росто с башкой распрощаться... Раз, два - и будь
здоров! Веришь ты, честное слово, забыл даже думать насчет прославиться там...
Нас  из  пулеметов  крошат  с  берега,  а  я  как  прыгнул  на мостик к ихнему
командиру,  по  нагану  в каждой руке: "Именем революции - полный ход!" Писали
там в приказе после о героизме... Вот почитай, документ есть.
    Он вынул из кармана удостоверение, расправил аккуратно сложенную бумажку.
    - А  вот,  как  нарочно,  когда  ловчишься,  лезешь на-передки, ну, можешь
поверить,  ни  шиша  не  получается,  ей-богу...  А ты, значит, тоже за славой
ударяешь, только по художественной части. Так. А батька где?
    - Папа умер, - сказал Карасик.
    - Эх,  вон как, Женя... Это мне жаль. Как же это Григорий Аркадьевич-то?..
А?  Он  сочувствующий  нам  был.  Эх... А ты, значит, тоже один? Компанию себе
завел хоть?
    Карасик мотнул головой отрицательно.
    - Это,  по-моему,  зря,  -  серьезно  сказал  Антон.  -  Смотри,  так живо
скуксишься.
    - А у тебя? - ревниво спрашивает Женя.
    - Странное дело, а как же! А комсомол?
    - Комсомол...
    Карасику  опять  стало  завидно  и одиноко. Ему захотелось посбить спеси у
друга.
    - Слушай, Антон, - сказал он, - а для чего ты в прорубь лез?
    - А  это  мне не впервой. Я уже раз нырял за замком от орудия. Ну, а потом
закаляться стал.
    - Ну, а здесь перед кем красовался? Все за славой гонишься?
    - Это  ни при чем тут, - смущенно заокал Антон. - Я им доказать хотел, что
не  в  святом  духе  суть.  Во  мне  духу  натощак  четыре тысячи девятьсот по
спирометру.
    - Эх, Тошка, Тошка, - солидно проговорил Карасик, - вырос, а такой же.
    - Ты  больно  умно-о-й!  -  смешно прогнусавил Антон. Он схватил Карасика,
легко подбросил его вверх и поставил на землю:
    - Проси пощады!
    Карасик  подставил  ногу.  Антон  споткнулся.  Женя бросился бежать. Антон
поймал  его.  Он поднял Женю и воткнул его головой в сугроб. Из сугроба смешно
торчали худые ноги в суконных ботиках на защелочках. Антон корчился от хохота,
приседал, хватался за живот и в конце концов в изнеможении свалился на снег.
    - Женька, Женька, ой, помру!.. Карасик вылез из сугроба и отряхивался.
    - Вот дурак! - сердился он. - У, дурак здоровый. Честное слово, дурак. Что
у  тебя за привычка - обязательно шею ломать?.. Дал бог силу, он уж и рад. Иди
ты, ей-богу... Как дам!..
    - Ну дай, дай! - приставал Кандидов.
    - Отстань, а то как стукну...
    - Ну стукни, стукни! Слабо? Карасик шлепнул Антона по шее.
    - Еще! - не унимался Антон.
    Карасик с ожесточением ударил Антона в плечо.
    - Как  муха!  Ты  как  следует, не бойся. Стиснув зубы, Женя изо всей силы
ткнул Антона в грудь... В груди у Тошки только ахнуло, как в бочке.
    - Силенка  имеется, - одобрил Антон, - а бьешь по девчачьи. Кулак надо вот
как складывать.
    И  Антон  поднес к носу Карасика свой огромный кулак, медленно поворачивая
его, как на вертеле.
    - Во, видал? Тяп - и ваших нет.
    Прохожие,  опасливо  косясь, сторонкой обходили разбушевавшихся приятелей.
От  возни  оба  разгорячились.  Антон  распахнул бушлат на крутой и просторной
груди.
    - Здорово это, что мы вот опять оба два...
    Но вдруг Карасик пошатнулся. Его словно ветром снесло вбок, и он схватился
за  выступ  дома.  На  позеленевшем  лице  резко  выступили дымчатые круги под
глазами.
    - Что? - Антон испуганно и заботливо нагнулся к нему. - Ты что, Женя?
    - Ничего,  пройдет... - бормотал Карасик. Но Антон перевидел на своем веку
достаточно голодающих и знал, как они выглядят.
    - Что  же  ты,  Женя,  мне не скажешь? - проговорил он с укоризной. - А я,
дурной,  развозился  здесь.  Э!..-  И,  окончательно расстроившись, он с силой
ударил себя кулаком в голову: - Аида к нам! У меня паек... И я тебя к столовке
прикреплю.


    ГЛАВА 11
    "Фиоловая вобла"

    Поев  в столовке маисовой каши и выпив какао со сгущенным молоком, Карасик
пресытился.
    - Э,  плохой  с  тебя  едок,  - сказал Антон. - Я тебе на два своих талона
набрал. Придется мне передним числом напитаться.
    Он  аккуратно  доел  все,  что  было  на тарелках. Собрал со стола хлебные
крошки  в  ладонь и тоже отправил их в рот. За едой разговорились. Выяснилось,
что  Антон работает сейчас по судоремонту. Революция требовала, чтобы пароходы
не только забирались, но и починялись.
    Поев, Карасик воспрянул и заторопился.
    - Куда? - огорчился Антон. - А я хотел с тобой в цирк сегодня - на борьбу,
там чемпионат.
    - Нет, мне надо, - уклончиво бормотал Карасик.
    - С  кем  это?  -  понимающе  подмигнул Антон. - Молодец Карась! Познакомь
когда-нибудь. Иди, иди...
    - Да нет, честное слово!
    - Да ладно, ладно уж... чувствую.
    Пришлось  Карасику  сознаться,  что он ищет славы не только в живописи, но
пробует  себя  также по части изящной словесности. Он писал стихи. Сегодня его
ждали  в  литературном  подвальчике "Фиоловая вобла". Там проводились диспуты,
литературные суды, поэтические рауты,
    - Ладно,  -  решил Кандидов, - и я с тобой. Карасик испугался. Куда такого
кита в тесный садок для воблы?
    - Нельзя, - сказал он.
    - Что  за  петрушка?  Что  это значит - нельзя?.. Нет такого места теперь,
куда  нельзя.  А  если  есть, так надо быстренько в Чека заявить: раз, два - и
будь здоров!
    "Фиоловая  вобла" помещалась в нетопленном подвальчике на бывшей Немецкой,
ныне  улице  Республики.  Некогда  здесь  была  шашлычная.  Теперь  стены были
испещрены  угловатой  кабалистикой,  оранжевыми  угольниками, зелеными кубами,
серебряными  спиралями  и  параллелограммами,  рыжими  кругами,  пересеченными
пучком прямых линий.
    Антон  долго  смотрел  на  картину,  висевшую у входа. Картина должна была
изображать  скрипача.  Из невообразимой и пестрой неразберихи торчал настоящий
смычок,  деревянный,  с  белым  конским волосом. А в левом углу, у самой рамы,
была  вделана  в холст электрическая лампочка. Очевидно, по случаю сбора лампа
горела.   Скоро  пришли  два  недоедающих,  худых  актера  из  ТЭПа  -  Театра
эксцентрических  представлений.  За ними, держась около стен, пачкаясь клеевой
краской,  вошли  пятеро  застенчивых, но старавшихся казаться бывалыми молодых
людей  из  частного  кружка  "Эго - я, влетающий, или Прыжок в бесконечность".
Потом  набились  какие-то  дамы  в  пенсне  и  капорах. Пришел и сел в стороне
нечесаный  старик  профессорского  вида в золотых очках. Явилась мужеподобная,
коренастая,  коротко стриженная девица в папахе и громыхающих сапогах, одетая,
как ей, видно, казалось, "под комиссара".
    Она размашисто подошла к Антону и хриплым басом спросила:
    - Свернуть есть?
    Оробевший Антон дал ей закурить.
    - Будем  знакомы!  -  сказала  она  и сплюнула. - Василиса Бурундук. Прозу
работаете или стихи?
    - Я так... тут, сбоку припека, - сознался Антон.
    Все  сидели  в  шапках,  шинелях,  шубах, кто в валенках, кто в солдатских
обмотках  и  толстых  американских ботинках. - Господа, пора бы уже, - сказала
дама  в  вязаном  капоре.  Услышав  "господа", Антон качнулся и хотел было уже
что-то  сказать,  но  Карасик  молитвенно  сложил  ладони,  и  Антон смирился.
Председатель, в стеганых ватных штанах, в красных высоких шнурованных ботинках
и  в  пиджаке  с  шелковыми лацканами - реверами, поднялся на эстраду. Он снял
шапку, пригладил волосы, зачесанные от левого уха через лысину направо.
    - Сегодня  мы,  -  произнес  он  необычайно  отчетливо, как конферансье, -
собрались,  чтобы заслушать творческие опусы наших собратьев. Первой выступает
со своими стихами наша подруга по лире Василиса Бурундук.
    Василиса  шагнула  на  шаткую эстраду. Доски заскрипели под ее сапожищами.
Она вынула изо рта цигарку, метко плюнула на нее и отбросила в сторону.
    - "Беатриче, или Ведьма на кресте", - возвестила она и заломила папаху.
    У нее был голос парохода общества "Русь" и замашки брандмейстера.
    Антон прыснул.
    - Не в склад, не в лад, поцелуй блоху в кирпич! - шепнул он на ухо Жене.
    На него обернулись. Женя укоризненно посмотрел на Антона.
    Следующим  читал Карасик. Он полез на эстраду, споткнулся. Все увидели его
детские  ботики. Голос его стал низким и неверным. Антон страшно волновался за
Женю.  Но  стихи Карасика даже понравились ему. В стихах говорилось о том, как
белые  офицеры  разыграли  в  чет и нечет жизнь пленницы... А потом над убитой
летал кречет. Почему кречет - это было не совсем понятно. Но рифмовалось это с
"нечет" превосходно.
    Антон  пушечно  зааплодировал. От него шарахнулись. Так как почти никто не
аплодировал,  то  его хлопки грянули, как выстрел. Антон смутился. Карасик сел
на  место,  ни на кого не глядя. Антон не решался сразу заговорить с ним. Женя
еще  тяжело  дышал  и был весь как будто в другом измерении. С ним нельзя было
еще  общаться так, запросто. Как водолаз с большой глубины не может быть сразу
поднят  на  поверхность,  а  должен быть проведен через промежуточные уровни и
давления,  так  и Карасик отходил медленно. Когда он выплыл на поверхность, на
эстраде  подвизался  самоуверенный молодой человек с моноклем. Он поднял руку,
откинул  волосы  со  лба, подтянул пальцами шею и завыл и заныл: Нервов нарыв,
Проклятое ноющее Я.
    Антон подозрительно и настороженно слушал.
    - Надо ему из другого глаза очко выбить, - сказал он на ухо Жене.
    И, дослушав, вдруг поднялся, наклонился вперед, навис огромным своим телом
над рядами.
    - Что ты хочешь делать? - спросил в ужасе Карасик.
    - Могу я? - спросил Антон,
    - Пожалуйста...   -   сказал  председатель,  пожимая  плечами,  и  пояснил
присутствующим: - Это наш гость, рекомендованный сегодня...
    Антон уже стоял на эстраде, упираясь макушкой в сводчатый потолок подвала.
Он  громогласно  откашлялся. Высокий, горластый, высился он над сидевшими, как
большой пароход среди лодок. Он тряхнул головой. Седая прядь его вскинулась.
    - Пер-Бако  это  львенок  а  не  ребенок клянусь душой о боже мой удар был
верен я умираю! - проревел Антон, ударил себя в грудь и спрыгнул с настила.
    Последовало  неловкое молчание. Кто-то нерешительно хлопнул. Карасик готов
был  исчезнуть  сквозь пол. Хоть бы свет погас!.. Но электричество, как назло,
горело сегодня отлично.
    - Все? - спросил председатель.
    - Все. Могу еще раз, если понравилось.
    - Господа,  товарищи!  -  закричал поэт со стеклышком. - Я не понимаю, что
это за издевательство. Ведь это же стихи Ростаиа...
    - Я  и  не  говорю,  что  мои, - сказал Антон невозмутимо. - А ты вот сдул
чужие, а под своей маркой продаешь! Эх ты, вобла!
    Поднялся страшный шум и визг. Скамейки сдвинулись с места.
    - Позвольте!.. Как!.. Что такое!
    - Кто его пустил?..
    - А ну, позво-о-оль! - громким, пристанским голосом сказал Антон, легонько
отстраняя  наседавших  на  него. - Раз это не его стихи. К нам в столовую один
чудак  приходил,  голодающий. За какао стихи читал от недоедания. За сочинение
какого-то  центрального  поэта...  Из Питера. Я и фамилию знал. На "Зе"... Нам
тогда объясняли, да забыл.
    - Докажите!  -  закричал  поэт,  выронив  из  глаза  стеклышко  и постыдно
краснея. - Предъявите факты...
    - Поз-во-о-оль! - опять сказал Антон. - Не махайся ты перед глазами!
    И Карасик двинулся к выходу под прикрытием его широких плеч.
    Они вышли в черный морозный воздух.
    - Ну, зачем тебе это? - спросил Карасик,
    - А чего они воображают?
    - Неудобно вышло.
    - Брось,  Женька!  Охота  была  тебе с ними связываться. Выродки какие-то,
тьфу! Мы с тобой, помнишь, какие книжки читали, а? А это ни красы, ни радости.
    - Много  ты  смыслишь!  -  рассердился  Карасик. - Я, конечно, в этом деле
глубоко  не  разбираюсь, - признался Антон. - Но у меня, веришь ты, Карасик, у
меня нюх, знаешь? Носом чую, что не подходящая это тебе компания. Брось ты эту
петрушку,  Женька,  записывайся  к  нам...  Вот  где  люди,  Женька, а? Можешь
поверить,  сам  даже  иногда  радуюсь.  Честное  слово!  Я не сразу тебя зову.
Поработай  - увидишь. Свяжешься с нами, плакаты будешь у нас делать, сойдешься
с  ребятами... Слышь, Женька?.. - Антон, пораженный какой-то внезапной мыслью,
даже  остановился.  -  Знаешь  что,  возьмешься  ты у нас раз в неделю занятия
вести?  С  ребятами  насчет искусства потолковать. Скажем, Леонардо да Винчи и
этот... как его?., вот вылетело... Рафаэль, что ли?
    - Выдумываешь  ты,  Антон.  Фантазия  у тебя богатая. Леонардо да Винчи!..
Очень это им нужно.
    - Женька, дурной! Слушать будут как проклятые! Это тебе не сиреневая вобла
твоя.  Люди  в  полном  смысле!  Разве  тебе понять!.. Пошли в цирк, как раз к
третьему отделению, к борьбе, попадем. Там сегодня бенефис Маски.
    И  Антон  принялся  рассказывать  Жене  о  чемпионате,  о  борьбе  и  даже
признался,  что  у  него  есть  свои планы в этой области. Его увлекала теперь
слава  чемпионов, французская борьба, призы, медали, аплодисменты. Он уже знал
назубок  все приемы: бра-руле, "макароны"... - все это он изучил до тонкостей.
Он  мечтал  сам  под  маской  сделать  вызов всем борцам, выступать инкогнито,
перевалять  всех  до  одного  на обе лопатки, получить приз и в последний день
самому  раскрыться  под гром аплодисментов и туш оркестра ("Под маской боролся
непобедимый молодой волгарь, бывший грузчик Антон Кандидов, ура!.."). Все дело
было только за маской. У Антона не было мануфактуры.
    Они  шагали  через  черный,  выстывший  и словно помертвевший город. Тьма,
полная  колючего  снега,  шастала  но улицам. Черны были окна. Пурга продувала
улицу  из конца в конец. Сугробы переваливали с середины мостовой, подбирались
к окнам домов. Где-то свистели. Раскатился выстрел.
    Они  шли,  легонько  и  дружно  шатаясь из озорства, как два одноклассника
после  уроков,  шагая  в  такт только им ведомому маршу. Его не надо было даже
петь.  Он  звучал  сам  где-то  очень глубоко. Рука друга, тяжелая и надежная,
давила  плечо  Карасика.  От  этого  делалось  теплее  на  душе. Между идущими
образовался  участок уюта и родства, укрытый от ветра, тьмы, стужи. Они прошли
мимо  сгоревшего  Гостиного  двора,  мимо музея, где за решеткой, уткнувшись в
сугроб чугунным носом, лежал царь, свергнутый с памятника у Липок.


    ГЛАВА 12
    В затоне

    Зима,  голодная  и  глухая,  проходила  в  работе,  в  дружбе.  В холодной
комнатушке,  у  распаленной  печурки-"буржуйки",  Женя  разводил  свою  кухню:
раскладывал  шпахтели,  мыл  в  жестянке  с  керосином кисти, грунтовал. Антон
любил,  придя  после  работы,  смотреть,  как работает Карасик. Он с уважением
прислушивался к вкусным названиям: умбра, сиенская зелень, польверонез, зелень
перманентная, голландская сажа, берлинская лазурь, кобальт, сепия. Карасик уже
перенял  всю  жестикуляцию  художников.  Он  научился  соответственным образом
отставлять  большой  палец,  потом медленно прижимать его к остальным четырем,
сомкнутым   в   кулак.  Отогнутым  кончиком  большого  пальца,  упирающимся  в
воображаемую кисть, он округло и пластично - обязательно пластично! - вписывая
что-то  в воздух, толкуя о форме и цвете. Так, водя выгнутым большим пальцем в
иссиня-дымном  воздухе,  он  объяснял товарищам Антона, комсомольцам-водникам,
классические   формы   и   линии.  Огромным,  докрасна  накаленным  прозрачным
кристаллом  выглядела  печурка  в  домике-времянке  на  затоне.  Одетые во что
попало,  полуголодные,  с  помороженными руками и ознобленными лицами, слушали
Карасика молодые ребята с затона.
    Карасик  пришел  к  ним в первый раз с великим страхом. Он был уверен, что
его  поднимут  на  смех,  что никто его и слушать не станет. Глядя поверх лиц,
осекаясь,  начал  он  лекцию.  -  Величайший  мастер  итальянского Возрождения
гениальный  Микеланджело  Буонаротти  был  несчастлив в своей великой жизни, -
сказал  Карасик и тут же смущенно словил себя на том, что в одной фразе сказал
"величайший" и "великий".
    Но  тут он рискнул взглянуть на лица и поразился. На него смотрело столько
глаз,  полных сочувствия и интереса, что следующая фраза, казалось, сама легко
и  уверенно  шла на язык. Карасик удивился вниманию, с каким слушали рассказ о
жизни  далекого  флорентийского  мастера. Никто не перебивал Женю, только один
раз на задней скамейке угрюмый и бледный от недоедания парень поднял руку, как
школьник.  Карасик настороженно поглядел на него. - Давайте здесь не курить, -
сказал парень и сел.
    Карасик стал завсегдатаем в домике на затоне. За четверть пайка в месяц он
рисовал  плакаты  по  судоремонту.  Водники  дивились  его быстрому искусству,
задавали  ему  вопросы наивные, но неизменно благожелательные. Угрюмый парень,
просивший на первом занятии не курить, приходил на занятия всегда самый первый
и  однажды  принес  показать  Карасику  тетрадку,  куда  он перерисовал виды с
открыток.
    Работа  в  затоне  была  тяжела.  Приходилось отдирать примерзшие к берегу
катера,  производить  обколку льда. Заброшенные, заржавленные буксиры валялись
на  берегу, как издыхающие киты. Было так холодно, что знобило при одной мысли
о прикосновении к морозному металлу.
    Однажды  во  время  лекции  по  затону  раскатился выстрел. Нервно залился
гудок.  В  мастерских  все  вскочили  и  кинулись  к дверям. Перепуганный Женя
побежал за всеми.
    - Сиди,  сиди!  -  остановил  его Антон. - Запомни, на чем остановился. Не
беспокойся: комсомольская тревога, тебя не касается.
    Антон, вероятно, хотел просто успокоить Женю. Но Карасик почувствовал себя
глубоко обиженным. Опять какая-то полоса отчуждения прошла между ним и Антоном
с его ребятами.
    К  весне  в  затоне  все  пришло  в  движение,  как  в гусятнике. Красили,
шпаклевали, выводили новые названия: "Свобода", "Заря Революции", "Память тов.
Маркина"...  Ледокол  "Громобой" уже вспорол Тарханку, торопя весну. Но черная
вода  среди  белизны берегов выглядела неестественной, озябшей, как цыпленок в
разбитом раньше времени яйце.
    Потом  наступил  день,  когда  с  коренной  Волги, из-за Зеленого острова,
донеслась  канонада ледохода. И, грохая, двинула Волга, вертя, круша и выжимая
на берег тяжелые льдины с обрывками дорог, с вешками, с конским навозом.
    Началась  весна.  И  как  знак  новой  экономической  политики, как первое
доказательство  нэпа,  открылась  на Немецкой кондитерская с настоящими, давно
невиданными пирожными, сдобами, слойками.
    Антон  и  Карасик  никогда  не  ходили  по  той  стороне  улицы  и  стойко
отворачивались,  когда  им  приходилось  быть  поблизости  от  соблазнительной
витрины.  Иногда, в праздник, друзья устраивали роскошный ужин. Они покупали в
складчину  белую  булку,  разрезали  ее пополам и медленно съедали, совершенно
счастливые.  Саратов давно славился своим пристрастием не только к французской
борьбе,  но  и  к  музыке.  Это  один  из  самых музыкальных городов в стране.
Концертанты всего мира знают это.
    Весной открылся городской парк "Липки". В уцелевших садах закипела сирень,
распахнулись  окна, и чуть ли не из каждого открытого окна понеслись экзерсисы
и  гаммы.  В  тенистых  улицах  с  развороченными  тротуарами  стало  звучно и
разноголосо,  как в коридоре консерватории, что на углу Никольской и Немецкой.
Под  сенью  "Липок"  тихо  миловались влюбленные. Полая вода укоротила взвозы.
Пристани  теперь  жались к самым домам. У пристаней закричали первые пароходы.
Как  истые  волжане,  Антон и Карасик все свободное время толкались на берегу.
Берег был загажен мешочниками, вонью тянуло из разрушенных пакгаузов. Но Волга
оставалась  Волгой, всегда новой, не знающей застоя, просторно текущей. И вода
была большой, прекрасной водой.
    Пароходы  ходили не по расписанию и с новыми именами, но голоса у них были
знакомые  с  детства.  И  друзьям  было  приятно  узнавать  старых  горластых,
подфрантившихся  знакомцев,  заимевших  новые  паспорта.  И Антон и Женя могли