх бетонного борта ванны. Машины наклонялись. Они неслись плашмя, лежа
в  воздухе.  Только  центробежная сила спасала их от падения и гибели. В сорок
секунд  они  покрыли  восьмисотметровый  круг.  Мотор  рвался.  Красные колени
работали,  как  поршни,  с  дьявольской бесперебойной машинной частотой. Через
каждые  сорок секунд проносились они в громе мотора и страшном урагане мышц. И
человек  у  финишного  столба,  ловя  этот  промельк, подносил к их мгновенным
взорам щиты с убывающими цифрами: 9... 8... 7... кругов оставалось промчаться.
Красный  гонщик  развивал  теперь гонку неумолимо и настойчиво, как логический
ход.  Он  обошел  одного  из  соперников,  рано  выдохшегося,  и  подбирался к
переднему.  5...  4!..  Теперь оба соперника шли почти вровень, выкладывая уже
все наличные силы. Но у красного запас был израсходован несравненно меньше. Он
крикнул  что-то  лидеру,  подмигнул  ему  в  зеркальце. Он настиг соперника на
сумасшедшем  разгоне,  взлетел  к самому краю отвесного борта, ринулся вниз, и
они  стали  уходить  -  мотоциклист  и  гонщик - уходить, уходить, непостижимо
срастив  свои машины. Однако соперник прибавил ходу. Он неотступно следовал за
красным, готовый каждую секунду вырваться вперед.
    Два!..
    Трибуны   стали  вздыматься.  ("Садитесь!  Садитесь!")  Зрители  вставали.
("Газуй! Вперед!") Стадион вопил. ("Жми! Жми!")
    Один!..  Забил  колокол...  Лидер соперника газанул, пытаясь увлечь своего
выбившегося  из  сил  гонщика.  Но тот не дотянулся. Его снесло вбок. И тотчас
воздух,  сомкнувшись,  ударил  гонщика  в грудь, взял за плечи, откинул далеко
назад.  И  все увидели, как беспомощен и жалок тот, покинутый машиной. Красный
был  недосягаем.  Когда мотор устало стих, стало слышно, как приветствуют пару
победителей. Они медленно проезжали вдоль трибун.



    ГЛАВА 42
    Генеральный матч (первый тайм)

    Но   все  ждали  футбола.  Около  восьмидесяти  тысяч  зрителей  поглотили
последние  пустоты  на  склонах  бетонного котлована. Излишки расположились на
треке,  выплеснулись  на виражи. Чудовищный людской массив объял зеленое поле.
Глохли  звуки  оркестра.  Лишь  отдельные  трубы-выскочки, словив акустическую
удачу, иногда пронзали гул.
    Сидели  во  всех  проходах.  Был  занят  каждый краешек земли, каждая пядь
бетона.  Добела  накален  был  июльский  день. Сверкала белизной на солнце вся
отлогость котлована. Жарко - и почти все пришли в белом.
    Но вот вышел судья, рефери. Верховный правитель игры, страж ее законов. За
ним  шагали  четыре  помощника,  четыре  флагмана-лайнсмена  - судьи на черте.
Генеральный  матч  Спартакиады  профсоюзов  судил  старшина судейской коллегии
Севастьян  Севастьяныч  Буровой.  Седой  бод-ряга!  Публика приветствовала его
появление.  Севастьяныча  уважали.  Его авторитет одинаково признавался как на
поле,  так  и  на  трибунах.  Это  был  старый замоскворецкий клубмен, один из
зачинателей  российского  футбола.  Когда-то  он сам ("0-го-го-го!") игрывал в
известной   "Стрекозе",  как  фамильярно  называли  "СКЗ"  -  спортивный  клуб
Замоскворечья.  Потом  он  планировал,  администрировал,  строил  пролетарские
стадионы,  организовывал  и вел заводские кружки. Он был тонким знатоком игры,
но  терпеть  не  мог  выступать  на всяких диспутах с глубокомысленными темами
вроде: "Бегать ли судье по полю или стоять?", "Нужно ли держать свисток во рту
все время?.." Матерые чемпионы вроде Цветочкина недолюбливали его. Он не давал
запрофессионаливаться,   зачемпиоииваться.   Он  знал  все  повадки  и  уловки
мастаков.  Ни  один офсайд не ускользал от него: ни подножка, ни коробочка, ни
рубчик,  никакой потайной номер не мог пройти в его судейство. Он не суетился,
но  поспевал  распутывать  все  узлы  состязаний.  Он свистел редко, скупо, но
безошибочно.  К черту гнал он с поля ковал и костоломов, как он называл грубых
футболистов.  Однако  Севастьяныч  не  был  сторонником  вегетарианской  игры.
Известно было, что он явился защитником знаменитого параграфа 22, допускавшего
некоторую резкость нападения.
    В  руке судьи покоился невинный решитель судеб игры - круглый кожаный мяч.
Севастьяныч  нес  его,  как державу. Потом он бросил его на середину поля. Мяч
звенел  от напряжения. Его распирал нагнетенный, туго спрессованный воздух. Но
нежная  резиновая  пуповина,  через которую насос напитал мяч упругостью, была
перевязана,  скручена  и упрятана внутрь. Жестоко зашнурована наружная кожаная
сфера,   сшитая   из   восемнадцати  долек,  похожих  на  бисквиты.  Брошенный
Севастьянычем  мяч  прыгал.  Прыжки  затухали.  В агонии последнего взлета мяч
покатился  по  траве.  Его  положили  в  самый  центр  поля. И он лежал здесь,
очерченный магическим кругом, как Хома Брут в гоголевском "Вне".
    Выход  команд  был  прост  и  торжествен.  Две  стайки игроков - красные и
голубые - появились из люка.
    Выстроившись,  они  выбежали на поле. Картечь аплодисментов рассыпалась по
трибунам.  Сто  шестьдесят  тысяч  ладоней  отбивали  привет  героям  дня. Имя
Кандидова витало над трибунами. Кандидова узнали. Бинокли нашарили его.
    На  вышке  стадиона  четыре  фанфариста  задрали  вверх  серебряные трубы.
Трубачи  дули,  выпятив  щеки.  Фанфары  упирались  в небо, и на небе выдулась
радуга.
    Летчикам  тоже  было  интересно.  И  самолеты вычерчивали в небе круги над
полем, где в центре уже лежал на траве мяч.
    Над мячом капитаны обменялись рукопожатиями.
    - Ну, Антон, - сказал Баграш, - давай, чтоб по-хорошему.
    - Давай по-хорошему, - сказал Антон.
    Кинули жребий. Гидраэровцам выпало играть против солнца.
    Антон  махнул  рукой  своим,  указывая  на  теневую  сторону поля. Команды
разбежались,  согласно  статуту начала. Игроки заняли свои места. Они стояли -
одиннадцать  против  одиннадцати.  Красные  и  голубые.  Бутсы подминали траву
лунками  и  шипами  на  подошвах.  Стоял  у самого мяча форвард гидраэровцев -
Баграш,  а  по  бокам его - Фома и Бухвостов. Им выпал жребий начинать. Стояли
треугольником,    немного   поодаль,   защитники   -   хавы.   Застыли   беки,
бычки-защитники.  В  воротах  в  голу  переминались  с ноги на ногу голкиперы,
вратари  -  ловцы  опасных мячей. И стоял в воротах "Магнето" Антон Кандидов -
вратарь Республики.
    Команды  замерли в предначальной исходной расстановке, лицом друг к другу.
Они  почти  смыкались  краями  нападения. Они были прижаты друг к другу жаждой
борьбы и победы. Их сводило ожидание восьмидесяти тысяч.
    На  южной  трибуне  зажглись  сотни  маленьких  солнечних  вспышек: это по
вынутым  из  карманов  часам  отмечали  точное  время  начала. Все оцепенело в
тишине.  Все  смотрели на мяч. Восемьдесят тысяч, затаив дыхание, ждали начала
схватки.
    Судья  взял  в  зубы  свою  маленькую сирену. Она состояла, подобно сирене
Пана,  из  четырех  трубочек, мал мала меньше. Севастьяныч, пятясь, отбежал от
мяча,  как  от  бомбы с уже вставленным запалом. Ожидание нависло над полем. И
Груше  с  Настей  казалось,  что Севастьянычу стоит только свистнуть, и тишина
разрядится чудовищным всепотрясающим взрывом. Легкий тройной мелодический звук
сорвал с места все, что было на поле. Тотчас в стылой тишине послышался легкий
"тбум" мяча. Это уже была игра.
    Груша  ощутила  нечто вроде разочарования. Сирена пропела, и ничего такого
не  случилось.  Просто на поле произошла разом всеобщая и легкая подвижка. Мяч
перешел  черту.  Так это и есть игра? Но игра лишь занялась, и через минуту ею
было охвачено все поле.
    С  первого  же  момента  болельщикам, давно не видавшим игры гидраэровцев,
стало   ясно,   что  это  не  прежняя  команда.  Работа  Юнга  сказалась.  Под
аплодисменты  всего  стадиона гидраэровцы повели мяч головами. Мяч, не касаясь
земли,  передавался  с  головы на голову, пока не дошел до ворот противника. И
здесь  Бухвостов,  напружив шею, писком ткнул мяч. Но Антон спокойно взял его.
Гидраэровцы продолжали ломить стеной. Стадион о