оворили мальчики.
    - То пароходы. А хотите на паровозе?
    Хотят ли они? Хотят ли они ехать на паровозе?! Многим ли удавалось в своей
жизни  ездить  на  паровозе  в  будке машиниста?! Сколько таких счастливцев на
свете?  Раз-два  -  и  обчелся. Машинист помог им влезть по стальной скользкой
лесенке. Наверху, еще не совсем веря своему счастью, Женя и Тошка первым делом
увидели два ряда оскаленных белых зубов и два сверкающих глаза.
    Это улыбался ребятам кочегар.
    В  будке  было очень жарко. Машинист отпил из жестяного чайника, стоявшего
на  деревянной  полке  под  самым  окошком,  очень  домашней  и  совершенно не
вяжущейся  со  всем  железным  машинным  обиходом.  Опять  донесся звук рожка.
Машинист  за  что-то  потянул,  и  паровоз  засвистел, заголосил с невероятной
силой.  Мальчики  едва  не оглохли, но не подали виду, что струхнули. Машинист
взялся  за рычаг. Кочегар поддал жара в огненное нутро локомотива. Из открытой
топки  на  мальчиков  полыхнуло нестерпимым жаром. Вдруг все заходило ходуном,
под   ногами  задрожало  и  заскрежетало.  Какая-то  долго  сдерживаемая  сила
вырвалась на волю.
    "Ах-ах-ах!.. Ха-ха!" - заухала паровозная труба.
    Локомотив  мягко взял с места и пошел, пошел, дав задний ход, таща состав,
чуть-чуть  стуча. Так, пятясь, локомотив вывел вагоны на другой путь. Здесь он
опять  звонко  и  молодцевато гаркнул, опять пошел перезвон буферов, как будто
несколькими  молоточками  вразброд  ударили  по  цимбалам,  и  локомотив пошел
передним ходом, подталкивая перед собой вагоны.
    Все  это  было  так интересно, так необыкновенно, что мальчики готовы были
уже   изменить  своим  пароходам  и  сделаться  в  будущем  не  капитанами,  а
паровозными  машинистами.  Но  нужно было выяснить еще один существенный пункт
железнодорожной службы.
    - А у паровозов названия бывают? - спросил Женя.
    - А  как  же,  -  сказал  машинист. - Разные системы. Допустим, "Кукушка",
"ОВЭ", "Щука".
    - Нет,  это  что,  а  вот  как у пароходов: "Князь Серебряный", "Цесаревич
Алексей", "Княгиня"...
    - Мы,  железнодорожники,  народ  норовистый,  -  отвечал машинист, - народ
гордый,  лучше  уж  кукушкой  или овечкой, чем волком именоваться - по всякому
начальству  да  по  князьям. Хотя я так полагаю, что придет время, когда и для
паровозов, возможно, подходящие имена найдутся.
    - А папаня так говорит насчет пароходов, - вмешался Тошка.
    - Ну,  вот  видишь... - сказал машинист. - А нос наружу не высовывай, а то
на стрелке отхватит. И не полагается мне по циркуляру посторонних возить...


    ГЛАВА 5
    Машинист назначает на восемь

    Когда  ребята  накатались  и каждый по разу даже тянул за ручку, заставляя
паровоз свистеть, машинист помог им слезть недалеко от пристани.
    - Папаню  увидишь,  -  сказал  он  на  прощание  Жене, - скажешь: Семенов,
машинист...  запомнишь?..  Семенов  просил прием на восемь часов перенести. Он
знает. Не забудешь?
    Женя в точности передал поручение машиниста Семенова папе.
    - Хорошо, - сказал доктор. - Я знаю.
    - А ты его послушаешься, папа?
    - Кого послушаешься? - удивился отец.
    - Машиниста Семенова?
    - Иди и не путайся не в свои дела, - сказал папа и ушел в кабинет.
    Женя  редко  приставал  с расспросами к отцу, потому что и папа никогда не
вмешивался  в  дела  сына.  Женя  учился хорошо и никаких хлопот по этой части
доктору  не  доставлял.  Доктор был человеком очень уважаемым в городе. Он вел
образ  жизни  замкнутый,  но его все знали. Все знали, что он работал раньше в
одном уездном городе, имел неприятности с полицией, потом приехал сюда. Вскоре
после  этого  от  него  ушла  жена, мать Жени, - бежала с богатым гуртовщиком,
переправлявшим  из-за  волжских  степей огромные стада. В доме всем заправляла
старая  экономка  Эмилия  Андреевна.  Отец  часто  и надолго запирался в своем
кабинете, а наутро вставал с опухшими глазами, опаздывал в больницу и старался
не смотреть на Женю. А Эмилия Андреевна выносила потом пустую бутылку и качала
головой.  Иногда  вечером,  не  зажигая огня, отец подходил к роялю и не очень
чисто,  но  с  настоящим  чувством  играл Грига. Женя тихонько входил, садился
рядом.  Доктор  целовал Женю в лоб и уходил к себе. Он редко говорил с Женей о
политике,  но  Женя  сам  рано стал читать газеты, и дома слово "царь" звучало
совсем не так, как в гимназия, - словно с титула сдирали всю позолоту.
    Была  война.  Люди  говорили  о  политике с оглядкой, но Женя уже научился
понимать,  что  белые  места в газете, оставшиеся на месте вырезанных цензурой
сообщений,  говорят  гораздо  больше, чем аккуратно напечатанные строчки. Женя
уже знал, что такое "гласные думы" или "гласный надзор", и давно не путал этих
понятий.  Но  то,  что  показывал  ему Тошка и с чем сталкивался Женя во время
своих  похождений  с  приятелем,  очень  многое ему объяснило, многое раскрыло
по-настоящему.   Раньше  об  этом  он  читал  или  слышал.  Это  казалось  ему
невероятным,  а  Тошка  запросто  подводил  его  к  этим вещам и людям, словно
говоря: на, смотри, вот какие штуки бывают в жизни...
    На  другой  день  после  путешествия  в  "полосе отчуждения" доктор заявил
Эмилии  Андреевне,  что  он будет принимать в восемь. Прием был давно окончен.
Эмилия Андреевна удивилась, а Женя подумал: "Значит, послушался машиниста".
    Ровно в восемь пришел машинист Семенов. За ним вскоре позвонил с парадного
пленный  чех  Балабуж,  затем пришли еще трое: двое в солдатской форме, один в
чесучовом  пиджаке.  И вдруг ввалился Тошкин отец, Михайло Егорович Кандидов -
тамада артели грузчиков.
    Каждый входил и спрашивал у Эмилии Андреевны:
    - Доктор принимает?
    - Доктор?-недоверчиво переспрашивала экономка.- Войдите.
    "Странно,  - думал Женя, - что это они все заболели в один день? Никогда у
папы  не  было  такого  большого  приема".  Женю неудержимо влекло заглянуть в
кабинет или хотя бы послушать, о чем там говорят. Он уже подошел на цыпочках к
двери.  "Дышать  невозможно",  -  услышал он голос одного из пациентов. Должно
быть, доктор выслушивал его, как вдруг дверь распахнулась, вышел папа, схватил
Женю за плечи и повел в детскую.
    - Подслушивать  непорядочно,  - сказал отец. - Подслушивают филеры, понял?
Шпики. Ты знаешь, что такое врачебная тайна?
    - Они  вовсе  не  больны  -  они  все  здоровы!  - обиделся Женя. - Что я,
маленький, что ли? У вас там сходка, вот и вс„!
    - Женя, ты знаешь, что я живу в полном отчуждении от политики?
    --  Подумаешь,  полоса  отчуждения - сдерзил Женя. - Что, я не слышал, как
машинист   кричал:   "кровавый   произвол",   "европейская   бойня",   "дышать
невозможно"?
    - Я  просто  даю  им  возможность...  Они  нуждаются в пристанище,- сказал
смущенно отец.- Сам я, ты знаешь, вне политики. Но отказать в праве убежища...
    Удивительно   красивые  и  веские  слова  знал  папа  -  "право  убежища",
"пристанище".  Это, пожалуй, даже почище, чем "полоса отчуждения". Женя помнил
это  слово  "пристанище".  Он  слышал  его  еще  в  раннем детстве; когда отцу
пришлось   внезапно   менять  место  работы  и  жительства.  Но  сегодня  Женя
почувствовал  какую-то  грозную  и  таинственную  общность,  связывающую таких
разных и казавшихся незнакомыми людей, как машинист Семенов, грузчик Кандидов,
чех  Балабуж  и доктор Караешь Он вдруг уловил какую-то связь между казармами,
стоящими за городом, где над далеким горизонтом дирижировали мельницы-ветряки,
между  пристанями,  где-  пели,  бурлацкими  голосами  "разок  еще", и полосой
отчуждения, где запрещено было расти траве и где висели надписи "Огнеопасно".


    ГЛАВА 6
    Война и мир

    Мальчики  по-прежнему  увлекались  книгами.  Читали  Фенимора Купера и Луи
Буссенара  и  возмущались, что даже такие писатели никак не могут обойтись без
того, чтобы не испортить хорошую книжку какой-нибудь любовной историей. Даже в
электротеатре  "Эльдорадо",  где  шли  картины с достаточным количеством драк,
убийств  и путешествий, и там все-таки люди тоже страдали и целовались гораздо
больше, чем надо бы... В конце концов мальчики пришли к выводу, что без этого,
очевидно, нельзя. Все герои рано или поздно влюблялись. Придется и им... Решив
так,  они  не  откладывали  дела  в  долгий  ящик. Надо было спешить, каникулы
кончались, приближались занятия.
    Перебрав  в  памяти  всех знакомых девчонок, они остановились на толстушке
Рае Камориной с Большой Макарьевской улицы. Жене показалось, что она похожа на
ту  красавицу,  что  нарисована  в  книжке Майн Рида "Пропавшая сестра". Кроме
того,  Рая  считалась  на  всей улице непобедимой по части скакалки. Она могла
прыгнуть  сто  раз  без  передышки  и  ни разу не запутаться. Познакомиться не
представляло  как будто никакого труда. Но Женя и Тоша четырнадцать раз прошли
мимо  скамеечки,  где  сидела Рая. Знаменитая скакалка лежала свернутой рядом.
Каждый  раз  они решали, что сейчас' обязательно заговорят с девочкой, но, как
только  подходили  к  скамейке,  вся решимость исчезала, и они проходили мимо.
Наконец,  в  пятнадцатый  раз,  когда Антон сказал: "Ну, это в последний раз",
Женя, ужасно покраснев, обратился к девочке:
    - Вы не дадите, пожалуйста, нам на минутку вашу скакалочку?
    - Извините   за  беспокойство,  -  добавил  тsssssотчас  Тошка,  -  только
попробовать.
    - Вы не подумайте, мы сейчас же отдадим, - сказал Женя.
    Рая дала им свою скакалку - толстый белый шнур с лакированными деревянными
ручками  на  концах. Но она продолжала глядеть в сторону, как будто все это ее
не  касалось.  Тогда  мальчики  стали изображать, будто они первый раз в жизни
прыгают  через  скакалку.  Они топтались на месте, путались в веревке, нарочно
падали.
    Вскоре Рая стала улыбаться, потом она засмеялась и сказала:
    - Не так совсем. Дайте я вам покажу, как надо.
    Женя  и Тошка как можно быстрее раскрутили скакалочку, так что ее почти не
видно  стало.  Веревка,  выгнувшись  и  мерцая  в  воздухе,  описывала большой
прозрачный  шар,  а  Рая,  легко  вбежав  в  него, ловко заскакала, ни разу не
зацепившись,  как  белка в колесе. Она прыгала вперед и назад, и обеими ногами
сразу, на одной ножке и боком. Свистящая веревка подсекала ее у земли и тотчас
проносилась над головой, а она все прыгала, прыгала, прыгала. Мальчики поняли,
что  они не ошиблись в своем выборе. На другой день они появились у дверей Раи
с   букетом   георгинов   и   астр.   Затем   над  двором  Камориных  появился
необыкновенного  вида  змей. Он был сделан в форме сердца из розовой бумаги, и
на  нем  были  инициалы "Р." и "К.". Все это Рая должна была видеть, кое о чем
разрешалось   догадаться.   Но   не   знать!  Боже  упаси,  чтобы  она  узнала
по-настоящему. Если бы она осмелилась спросить, не влюблены ли в нее мальчики,
оба побожились бы, что ничего подобного у них и в мыслях нет.
    В  рассказах и романах мальчиков больше всего поражало бесстыдство героев:
как  это  можно  поцеловаться,  а  потом на другой день встретиться и ничего -
посмотреть в глаза и даже поздороваться...
    К тому времени выяснилось, что во двор к Рае Камориной слишком часто ходит
пятиклассник  Бугров Федор, племянник того Бугрова, имя которого было написано
на одном буксире. Решено было его немедленно отвадить.
    В  тот  же  вечер  Тошка  подстерег  Бугрова на углу Большой Макарьевской.
Бугров  Федор  шел  в  начищенных ботинках, в белой легкой фуражке и благоухал
одеколоном "Ландыш".
    - Ты чего это на нашу улицу ходишь? - спросил его Тошка.
    - А  твое  какое  дело?  -  отвечал рослый Бугров, упираясь плечом в плечо
Тошки. - Твоя улица?
    - Узнаешь, чья, когда получишь.
    - Чего?
    - "Чего,  чего"!  Села  баба  на  чело  да поехала в село и говорит: чаво.
Трах!..
    - Ударил,  кажется?  -  спокойно  спросил  Тошка. - Женька, отойди за ради
бога,  а  то  скажет - мы двое на одного... Так, значит, ударил? - спросил он,
даже  удивившись  как  будто.  -  А  кого  ты ударил, чувствуешь? Пер-Бако это
львенок  а  не ребенок клянусь душой... Карасик, подержи его фуражку, а то еще
замараю - белая.
    Женя принял на хранение фуражку гимназиста.
    - Галах  в рогожных штанах! - сказал Федор Бугров. Через две минуты, когда
Тошке надоело уже возить носом по пыли поверженного соперника, он спросил:
    - Знаешь  теперь,  на  чьей  улице  землю ешь? Гимназист молчал. Тошка еще
немного повозил его носом по земле.
    - Ну?
    - Знаю, - пробормотал побежденный,
    - Какая улица?
    - Большая Макарьевская.
    - Врешь!  - сказал Тошка.- Говори: Большая Кандидовская улица. Повтори три
раза.
    - Большая  Кандидовская,  - сказал Бугров, - Большая Кандидовская, Большая
Кандидовская.
    - То-то...  Иди. Женька, почисть его сзади. Большая Кандидовская! Здорово.
Это, пожалуй, еще поинтереснее, чем пароход. Нет, все-таки пароход интереснее:
он  всюду  бывает,  во  все  города заходит, его все видят, а улица - на одном
месте.
    Но,  чтобы  твоим  именем  назвали  улицу или пароход, для этого надо было
стать  или богатым мукомолом вреде Макаръева, Бугрова, или фельдмаршалом вроде
Суворова.  Первое  казалось  решительно  невозможным, да и звучали эти имена в
устах  отца-грузчика  и  папы-доктора  одинаково  враждебно. Гораздо почетнее,
интереснее  и  легче  было,  как  уверял  Женя, стать военным героем. Мальчики
решили бежать на войну. Об этом они уже давно подумывали. Все уже было готово:
и  перочинный  ножик,  и  сухари,  и  даже старые ефрейторские погоны, которые
где-то  раздобыл  Тошка,  выменяв  их  на  книжку  "Рейнеке-Лис", которую Женя
пожертвовал для этой цели.
    Жене  очень жалко было расставаться с папой, но Эмилия Андреевна забрала в
доме  слишком  большую  власть.  Она  пыталась  помешать дружбе Жени с Тошной,
который,  по  ее мнению, портил мальчика. А если так, то вот вам!.. Женя решил
покинуть отчий дом.
    Он  предложил  написать  прощальное письмо Рае Камориной. Антон был против
этого - он был менее доверчив, чем Женя.
    - Лучше уж с фронта напишем, - говорил Тошка.
    - А  вдруг  нас  там  сразу  убьют, - возражал Женя. - Так она ничего и не
узнает. Они написали письмо:
    "Рая!  Мы  на той неделе убег„м (зачеркнуто) убежим на передовые позиции в
действующую  армию,  то  есть  на  войну. Если нас убьют, то помните нас, если
останемся  живы,  то  тогда  еще  увидимся,  а  мы  вас будем помнить до нашей
братской могилы. Никому про это не говорите. Разорвите это письмо. До свидания
навеки. "Два известных вам друга".
    Раина  мама  была  пациенткой Жениного папы. На другой день доктор вошел в
комнату   Жени,   где   в   это   время   мальчики  изучали  "Путеводитель  по
государственным  железным  дорогам Российской империи". Папа вошел и закрыл за
собой дверь.
    - Слушайте,  Женя,  Антон,  -  сказал  папа,  -  давайте  будем мужчинами.
Отвечайте прямо: вы хотели бежать? Мальчики молчали.
    - Ну,  -  продолжал  доктор, - воевать могут только мужчины, давайте будем
мужчинами. Собирались вы бежать?
    - Откуда вы взяли?.. - начал Тошка.
    - Собирались, - сказал Женя, обмирая от стыда и ужаса.
    Тошка яростно повернулся к нему...
    Тогда  папа  взял  их  обоих  за  руки и повел к себе в кабинет. Там сидел
Балабуж - пленный чех с лицом, изглоданным постоянной тоской.
    - Скажите им, - попросил доктор.
    - Ай, млоды люди! - тихо и уныло сказал Балабуж.
    Больные  глаза его с красными припухшими веками заглянули мальчикам словно
в сердце.
    - Это  очень  худо  дело...  Кровь  вон, душа вон. Бога нет, человека нет,
мертвый есть, - негромко говорил Балабуж.
    Слова  не давались ему. Он страдал, вставал, ловил слова руками в воздухе,
и от этого рассказ его становился еще страшнее.
    - И нет за что! - восклицал он и складывал худые, немощные пальцы в кулак.
-   За   чужого   пана,   за  пана  добро.  Мальчики  слушали,  подавленные  и
переконфуженные.
    - Я читал в газете... - начал было Женя. Но Тошка перебил его:
    - Молчи ты, Женька, мало что в газетах пишут!


    ГЛАВА 7
    Осклиз...

    Все тревожнее становился шепот, которым люди сообщали друг другу то, о чем
не  писалось  в  газетах.  Наступала  осень, навигация подходила к концу. Люди
говорили  о  несданных  военных  поставках.  На Волге спешно грузили баржи. На
пристанях  работали  днем  и  ночью  до  седьмого  пота.  Толковали о каких-то
забастовках.  И  на волжском берегу слышалось глухое грозное ворчание, похожее
на далекий приволжский гром.
    Раз после уроков Женя пошел на пристань, где ждал его Тошка. Еще на базаре
он  услышал  какой-то  недобрый гомон, доносившийся с берега. Его обогнали два
крючника. Они шли так быстро, что кожаные потники бились у них по спинам. Женя
услышал страшное береговое слово - "осклиз".
    У  пристани  стояла  толпа:  ломовики,  грузчики,  половые из чайной. Женя
протискался  вперед  и увидел Тошкиного отца. Тамада лежал на земле боком, еще
чернее  обыкновенного. Посиневшая голова его была судорожно заведена за плечо.
Огромный ящик, расколовшись при падении, лежал рядом. Доски расшились. Десятки
банок с консервами раскатились во все стороны.
    - Осклиз, - говорили вокруг.
    - Становая жила хрястнула. Позвонки с натуги тронулись, осклиз.
    В  пыли  на  корточках  сидел  Тошка. Его трясло так, что слышно было, как
лязгают зубы.
    - Папаня... - трясясь, тихо говорил Тошка. - Папаня, ты что?
    - Все  жадность  человеческая  одолевает,  - сказал откуда-то сзади, из-за
широких  грузчицких  спин, человек монашеского облика. - Чрезмерно силой своей
злоупотреблял...
    - Ох  ты,  богова  душа,  -  грозно  обернулись к нему, - помолчи, пока не
пришибли! Жил человек горбом, с горба и помирает.
    - Прощай,  Михайло  Егорович!  -  сказал  сиплым голосом старый грузчик. -
Прощай, тамада!
    Сзади  загремела  извозчичья пролетка. Раздались голоса: - Доктор приехал,
доктор!..  Григорий  Аркадьич!  Женя увидел отца, быстро пробиравшегося сквозь
толпу.   Стало   очень   тихо.   Доктор,   которого  все  в  городе  звали  по
имени-отчеству,  быстро  оглядел собравшихся, и те разом, словно сговорившись,
отступили,  расширив круг. Отец наклонился над неподвижно лежавшим Кандидовым.
Женя   не   видел,  что  делает  отец,  но  слышал  его  негромкий,  ровный  и
повелительный голос:
    - Ну-ка,  кто-нибудь...  Вот  так...  И вдруг Тошкин отец дернулся, открыл
свои черные цыганские, как будто посеревшие глаза.
    - Доктор...  -  сказал  он,  не говоря, а выдыхая каждое слово, - Григорий
Аркадьевич,   за  Тошкой  тут  без  меня...  не  оставьте.  Чего,  если  надо,
пропишите... А если потребуется, то и того...
    Не  перестававший  трястись Тошка внезапно вскинулся, выгнулся, упал, стал
кататься  по  земле  и  зубами  хватать  пыль... И дальше все произошло в одно
мгновение.  Доктор  едва  успел  распорядиться  и при помощи грузчиков уложить
умирающего  на  подводу.  К  телеге  подскочил вдруг бешеный крючник. Рыжий, в
разорванной   рубахе,   бородатый,   огненно-вихрастый,  заросший  до  круглых
выпученных  глаз,  с выкаченной косматой грудью, в коротких мохрастых портках,
открывавших  его  заскорузлые  ноги,  он  был похож на воинственного огненного
петуха,  только  что бившегося насмерть.- Народ! - закричал он. - Гляди своими
глазами!  Нет жизни людям. Загубляют! Не на фронте, так здесь пропадем. Холеры
нет, так морят. Как скотину навьючат... не под силу, жилы рвутся!..
    Лямки  сползшего  назад  потника  соскочили  с  беснующихся плеч на локти.
Казалось, что у грузчика связаны руки сзади.
    - Бей! - закричали за его спиной.
    Доктор  схватил  притихшего  Тошку и Женю, втащил их в пролетку. -Извозчик
погнал  лошаденку.  Они  покатили,  слыша  за  собой  вой  и  шум, по временам
взрывающийся треском.
    Навстречу  им бежала с базара толпа. Топая сапожищами, придерживая на ходу
шашки-"селедки",  верещали  свистками  городовые.  Вд