я
меня, то  оно  двигалось  всегда  наоборот  относительно  моего  желания.  И
останавливалось совсем, когда я мечтала, чтобы оно  пронеслось мимо меня, не
оставив и  следа в  моей  памяти.  Может быть,  время остановилось для меня,
чтобы скорее пройти для моей мамы? Ох, как я сомневаюсь в этом...




     Я не открою нового закона,
     Все, что скажу, известно всем давно:
     Не может мать родить дитя без стона,
     Не светел взор, коль на душе темно.

     Счастливые часов не наблюдают.
     И эта истина подмечена не мной.
     Но чем, вы мне скажите, измеряют
     Весь долгий день, заполненный бедой?

     Когда секунды бьют по сердцу, как гранаты,
     Минуты плачут, будто чувствуют вину.
     Когда часы стоят на месте, как солдаты,
     И вы находитесь у времени в плену.

     Но все-таки, ну чем же измеряют
     Весь долгий день, заполненный бедой?
     Те, кто в беде, отсчет часов теряют -
     Они стоят для них тюремною стеной.

     Наступала весна 1978 года. Андрей заканчивал второй класс.  Я старалась
быть хорошей мамой. Я любила его за бабушку, дедушку и за себя. Я продолжала
ежедневно  писать  маме  письма  и  ездить  в Казань.  После отъезда  папы я
закончила  курсы  машинописи и устроилась  на временную  работу машинисткой.
Работу  разрешили  выполнять  на  дому - машинисток не хватало. Стала  брать
частные  заказы.  Кому-то  -  диссертация,  кому-то -  отчет. Работа  давала
заработок и помогала отвлечься от  мыслей. Самое страшное наступало ночью. Я
стала бояться ночей.  Мысли одолевали меня и душили. Мои  мысли  стали моими
врагами. Спрятаться от них было некуда.

     Что может быть страшнее мыслей?
     Они, как спрут, меня обвили,
     Как туча черная нависли,
     Надежду всякую убили.

     Лишь только ночь опустит крылья,
     Они безжалостной толпою,
     Подобно вражьей эскадрилье,
     Все кружат, кружат надо мною.

     От них мне никуда не скрыться,
     И начинает мне казаться,
     Что как прожорливые птицы
     Они в мозгу моем теснятся.

     И разрывают мозг на части,
     И кровь сосут, как вурдалаки.
     А я бессильна, я в их власти.
     А мысли бесятся во мраке...

     Но весна 1978 года все же наступила. Неожиданно /или после бесконечного
ожидания?!/  получаю  письмо  из суда: "Медицинская комиссия Управления  МВД
признала вашу мать, Лейкину Марию Львовну, хронически больной. Дело передано
в Московский городской суд". Что мне, радоваться или рыдать? Боже,  можно ли
радоваться,  если   твою  маму  признают  хронически   больной?!  Можно   ли
радоваться, что над  твоей хронически больной мамой будет суд?! Рыдать надо.
Рыдать.  И кричать на  весь  мир  - моя  мама  навсегда, навсегда,  навсегда
останется больной! Куда вы смотрели, люди?! За что?!
     Но я радуюсь. Вопреки разуму, который еще  у меня  есть. А у мамы?! Где
ты, мамочка, сейчас? Где?! Я потом узнала, где была моя мама в то время. Они
перевели ее из Казани в Лефортовскую тюрьму. В одиночную камеру.
     За неделю  до суда раздался звонок из Лондона. Мужской голос на русском
языке  с иностранным акцентом спросил:  "Вас можно  поздравить?"  "С чем?  -
недоуменно в свою  очередь спросила я. "Я  слышал, вашу маму освободили",  -
голос прозвучал  уверенно.  "Вы ошибаетесь, -  с горечью  ответила  я. - Суд
будет только через  неделю".  "Но у меня есть сведения, что все  в  порядке.
Возможно, сообщение  пришло ко мне  быстрее, чем  к вам. Не  волнуйтесь",  -
голос  был  спокойный и  надежный.  Я  замерла.  Я хотела  верить.  Я  почти
поверила. Но я не забывала, где я живу. Еще стояли перед глазами две двери -
два мира. А голос продолжал: "Через неделю я буду в Москве. Скажите, как вас
там найти". Я сказала.
     Через неделю я была в  Москве. У Лили. У той самой  Лили Коган, которая
сидела в кассе адвокатской конторы и казалась мне беспечно счастливой. У той
самой Лили, к которой я заезжала каждый  раз по дороге в ненавистную Казань.
Ее  дом стал моим домом. Это мне, первой, позвонила  она  в Ленинград в пять
часов утра, когда  умерла  ее мама от болезни  Паркинсона. Это  мне, первой,
сообщила она о своей свадьбе. И я, первая, увидела  ее с ребенком, выходящую
из роддома. Во время суда я жила у Лили Коган, и голос из Лондона нашел меня
там.
     Мы  встретились по  указанному им  адресу. Передо  мной  стоял красивый
подтянутый мужчина. Средних лет.  С умным, проницательным взглядом. Высокий.
Худой. Встреча происходила на одной  московской  квартире. Стол накрыт. Меня
пригласили. "Гарри  Лобби", - представился англичанин. Квартира принадлежала
молодой паре. Его  звали Володя, ее не помню. Оба диссиденты. Оба уже сидели
в психушках за  борьбу против Советской власти. Оба  готовились к очередному
аресту и  помещению  в психиатрическую больницу. Ведь  по  советской  логике
только сумасшедший мог бороться против властей.
     Гарри Лобби -  известный психиатр из Лондона, борец за права  человека,
приехал освидетельствовать их  и убедиться, что они здоровы. Это будет потом
большим козырем  в борьбе  за  их освобождение.  Я впервые  в  жизни  видела
диссидентов так близко. Я не очень понимала их. И  я  спросила Володю: "Если
вам не  нравится Советская власть, почему вы  не  боретесь за свой выезд?" Я
высказала то,  о чем мечтала  сама. Уехать, убежать,  улететь отсюда! Володя
спокойно ответил:  "Нам  не  надо  бороться  за  выезд.  Нам  уже  много раз
предлагали покинуть СССР". Я  не  понимала, чего же они хотят еще?! Я была в
недоумении. И  я  воскликнула:  "Так  почему,  почему вы  не  уезжаете?!"  И
услышала ответ: "Кто-то же должен бороться здесь". Вот  оно что. Так просто.
Они  были русскими  патриотами.  Я  взглянула на  него  другими  глазами.  С
уважением.  Со страхом  за  него. Вспомнила  Солженицына  "Бодался  бычок  с
дубом". Я глядела на него с уважением, но не верила в его успех.
     При  этом в  моей  душе  появилось  что-то вроде  зависти  к  нему:  он
чувствовал себя  дома  и боролся  за свое будущее.  Впервые в жизни я  четко
осознала, что  это  не  моя земля и будущее ее  меня не  волнует. Я до  боли
ощутила, что  лишена чего-то очень  важного.  Я не знаю, что стало  с тобой,
Володя. Но все эти  годы  я  желала  тебе удачи и  сил. Разговор с Гарри был
обнадеживающим.  Он обладал  удивительным свойством излучать  спокойствие. Я
обещала держать его в курсе.
     Начался  суд. И снова  я была в том  уродливом  здании с  зарешеченными
окнами в подвальном  помещении. Но мамы не было там. Суд опять  проходил без
нее. Меня  в зал суда не  пустили: я "проходила" свидетелем. Свидетелей было
много. Некоторых  из них  я знала хорошо. Других видела в первый раз. Ко мне
никто, ни  один из  них  не подошел.  Свидетелей  по очереди  вызывали.  Они
нервозно, суетливо вскакивали со скамеек и, подчеркнуто торопясь,  входили в
зал. Столь же  суетливо выходили, неопределенно оглядывали оставшихся, ни на
ком  не задерживая взгляд, и, облегченно вздохнув, уходили.  Я сидела долго.
Пока не  осталась  одна. Дверь приотворилась,  и  солдат  в форме внутренних
войск назвал мою фамилию. Я вошла.
     Прямо передо мной - судья-женщина.  На  стуле с высокой  спинкой. Рядом
два  заседателя  -  мужчина  и женщина.  Слева от меня - прокурор.  Справа -
адвокат. В углу - секретарь. Скамейки  для публики пусты: судебное заседание
закрытое. Формальные  вопросы -  фамилия,  имя, отчество, год  рождения, кем
прихожусь обвиняемой. Предупреждение о наказании за дачу ложных показаний. А
потом все  напоминало  допрос.  И я  отвечала  автоматически.  В голове была
только одна мысль: "Что будет с мамой?" Разговор зашел о вещах.  Я сказала -
вещи  родителей. Показывали фотографии. Много  и долго. Я подтверждала - эти
вещи  остались  дома,  а  другие  вывезены сотрудниками КГБ.  Те вещи, что я
продала,  воспользовавшись  вскрытием  опечатанной  комнаты,  указывала, как
вывезенные КГБ. Никто не  перебивал меня. Забегая вперед, скажу, что  вопрос
об  этом никогда не вставал. Тут кстати  отмечу, что  Таню  вообще на суд не
вызывали и возвратили сберкнижку сразу после суда.
     Однако  разговор  о вещах  казался мне кощунственным. Решался вопрос  о
маминой судьбе,  а  они  тратят  столько времени на  имущество.  Меня  потом
упрекали знакомые и родные, почему я не боролась за вещи, не доказывала, что
они принадлежат мне, папе, Анечке.  Как я могла объяснить, что для меня было
бы   кощунственно  на  одном  и  том  же  судебном   заседании  бороться  за
освобождение  мамы  и одновременно "отвоевывать" имущество! Чаши весов  были
так неравны!  Ведь не исключена возможность, пусть  даже  самая минимальная,
что начни  я  борьбу за вещи, из-за которых, собственно,  и началось все это
дело, приговор  мог быть  другой.  Я интуитивно  чувствовала это и не хотела
рисковать. Возможно, с точки зрения здравого смысла, я вела себя глупо. Но и
сейчас я об этом не жалею. Зачем жалеть, если я знаю - не дай Б-г, повторись
это все еще раз, я бы вела себя так же.
     Судья вдруг  повысила  голос: "Подумайте, свидетель,  и ответьте. Вещи,
которые были изъяты у  вас на квартире, принадлежат вам?"  А  я даже забыла,
что и  у  меня был обыск и  какие-то  вещи они забрали. Я посмотрела на нее.
Впервые  за  все  время.  Невероятно.  Невероятно,   но  в  ее  глазах  было
сочувствие. "Эти вещи принадлежат мне". "Вы  отметили это?" - обратилась она
к секретарю суда.
     И тут я попросила  слова. Это вырвалось у меня  неожиданно. Еще секунду
назад  я  не  знала,  что  захочу говорить.  И,  практически  не  дождавшись
разрешения, я произнесла свою неподготовленную речь, самую искреннюю и самую
прочувствованную  речь в моей  жизни. Я  забыла  про прокурора,  адвоката  и
заседателей. Я  обращалась к ней,  судье, как женщина к  женщине, как дочь к
дочери.  Я  говорила о любви к  своей  маме. И  о  любви мамы  к нам,  своим
дочерям. Я говорила  о трех бесконечных годах страданий.  Я просила ее  быть
милосердной и вернуть мне маму, пока она еще жива. Я плакала, и слезы мешали
мне  говорить.  Меня  никто  не  перебивал.  Я  говорила и  думала  о  своей
несчастной  маме, загубленной и одинокой. Я  просила помощи и сострадания. Я
умоляла ее и убеждала. Когда я замолчала, в зале была тишина. Я взглянула на
судью.  По  ее  лицу  текли  слезы.  Потом  что-то  говорил прокурор.  Затем
-адвокат.  Я  сидела оглушенная  и  ничего  не  слышала. "Суд  удаляется  на
совещание", - донеслось до меня.
     Я  вышла  в  коридор. Было семь часов  вечера. Я сидела  и ждала. Время
тянулось  бесконечно  долго.  Я не  отходила  от  зала заседаний ни на  одну
минуту. Я  боялась  упустить судью. Они вернулись в десять вечера.  В здании
суда уже почти никого не было. Мы снова вошли в зал. Все  проходило очень по
деловому и без эмоций. Судья  была подтянута и  строга. На  меня  ни разу не
взглянула. Все сели. Судья положила перед собой отпечатанный текст и прочла:
"Рассмотрев в судебном заседании дело по обвинению Лейкиной Марии Львовны по
подозрению  в  нарушении  ст.88  ч.2 и......суд  пришел  к  заключению,  что
следствие  не представило достаточных доказательств для  обвинения  Лейкиной
Марии Львовны по ст.88 ч.2 УК  СССР. Суд постановил обвинение  по  указанной
статье отменить за недостаточностью улик.  Вещи конфисковать,  как возможные
предметы  контрабанды.  Лейкину  Марию  Львовну  из под  стражи  освободить.
Решение суда входит в силу с момента оглашения приговора".
     Я  ничего  не слышала  тогда,  кроме слов "из  под  стражи освободить".
Освободить! Освободить! Освободить!!! Решение суда входит в силу немедленно!
Но для меня - это завтра. Завтра мама должна быть со мной. Внутри у меня все
горело. Было  ощущение высокой  температуры. Я схватила  такси и понеслась к
Лиле. Уже в такси, пересказывая про себя  решение суда,  повторяя его  много
раз, как припев  песни,  я  вдруг осознала весь  трагизм маминой судьбы. Они
сняли обвинение по ст.88 ч.2.  У них не было доказательств. И не могло быть.
Они держали маму три года незаконно! Они  обязаны были отпустить ее три года
назад,  семнадцатого  мая  1975  года, когда вышла  амнистия, приуроченная к
Международному году  женщин. Отпустить  -  и сохранить ей  жизнь. Сегодня на
суде  это прозвучало как незначительная ошибка следствия. В конце-концов все
могут ошибиться. Следователи - тоже люди. Люди ли?!
     Приехала к Лиле, рассказала взахлеб. Всю  ночь не  сомкнула глаз. Утром
чуть свет Лиля поехала на рынок купить овощи, фрукты,  мясо, цветы. А я - на
вокзал  за  билетами в  Ленинград.  Прямо с  вокзала  позвонила Гарри Лобби.
Сказала, что через три дня мы уезжаем. Договорились встретиться на вокзале.
     В десять  часов утра, с билетами в кармане,  я приехала в  Лефортовскую
тюрьму. Подошла  к дежурному, дрожа от нетерпения.  "Я - дочь Лейкиной Марии
Львовны. Суд  освободил ее из-под  стражи", - скороговоркой выпалила  я.  На
лице дежурного не дрогнул ни один мускул. Услышала односложное: "Паспорт". Я
судорожно начала  рыться в  сумочке, соображая  с трудом: "Причем здесь  мой
паспорт?  Ведь  не  меня  освобождают,   а  ее".  Нашла.   Подала.  Окошечко
захлопнулось.  Как  все это  знакомо! Несколько  минут  длиною  в  вечность.
Открылось. Тот  же бесстрастный  голос: "Никаких  распоряжений не  имеется".
Паспорт передо мной. Окно захлопнуто.
     Боже,  что  это?  Куда  бежать?  Кому  звонить?  Выскочила   на  улицу.
Телефон-автомат. Звоню Новикову. "Сергей Валентинович, здравствуйте, это..."
Перебил:  "Здравствуйте, Елена Марковна, я вас  узнал". "Я  звоню из тюрьмы.
Маму не освобождают". И слышу спокойный и равнодушный ответ: "Я вам ничем не
могу помочь.  Дело  вашей мамы закрыто. В настоящий момент я не  имею к нему
никакого  отношения".  Все. Он не  имеет  никакого отношения!  Он  свое дело
сделал! Звоню прокурору. Гудки. Гудки. Гудки. Нет ответа. Я  стою на  улице.
Мысли суетятся в  голове.  Одна набегает на  другую. Я  ищу выход  из  этого
абсурдного положения. Бегу в тюрьму.  Стучу в  окно. Открылось. Почти кричу:
"Проверьте! Вы ошиблись! Вчера был суд". И снова мускул  не дрогнул.  Может,
их  учат  не  шевелить  мускулами?  Голос  звучит  твердо,  без   модуляций:
"Гражданка,  мы не ошибаемся". У меня начинают дрожать ноги. Мысли возникают
самые черные. Звоню адвокату. Он изумлен. Он сталкивается с  такой ситуацией
впервые. Ну почему все невообразимые ситуации должны случаться с моей мамой?
Где  конец этого страшного сна?! Я  устала. Я устала страдать. Возвращаюсь в
тюрьму. Она  уже  закрыта. Какая  насмешка  судьбы.Я  хочу в тюрьму -  а она
закрыта!  Какое несовместимое  сочетание - тюрьма  закрыта!  Я  еду к  Лиле.
Объяснять ей, что произошло, нет сил. Я ложусь и проваливаюсь в пропасть.
     Утром еду  опять  в тюрьму.  Тот же  ответ:  "Никаких  распоряжений  не
имеется". Кто мне объяснит, что происходит?! Звоню Новикову. Вот ведь ирония
ситуации - мне некому больше звонить. Он берет трубку. Он снова узнает  меня
по  голосу. Но сегодня он  почему-то в курсе. Как будто не  было  вчерашнего
разговора.  "Елена Марковна,  приходите  за мамой завтра  к пяти  вечера.  В
приемную тюрьмы". Я не задаю вопросов. Ответов на них не будет.
     Я еду  к  Лиле. Мы  жарим котлеты  и печем пироги. Она берет на  завтра
"отгул". Она понимает -  одной  мне  уже  невмоготу.  Назавтра  приезжаем  к
четырем.  Окошко. Паспорт. И ответ:  "Ждите". Боже,  неужели  свершится?!  Я
неотрывно  смотрю на  дверь.  Она  железная  и зеленая. Дверь открывается. Я
вздрагиваю. Выходит  человек в военной  форме. Направляется ко мне: "Вы дочь
Лейкиной Марии  Львовны". Не спрашивает, а утверждает.  "Пройдемте  со мной,
вас хочет видеть начальник тюрьмы". Ноги подкосились. Что еще?
     Идем. Он впереди, я за ним. Поднимаемся по  лестнице. Коридор. Окна. На
окнах  цветочки.  Видно,  начальник любит  уют.  Или цветы  -  это  тоже  по
инструкции?  Входим в  кабинет.  Высокий,  мощный человек  в  военной  форме
посреди  комнаты. Здороваемся. Он:  "Садитесь". Я:  "Спасибо. Я постою".  Он
делает  несколько шагов вперед: "Я хочу, чтобы вы знали -  мы не виноваты  в
состоянии вашей мамы". Кажется, что кричу, но слышу свой спокойный голос: "С
ней что-нибудь  случилось?" Он  удивлен:  "Никаких особых перемен". Меня  не
интересует  сейчас  ничего, кроме  одного: "Я смогу  ее сейчас  забрать?" Он
кивает полуутвердительно: "Чуть-чуть попозже. Она оформляет вещи".
     Я села. Ноги не держали  меня. Он  тоже сел. Поднял  телефонную трубку.
Набрал три цифры. Произнес одну фразу:  "Она здесь". Протянул трубку мне: "С
вами  хотят  поговорить". Так  вот  для  чего меня  привели. Со  мной  хотят
поговорить. Кто?! Беру трубку. Слышу знакомый  до отвращения голос Новикова:
"Вас  можно поздравить, Елена Марковна?" Господи, ну не ради же поздравления
он меня  сюда  вызвал. Отвечаю  сдержанно:  "Пока не  с  чем. Я еще  маму не
видела". Он - нарочито ободряюще: "Ну, осталось совсем недолго". Я молчу. Он
тоже выдержал паузу: "Кстати, Елена Марковна, вы уже взяли билеты на поезд?"
Отвечаю утвердительно. Он - голосом, привыкшим задавать вопросы: "Надеюсь, у
вас двухместное купе?"  Нет,  купе у  меня  не  двухместное. И он  прекрасно
знает, что такие  билеты  достать практически невозможно.  Он  сожалеет:  "В
двухместном было бы значительно  удобнее". Я начинаю раздражаться. В  каждом
вопросе  я  жду подвоха.  Отвечаю: "В  следующий раз  я  обращусь  к  вам за
протекцией".  Он  уловил  мое раздражение. Он хороший психолог.  Его  не зря
учили. Тон его меняется. Он переходит к делу: "Между прочим, Елена Марковна,
я вам советую ни с кем на вокзале не  встречаться". Как всегда мне казалось,
что я готова ко всему. Но  он застает меня врасплох. Я делаю вдох и отвечаю:
"А я ни с кем и не собираюсь встречаться". А про себя: "Они следят  за Гарри
Лобби". Он: "Елена Марковна. Не надо играть со  мной в прятки. Я советую вам
ни  с кем  не  встречаться". Нарочитый акцент на  слове "советую".  Это  уже
звучало  как  предупреждение.  И строгое.  Я  выдавливаю улыбку  и  отвечаю:
"Сергей  Валентинович,  зачем  вы  со  мной  говорите  загадками?  Я  вас не
понимаю". Голос его стал железным. На секунду мне показалось, что я снова на
допросе и в его  власти не подписать  мне  пропуск  на выход.  Страх к этому
голосу  я, наверное, передам  по наследству.  Он вошел в  мои  гены.  "Елена
Марковна, я вас предупредил". Все. В трубке гудки.
     Начальник тюрьмы нажал кнопку. Вошел тот же военный. Ему приказано меня
проводить.  Как и куда мы шли - не помню. Вдруг  сердце провалилось.  Вижу -
стоит  мама  у какого-то  прилавка и  собирает  вещи  в узелок. Я  - к  ней:
"Ма-а-ма!!!" Она  взглянула,  и на лице  ее  появился ужас:  "Что  ты  здесь
делаешь?"  Господи,  она  ничего  не знала.  Они  не  предупредили  ее!  Она
подумала, что меня посадили.  "Мамочка,  - обнимаю ее, плачу, -  я пришла за
тобой!"  Она  не  поняла. Тихо сказала: "Меня  куда-то переводят".  Я хватаю
узелок, хватаю  маму и  тащу  к выходу: "Тебя никуда не  переводят.  Мы едем
домой!" Она держит меня за руку и покорно идет. Покорно идет на свободу.
     Лиля бежит за такси. Мы  с мамой выходим на улицу. Она озирается. Вдруг
ко  мне: "Папа сидит?" Я в отчаянии. Я обо всем писала, посылала фотографии.
Но  даже после всех этих доказательств, даже после того, что она уже однажды
видела  папу, ее не покидает навязчивая идея об  его аресте. Как же упорно и
настойчиво они внушали ей эту мысль во время следствия! Говорю, как ребенку:
"С папой все в  порядке. Он у Анечки  в Израиле". Я  не знаю,  верит она или
нет. Подъезжает такси. Мы едем.
     Мама в дороге  молчит и неотрывно  смотрит в окно. Я понимаю.  Три года
она не видела ничего, кроме  глухих  стен.  Я  стараюсь  об этом не  думать.
Приехали.  У нас  уже накрыт стол.  "Я ничего  не  буду",  -  говорит мама и
запихивает  котлету  в рот.  Мы с  Лилькой смотрим  ей в рот,  как будто она
фокусник. Я счастлива. Мама со мной. Она свобод