ухвостов. - У нас это не полагается. Напишете
потом с недосыпу ерунду какую-нибудь.
    И он начинает трясти Фому так жестоко, что тот мигом очухивается.
    Утром  все  купаются.  Гидраэровцы  с  шумом  бросаются  в  воду, плавают,
кувыркаются, хлопают себя по плечам, по животу, по груди.
    - А-а... хорош-шо!..
    Они вылезают из воды. Тела их осыпаны радужными каплями.
    - А вы что же не окунетесь? - спрашивает Баграш Карасика.
    Этого  Карасик  боялся  больше всего. Он всегда старался быть застегнутым,
носил пиджак, покрой которого скрывал его немощность. Но тут делать нечего. Он
извлекает  из  куртки и из штанов свое тело, которое ему кажется до неприличия
белым  по  сравнению  с шафрановыми фигурами гидраэровцев. Ежась, он аккуратно
макает  свои  невзрачные  стати в воду. Вода довольно холодная. Карасик делает
усилие и, бултыхнувшись, влезает поглубже,
    - Вид  у  меня...  -  говорит  он  виновато. - Подправиться вам следует, -
говорит  Баграш.  В  голосе  его  нет  насмешки. - На солнце побольше, спортом
занимайтесь, это все дело наживное. Кость имеется.
    Между  тем  Фома и Бухвостов, голые, бегают по песку. Фома идет вприсядку,
выворачивая  босыми  пятками  песок. Бухвостов сделал стойку и пошел на руках.
Солнце всходит с реки. День будет чудесный.
    - Постучим? - говорит Фома.
    - Пошли, - отвечает Бухвостов.
    Откуда-то из-под сиденья вытаскивается футбольный мяч.
    - Ах,  сукины  дети,  -  говорит  Баграш,  - захватили-таки! Давайте сюда,
принимайте!.. Раз! - кричит он Карасику.
    Мяч,  как  болид,  пронесся над самым ухом. Карасик слышал легкий шорох, с
которым мяч рассекал воздух, и невольно отпрянул в сторону.
    - Главное, мяча не бояться, - сказал Фома.
    - Мяча  бояться  - ничего не выйдет, - подтвердил Бухвостов, нацеливаясь с
другого  боку. И Карасик с размаху сел на песок, с гудящей головой, от которой
отскочил твердый, как чугунное ядро, мяч.
    - Вот так, - удовлетворенно заметил Фома, - хорошо! Головой приняли.
    Они воткнули два прутика, отчеркнули ворота на песке.
    - Только не больше пяти минут, - предупредил Баграш. - Начали!
    - Есть!
    - Принял...
    - Подача...
    - Сильно!..
    И  мяч,  понукаемый  этими  короткими  возгласами, резво заходил от ноги к
ноге,
    - Беру!
    - Перевод.
    - Даю...
    - Пас!
    - Сади!
    - Гол?
    - Там!
    - Сидит!..
    Стиснув зубы, Карасик лягнул катящийся на него мяч.
    - Хорошо! - сказал Баграш. - Первое дело - мяча не трусить.
    Карасик,  подбодренный, бросился грудью на мяч и получил удар под ложечку.
Он  сел  на песок задохнувшись. Он вдруг разучился дышать, потом вспомнил, как
это делается, и втянул воздух широко открытым ртом.
    - Кончили,  кончили!  - кричал Баграш. Но гидраэровцы разыгрались и гоняли
мяч.  Тогда Баграш вынул маленькую судейскую сирену и свистнул. Звук этот вмиг
отрезвил глиссерщиков. Фома поймал мяч, сдул с него песок. Бухвостов взялся за
брезент, которым укрыли мотор.
    - Выключен?
    - Выключен.
    - Контакт?
    - Есть контакт...
    Машина   рванулась,  толкнула  воду,  потом  выдрала  нос  и  начала  свой
скользящий бег. И пошла колесом вода с боков. Понеслись справа, слева берега.


    ГЛАВА 20
    "Лермонтов"

    С  реки  идет  прогретый  ветерок. Волга отдает накопленное за день тепло.
Зеленая  звезда  бросила  прерывистую  дорожку  поперек  реки. У острова горит
багровый  огонек  бакена  и  шевелит в воде хвостиком отражения. Вода тихонько
чмокает  берег и поблескивает, как станиоль. А у того берега все черно и тихо.
Только  иногда  продернется  вдруг  серебряная нить и оборвется, словно струна
беззвучно лопнула.
    Где-то  далеко, на коренной, гулко бьет колесами о воду тяжелый буксир. По
зеркальной  целине  плывет  ноющее  гудение  тяги  в топках и доносится глухое
биение, будто кровь стучит в ушах.
    - Э-э-эй!.. На плоту-у...
    - Ого-о-о?
    - Ло-от поднимай...
    - Ладно-оть...
    Ночь  тычется  в  лицо  и  ладони,  теплая,  шершавая,  влажная,  как губы
жеребенка.  Кандидов сидит на причальной тумбе. Он вяло тренькает на балалайке
и ловко во время паузы подбрасывает в рот подсолнухи. Потник валяется вместе с
рукавицами  на палубе. Плывет мимо вода, огромная, нескончаемая. Антон вдыхает
во  всю  грудь  сыроватый  воздух надволжья и чуть не захлебывается. До чего ж
хорошо! Плакать хочется или заорать во всю глотку, чтобы спало это томительное
оцепенение!
    И  внезапно,  расправив  плечи,  Антон  ор„т:  - Ого-го-го!.. Кан-ди-до-ов
Ан-то-о-он!..  "0-он!.."  - далеко отзывается эхо. Просыпается дед-водолив. Он
чешет кадык, зевает, утирая рот бородой.
    - Что ты народ тревожишь, оглашенный?
    Кандидов  смолкает.  Ему неловко, что он забылся. В такие вечера он сам не
свой.  Опять  просыпается  в  нем  и начинает баламутить с бешеной силой жажда
какой-то необыкновенной жизни, а пора бы уже угомониться.
    В  комнате  для  пассажиров  мирно похрапывают люди. Они лежат вповалку на
скамьях, на полу.
    Они  ждут  парохода,  и  у  каждого есть свое направление в жизни, лишь бы
билет достать.
    Мерцают  тоновые  и  сторожевые огни на мачтах. Антон плюет в воду, полную
звезд. Вода у пристани течет воронками, маленький водоворотик уносит плевок.
    - Сегодня сверху какой идет? - спрашивает он водолива.
    - "Пушкин" сегодня.
    - "Пушкин",  -  повторяет  Антон.  -  Вот  знаменитый был человек! Поэт...
Сколько  с  тех  пор  навигаций  прошло, а фамилия все гудит! И ведь при каких
условиях жил, притесняли как! А выбился все-таки как-никак. А теперь, возьмем,
я - все дурак дураком.
    - Тебе  грех  жаловаться.  Тебе фарватер кругом свободный. На большой реке
живем, воды хватает. Плыви, пожалуйста, куда требуется. Ты бы учиться шел. Вон
Петька Косой старшим помощником на "Льве Толстом".
    Сережка - летчик. Я вот и то из бакенщиков в водоливы произведен.
    - А  я  все  никак  себя  доказать не могу. Был Кандидов, и есть Кандидов.
Тошка  Кандидов,  и  вс„. А кто такой Кандидов? Чего такое Кандидов? Зачем ему
вообще  фамилия  дадена  -  неизвестно...  Канди-до-о-ов!  - орет во все горло
Антон. - До того берега еле дойдет.
    Он  спрыгнул  с  причала  и  направился к куче арбузов. Водолив молчит: он
знает  -  сейчас  этот  оглашенный загубит один арбуз. Бог с ним - раз тоска у
человека, можно один арбуз и сгубить.
    -- Грешишь, тамада, - говорит он все-таки, - с жиру бесишься. Да тебя ж по
всей Волге знают!
    - Э, что там знают! - отмахивается Антон и выбирает арбуз.
    С  арбузом  под мышкой он возвращается обратно. Забирается опять на тумбу,
вынимает складной нож. Шлепает холодный шар. Щелкает пальцем. Арбуз отзывается
добрым  звоном.  Он  спел,  налит  соками.  Антон  сжимает его, поднося к уху.
Слышится   легкий   хруст.   Пристроив  арбуз  на  колени,  Антон  старательно
выцарапывает  на гладкой корке: Антон Кандидов. Он подходит к фонарю, любуется
на свою работу и, размахнувшись, швыряет арбуз в Волгу.
    - Плыви,  друг,  на  низ! Пускай знают - есть, мол, на Среднем плесе такой
Антон Кандидов... существует.
    - Тамада,  не  балуй! - говорит водолив, привыкший к чудачествам Антона. -
Что ты, в конце концов, мальчика строишь!
    Великолепный  бас  профундо  большого  парохода... Гудок повис над рекой и
заглох потом, как будто взяли аккорд на органе.
    - Низовой почтовый подходит, - говорит водолив.
    Антон  не  спрашивает,  какой пароход идет снизу. Это его пароход. Сегодня
проходит   "Лермонтов",  тот  самый,  на  мостик  которого  он  взбегал  ночью
восемнадцатого  года  с наганами в каждой руке. А теперь этот пароход ходит от
Нижнего до Астрахани, ходит нарядный, везет веселых пассажиров. И никто из них
не  знает,  что  на  маленькой  пристани ждет грузчик Антон Кандидов - красный
волгарь, завоеватель парохода.
    Уже  видны  отличительные  огни  - изумрудно-зеленый н раскаленно-красный.
Сотрясая  звездные  миры,  пароход  дает  подходный. Гудок медленно оседает, и
окрестности долго истолковывают его так и этак.
    Вот  уже  дали  свет  на  верхней  палубе. Пароход подваливает - огромный,
ослепительный,  он начисто заслоняет собой ночь. Колеса работают то вперед, то
назад.   Борта   пристани  и  парохода  сближаются.  Между  бортами  клокочет,
всплескивает  бестолочь  воды. Скрипят кранцы. И все на пристани приосанилось,
преобразилось. Темнота сбежала и стоит за мостками на берегу. И водолив уже не
вялый, непроспавшийся дед, а расторопный заведующий пристанью. Старпом, блестя
пуговицами, сбегает на пристань:
    - Выгрузка сорок восемь мест. Есть что грузить?
    У  касс толпятся пассажиры. Начинается посадка. Гремя чайниками, волоча по
трапу тяжелые мешки, пассажиры перебираются на пароход.
    Застенчивый  человек  в  легком  подпитии  провожает  дочку.  Девочке  лет
тринадцать.  На ней пуховый платок, завязанный крест-накрест на груди. Девочка
ушла на пароход, а отец все втолковывает ей, перегибаясь через перила:
    - Так  ты,  Нюша,  маме  твоей  и передашь - хорошо, мол, устроился, слава
богу, и приглашает опять, мол, к себе. Поняла?
    - Поняла... - ворчливо отвечает Нюша.
    - Не забудешь?
    - Да не забуду же!..
    - И  не  пьет,  скажи,  в  рот не берет, ни боже мой! Сегодня не в счет...
Гостинец не потеряла?
    - Давай, давай на погрузку, - раздается с мостка женский голос, глубокий и
низкий. - Поживей там на пристани. Хочу в Вольск вовремя прийти.
    На  пристань  сходит  с  парохода маленькая коренастая женщина в форменном
кителе и фуражке.
    - Кандидов есть?
    - Есть, товарищ капитан. Подбегает Антон.
    - Здорово, тамада! А ну, давай по-кандидовски, раз-два...
    - По-о-озволь!   -   кричит   Кандидов.  Скрипят  мостки.  Идет  погрузка.
Ритмически прыскает помпа на пароходе.
    - А   я  тебе  книжки  сменить  привезла.  Успеваешь?  -  говорит  капитан
подбегающему Кандидову. - Прочитал?
    - Ясное дело... По-о-о-зволь!
    - Ваня,  дай  ему  книжки! У меня там отложены, - кричит наверх энергичная
водительница "Лермонтова",
    Муж капитанши, учитель в пенсне, проводящий на пароходе каникулы, приносит
книжки.
    - Вот   списочек,   -   кричит  Антон,  пробегая  с  кладью  на  спине.  -
По-о-озволь!..
    - Нюша,  -  не унимается провожающий, - ты где?.. Граждане, извиняюсь, там
девочка такая едет, Нюша. Позовите ее...
    Хмурая Нюша выходит на нижнюю палубу парохода.
    - Нюша,  ты  не  забудешь? Ты скажи - папа на низ работать нанялся. Насчет
одежи,  обуви  пусть  не  сомневается. Третий гудок и два коротких отрывистых,
чтобы скинули чалки.
    - Тих-ай!
    Шипит пар. Под кожухом пришли в движение большие многолопастные колеса.
    - Тамада,  поступай ко мне помощником по грузовой части! - кричит с мостка
веселая капитанша. - Судно тебе известное.
    Черный  раскол  встает между пристанью и пароходом. За колесом пошла вода.
Белая пена, завиваясь кругами, закипела позади.
    - Нюша, ты так, стало быть, и скажи - папа прокормит, мол, скажи.
    - Да ну тебя, уже сто раз сказал! - буркнула девочка с парохода.
    - Вот,  - закричал в ночь провожающий, - а если она, мама твоя, значит, не
согласна... тогда скажи... папа говорит... - И он заплакал.
    Пароход  унес  в  ночь свои огни и шумы. И тотчас ночь заняла свое место у
пристани,  вернула  тишину,  утихомирила  воду,  пролегла  черными  мерцающими
далями.  Кандидов  сбросил  рукавицы  и скинул потник. Он собрал книги и пошел
спать.
    У  берега  качнулась,  заплюхала  об  воду лодка, подошли и побежали вдоль
берега валы от разворачивающегося "Лермонтова".


    ГЛАВА 21
    Гидраэровцы

    Пока  дошли  до  Горького,  Карасик  успел  близко  сойтись  с ребятами из
Гидраэра.  С  Баграшом  и Фомой он сблизился очень быстро. Как-то на стоянке у
Мурома  Баграш  разговорился,  и  Карасик  узнал,  что  водитель  глиссера был
когда-то одним из первых русских летчиков.
    - Летали  мы  на  этажерках тогда. Форменные этажерки, - говорил Баграш. -
Летишь  на  такой  ширмочке.  Ветер треплет матерчатую перепонку на деревянных
ребрышках,  а  между  собственными  ногами  землю  видишь. Летишь себе, машина
козыряет,  валится,  руками  за  стойки  хватаешься,  а  на  земле  инструктор
отвернулся,  руками  за  голову хватается и спрашивает у окружающих: "Ну, как?
Гробанулся  уже  или  падает  еще?"  А  нос это у меня в 1919 году на Западном
фронте.  Совсем  я еще тогда был мальчишкой. Перебило мне пулей бензинопровод.
До  своих  я кое-как дотянул, а у земли мотор отказал. Я и вмазал в канаву. За
боевую  операцию - орден, а за капот - вот это украшение на всю жизнь. И после
этого...  стал  как-то  летать  не  совсем  точно, не то что вылетался, но так
как-то  уверенность  ушла.  -  Он  угрюмо  отвернулся. - Ну, глиссер тоже дело
отличное...  На  торпедных  катерах  не  приходилось  вам?  Тоже  ведь принцип
глиссера.
    - А в воздух не тянет? - спросил Карасик, в котором любопытство журналиста
пересилило деликатность.
    - Смешно спрашивать! - сказал Баграш и отошел в сторону.
    От  Фомы  Карасик  узнал, что хотя Баграш замечательный знаток глиссеров и
все  свои  силы,  все  свое  время,  все  свои  знания отдал им, но об авиации
говорить с ним не на до. Это его больное место.
    - Вылетался старик и страдает.
    - Какой  же  он старик? - удивился Карасик. - Ему и тридцати пяти еще нет,
верно...
    - Мало что, - сказал Фома.
    С  Фомой  Карасику  было легче всего. Когда не был г рядом Бухвостова, чья
хмурая насмешливость угнетал; Фому, - тот был болтлив и откровенен. К Карасику
он относился с уважением.
    - Ваше дело тоже, наверно, трудное, - говорил он. - Нервов стоит.
    Карасик  привык,  что  всюду,  куда бы он ни приезжал, люди, с которыми он
знакомился,  обязательно  спрашивали,  сколько ему платят за строчку в газете.
Только здесь, на глиссере, никто не спрашивал об этом. Фома интересовался, как
Карасик  пишет,  что  он  выдумывает,  а  что  правда  и  как  одно  с  другим
соединяется.  Карасик  с  удовольствием  объяснял,  а  Фома платил ему, в свою
очередь, полной откровенностью. Он признался раз, что заветная его мечта - это
пойти  на  новом,  собственной  системы глиссере мимо деревни, где он когда-то
работал на кузнице.
    С  Бухвостовым  сговориться  было  труднее  -  он  был  молчалив.  Карасик
чувствовал,  что  механик  относится  к нему с некоторой подозрительностью. От
Фомы  Карасик  узнал,  что  Бухвостов  из  бывших  беспризорников, жил в одном
детском  доме с конструкторшей Настей Валежной и до сих пор томится из-за нее.
А Настя держится со всеми ровно, и Бухвостов страдает и злится.
    В  Москве  Баграш,  Фома,  Настя  Валежная  и  Бухвостов  жили в маленьком
общежитии.  Все  работали  и  учились  в заводском учебном комбинате Гидраэра.
Баграш  был  главой  маленькой  коммуны.  На  одной  из стоянок, когда глиссер
гидраэровцев  нагнал  дожидавшегося  их "американца", Карасику удалось наконец
поговорить  толком с очень ему приглянувшейся конструкторшей Гидраэра - Настей
Валежной.
    Глиссеры  стояли  рядом. Корректные, молчаливые американцы, ведшие глиссер
по  поручению  своей  фирмы,  скребли и чистили машину, а Настя, сделав нужные
записи в бортовом журнале, прибежала к своим.
    - Умираю...  пить!  - сказала она, обмахиваясь рукой. - Только скорее, мне
некогда.
    Все  наперебой  кинулись  поить  ее.  Только  Бухвостов  стойко  продолжал
копошиться в моторе.
    Настя  заглянула  в  глиссер.  Фома  пытался что-то прикрыть, но Настя уже
заметила  беспорядок,  мусор  на дне, объедки, завернутые в газету и засунутые
под  сиденье.  Потом  она  внезапно подошла к Бухвостову и отвернула ворот его
рубашки.
    - Фу,  -  сказала  она,  -  не  смотреть  за  вами,  так  зарастете... как
маленькие, честное слово!
    - Это  на  американском  на твоем можно в крахмальной гаврилке щеголять, -
оправдывался Бухвостов. - А тут живо к черту вымажешься...
    Но Настя распекла всех за грязь, беспорядок,
    - Вы что думаете, футболисты? - сказала она.
    - Я вот тоже сперва относилась так к американской машине. Лишний шик, мол,
а  теперь  вижу,  какая  у  них  замечательная  машина,  сколько  у  нас  наша
неряшливость километров в час съедает. Сколько воды тащили из-за этого!..
    Она  говорила,  энергично потряхивая волосами, задорная и строгая. Карасик
улыбкой  участвовал  в  беседе  глиссерщиков.  Ему очень хотелось поговорить с
Настей. Настя оглянулась на него:
    - Ну, товарищ Евгений Кар, как вам у нас?
    К  Карасику не прививался псевдоним. Все просто его называли Карасиком. Но
тут  как  раз  он  предпочитал,  чтобы  конструкторша  называла  его интимно -
Карасик. Обращение "Евгений Кар" огорчило его официальностью.
    - Корреспондент наш - молодец!- сказал Баграш.- Он уже в футбол стукает...
    - И от мяча не бегает, - заметил Бухвостов.
    - Ив воду больше не падает, - добавил Фома.
    - А  вы,  видно, так меня и не призна„те? - сказала вдруг Настя, смотря на
Карасика.
    Карасик  давно  уже  мучился, стараясь вспомнить, где он встречался с этой
девушкой. И теперь только он вспомнил.


    ГЛАВА 22
    Настя

    С  Настей Валежной он познакомился в воздухе на высоте девятьсот пятьдесят
метров  три  года  назад.  Это  был  первый  дальний  рейс  нового  советского
многомоторного  самолета.  Летели  строители,  инженеры,  члены правительства,
журналисты.  Карасик  был  командирован  спецкором. Пассажиры дремали в мягких
креслах, убаюканные шумом мотора. Самолет слегка бросало. Ветер был сильный, и
вскоре  шатание  усилилось.  Горизонт  то  закрывал,  вздымаясь,  все окно, то
заваливался куда-то под пол. Земля качалась внизу, как качается плоскость воды
в  резко сдвинутой кадушке. Самолет лез, слегка покачиваясь, в воздушную гору,
потом  вдруг  ухал носом в бездну. Ноги никак не могли достать уходящий из-под
них  пол.  Хотелось  схватиться  за  ручку  кресла,  за сиденье, за что-нибудь
надежное,  неподвижное.  Но  все  летело к черту в прозрачную яму, в воздушный
провал. Начиналась болтанка.
    Позади  Карасика в кресле страдал плотный военный. Это был почтеннейший из
пассажиров.  Его  грудь  была  украшена не одним орденом Красного Знамени. Ему
было  душно,  он  расстегнул  ворот  и  с  отвращением посматривал в окно, где
пучился  и  опадал  горизонт.  Проклятая  болтанка!  Его, одного из славнейших
героев гражданской войны, участника лихих боев, трясло сейчас, как пехотинца в
седле.  Ему  было  неловко,  ему  было  худо. Его мутило. Глядя на него, стали
страдать  и  другие.  В  это  время  в  потолке  кабины открылась дверца люка.
Показались  маленькие  ноги в штанинах комбинезона, потом по стальной отвесной
лесенке мигом спустилась проворная тоненькая девушка. Ее появление сверху было
неожиданно  и  даже  несколько  обидно  для пассажиров. Все считали себя гордо
реющими  выше  всех,  а  тут,  на  поди, оказывается, над ними, выше них, была
какая-то девчонка.
    Пассажиры  забыли,  что над ними помещение для бортмехаников и мотористов.
Девушка,  нагнувшись, долго и внимательно глядела через окно кабины на вросшие
в  крылья моторы. Потом она взглянула на пассажиров и улыбнулась. Улыбка у нее
была  славная,  необидная, подбадривающая. Приосанились даже самые укачавшиеся
пассажиры. Военный на минутку тоже подобрался было, но самолет резко осел вбок
и  вниз.  Тошнота скрутила военного. Девушка, уверенно ступая по шаткому полу,
подошла  и  заботливо склонилась к нему. Карасик увидел, что к ее комбинезону,
рядом  со  значком  "КИМ", приколота крохотная тряпичная куколка - футболист с
круглой пуговкой, изображающей мяч. Военный силился улыбнуться.
    - Что, мутит вас, товарищ? - просто спросила девушка.
    Она  открыла  шкафчик  на  переборке  кабины  и  вынула  оттуда  несколько
пергаментных пакетов.
    - Пожалуйста,  товарищ,  - сказала она. - Вот берите. Вы не стесняйтесь...
если мутит...