тогда ли родилась эта веселенькая песенка?!
     Нам, к нашему стыду, до логики добраться не  удалось.  Наверное потому,
что к этому времени мы уже прочитали и Кафку, и Орвелла.
     Жизнь в отказе приобретала какую-то закономерность. Женщины-отказницы в
течение  многих  лет   проводили   трехдневную   голодовку,  приуроченную  к
международному  женскому  дню. Встречи с  иностранцами  мы  буквально начали
распределять  между собой,  иначе пришлось бы не выходить из гостиниц. У нас
появились "должности" для связи с  заграницей,  для помощи больным и пожилым
отказникам, свой  "пункт" медицинской помощи,  куда поступали все лекарства,
присланные нам из-за  рубежа.  Конечно же, нашлись  свои знатоки  уголовного
права,  Декларации  прав  человека и  всяких прочих  законов  и  подзаконов,
включая Советскую  Конституцию как эталон того перевернутого мира, в котором
нам, по несчастью, приходилось жить. Были люди, ответственные за размножение
учебников иврита, и, естественно, сами преподаватели.
     Преподаванием иврита я занималась два раза в неделю и получала от этого
огромное  удовлетворение. Самое забавное, что начала я его преподавать еще в
1981 году, после одного года изучения в группе Абы Таратута. После окончания
этого моего первого и последнего учебного года в качестве ученицы Аба  выдал
нам самодельные дипломы /я до сих пор его  храню и горжусь им не меньше, чем
дипломом  инженера/ и  сказал:  "Учителей иврита не хватает. Набирайте  свои
группы - и вперед!"
     Следует учесть, что преподавание иврита проходило нелегально. И хотя мы
прекрасно  понимали, что  это невозможно сохранить  в секрете -  да мы и  не
ставили себе такую цель, поскольку преподавание  , да и изучение было частью
нашей  борьбы, нашего протеста - однако, на доске объявлений о  формировании
такой  группы  не  напишешь.   Была  разработана  система,  позволяющая  "не
засвечивать"  напрямую   преподавателей  иврита.   Каждый  год  на  праздник
"Симхат-Тора" внутри синагоги находился кто-нибудь из "наших" с  объявлением
в  руках: "Желающие  изучать иврит звоните по  телефону такому-то".  Телефон
этот принадлежал координатору, у которого была информация обо всех учителях.
Он распределял желающих в зависимости от возраста, места жительства и личных
пожеланий.
     В начале  восьмидесятых преподавать  было  трудно.  Я  уж не  говорю об
элементарном страхе, который хочешь-не хочешь, а закрадывался иногда в душу.
Но, кроме всего, не хватало  учебников ни для учителей,  ни для учеников. Их
размножение  было  делом  трудным и  действительно опасным.  В  этом вопросе
соблюдалась строжайшая конспирация.  Я, честно  говоря, до  сих пор не знаю,
кто из нас был к этому причастен.
     А  что  касается  лично  меня,  то  мне  еще  ко  всему  вышесказанному
катастрофически  не  хватало знаний. На подготовку к занятиям уходила  масса
времени, при этом  я успевала изучить  материал лишь на один урок вперед  по
сравнению с моими учениками. Конечно, во время урока я ни  в коем случае  не
должна была показывать это своим  ученикам, чтобы не снизить свой  авторитет
как преподавателя. Дело  доходило  до абсурда.  Мне задавали  вопрос -  а  я
просто  понятия  не  имела,  как  на  него   отвечать.  Стараясь   сохранить
самообладание,  я  с  умным  видом  отвечала,  что затронутый вопрос как раз
является темой нашего следующего занятия, и мы, мол, подробно остановимся на
нем  через несколько дней. А потом,  после  занятия, я лихорадочно  пыталась
найти ответ, роясь в скудных пособиях и названивая более опытным учителям.
     Надо сказать, что такая  уловка меня ни разу не подвела. Ученики у меня
были замечательные, и со многими из них я сохранила  дружеские отношения  до
сих пор. И все же здесь я  упомяну только  об  одной  своей  ученице, судьба
которой  сложилась очень  необычно. Звали  ее Света, и была  она  русской по
национальности. Окончив школу, она поступила в Университет на филологическое
отделение, вышла  замуж  тоже за  русского человека и родила  двоих детей. А
потом заинтересовалась религиями народов мира. Ознакомилась с христианством,
буддизмом,  исламом.  Дошла очередь  до  иудаизма.  И вдруг  оказалось,  что
иудаизм  согласуется с ее понятиями о морали и отвечает на многие до того не
понятные и волнующие  ее вопросы. И чем больше она  погружалась в  него, тем
ближе он ей становился. Ее семейная жизнь сложилась  неудачно.  С  мужем она
развелась. А  иудаизмом продолжала  увлекаться.  Познакомилась с религиозным
евреем,  они поженились, и она решила пройти гиюр,  то есть принять иудаизм.
Чтобы читать Библию в подлиннике, надо было знать иврит. Так она оказалась у
меня в группе.
     Мы  с ней очень  подружились,  и я  радовалась каждой ее  удаче. Хорошо
помню, как она начала  соблюдать кашрут. Перед  этим она скрупулезно изучила
все еврейские правила приготовления  пищи, разделила посуду на  "молочную" и
"мясную"и, наконец, с  радостью объявила мне, что дома у нее с этим вопросом
полный порядок. А примерно через две недели пришла она на занятия с огромной
коробкой. "Что ты  купила?"  -  спросила я с любопытством,  зная, что лишних
денег у них нет, и покупка явно  вызвана крайней необходимостью. "Понимаешь,
Леночка, - как-то виновато проговорила  она, - я вчера забылась и в "мясной"
кастрюле скипятила молоко. Вот купила новую".
     Будучи человеком нерелигиозным и потому не очень  понимающим степень ее
"проступка", я  из самых добрых к ней побуждений спросила: "А кто-нибудь еще
видел, что ты так сделала?" Явно  не улавливая,  куда я клоню, она ответила:
"Нет, я на  кухне была одна". И  тогда, не выдержав уже, я воскликнула: "Так
зачем же ты купила новую кастрюлю?! Ведь  никто  не знает, что ты вскипятила
молоко не там, где надо". Света взглянула на меня в  недоумении и  ответила:
"Но, Леночка,  ведь я-то  знаю".Ее  ответ  остался в моей памяти навсегда. И
если иногда  появлялось у  меня желание  сделать что-нибудь  наперекор своей
совести, пусть совсем незначительное, и никто  бы об  этом  не узнал, в ушах
моих звучало:"Но я-то знаю". И не было для меня судьи строже.
     Ну, а  Света  продолжала  изучать  иудаизм,  соблюдать кашрут, отмечать
субботу и  воспитывать детей  в еврейских традициях. Наконец, наступил день,
когда она  поехала в  Москву,  в синагогу, к  главному раввину с просьбой  о
гиюре. Надо сказать, что в Советском Союзе в тех немногочисленных синагогах,
которые в то время  действовали, придерживались ортодоксаального направления
в религии. Раввин  долго выспрашивал Свету о  причинах, побудивших ее пройти
гиюр,  экзаменовал по вопросам иудаизма, отговаривал, опять  задавал вопросы
и, наконец, сказал: "Прежде, чем будет решен вопрос с гиюром,  вы  должны по
крайней  мере  три  месяца  жить  со своим  гражданским  мужем  раздельно  и
встречаться только при  свидетелях. Лишь после этого я приму решение, и если
оно  будет   положительным,   вы   сможете   совершить   религиозный   обряд
бракосочетания".
     Я не буду вдаваться сейчас в тонкости  еврейской  религии  и объяснять,
чем было вызвано требование раввина, однако замечу,  что  выполнить это  для
Светы  было  нелегко по причине совершенно прозаической:  на это нужны  были
деньги.  В  то  время у  Светы  с мужем была  одна  комната  в  коммунальной
квартире, и  снимать еще одну  комнату было для них  непомерно дорого,  да и
найти  что-либо  на  съем  было не  так-то просто. Поэтому,  выслушав  наказ
раввина,  Света   в   полном  отчаянии   воскликнула:  "Но  это  так  трудно
осуществить.  Вот если  бы у  меня  не было детей, я бы, на крайний  случай,
могла жить  у подруги". И раввин сказал ей: "Вы еще  не  готовы  для  гиюра.
Еврейская  мать никогда, ни при каких обстоятельствах не могла  бы пожелать,
чтобы у нее не было детей".
     Все это Света поведала мне, сидя  у  меня на кухне, с опухшими  от слез
глазами. И,  видя  ее  переживания,  я  всердцах  воскликнула:  "Ну  что  ты
обращаешь  внимание на слова какого-то выжившего из ума раввина?! Не один он
на свете - найдем другого!" И опять Света посмотрела на меня  своими чистыми
голубыми глазами и ответила: "Но, Леночка, вы не понимаете. Я ведь не потому
так расстроена, что он мне отказал в гиюре, а потому, что он был прав. Как я
могла  сказать такое о своих детях?!" И еще раз  был преподан  мне урок, что
нельзя  давать  волю  своим  эмоциям  в  оценке  людей.  И  что есть  высшая
справедливость  -  справедливость  твоей совести,  и высшая правда  - правда
твоего сердца.
     Чтобы закончить  эту историю, замечу, что Света прошла  гиюр,  поменяла
свое имя на имя Лея, приехала в Израиль со своей семьей, и у нее уже четверо
детей. Живет она  под Иерусалимом  и преподает иудаизм  в религиозной школе.
Однажды, когда я тоже уже была в Израиле, она позвонила мне по телефону, и я
в  разговоре  случайно  назвала ее  Светой.  И  своим тихим, мелодичным,  но
твердым  голосом  она поправила меня: "Леночка, я понимаю,  что  вам,  может
быть, все  равно, как меня  называть. Но  мне это  очень важно.  Пожалуйста,
зовите меня Лея".
     Вот  такая  была  у  меня  ученица, прекрасная  женщина Лея,  гражданка
Израиля, дружбой с которой я горжусь.

     Если ты еврей, то без сомненья
     Уже был однажды на Синае.
     И душа твоя - венец творенья -
     Завершила, наконец, скитанья.

     Загляни в нее, мой брат по крови.
     Ты прислушайся к ее рыданьям.
     Неужели тебе чуждо ее горе?
     Вспомни, ведь она с Синая.

     Как бездомно ей в стране холодной.
     Иссякает, как родник, ее терпенье.
     Ведь желание ее так скромно -
     Она просто хочет возвращенья.

     Летом 1988  года  президент Соединенных Штатов  Америки  Рональд Рейган
приехал в  Советский Союз. Группа ленинградских отказников, и я в  их числе,
решила  поехать  в Москву  и организовать  там демонстрацию  против  отказа,
приуроченную  к визиту  президента. Помню, мы  собрались небольшой  группой,
обсудили детали, определили дату отъезда,  время и место встречи в Москве. В
это же время  я находилась в предвкушении приезда в Ленинград маэстро Зубина
Мета  с  Нью-Йоркским симфоническим оркестром. Анечка  обратилась  к нему  с
просьбой помочь мне  получить разрешение на  выезд, и он  любезно согласился
использовать свой авторитет и влияние.
     В последний вечер перед отъездом в  Москву сидели мы с Герой на кухне и
обсуждали последние детали. Ехать предстояло  мне одной, так как Гера не мог
уйти  с  работы.  Вдруг  раздался  звонок  в  дверь. Оказалось,  что  пришел
участковый милиционер. Для непосвященных отмечу, что весь огромный Советский
Союз был разделен на бесчисленное множество участков. В каждом таком участке
имелся свой милиционер, занимающийся разбором  пьяных  драк,  мелких  краж и
воспитанием трудных подростков.  Ну и, естественно,  он был всегда на посту,
чтобы выполнять "особые" распоряжения по  указанию свыше. Вот с таким особым
поручением он и заявился к нам.  Выразил желание  поговорить со мной лично и
попросил  разрешения  войти в квартиру. Сразу скажу, что  вид  у него был не
бравый,  так как  даже он,  привыкший  безоговорочно  подчиняться  приказам,
понимал, что  миссия, с  которой он ко  мне пришел,  была,  мягко говоря, не
совсем законной.  "Елена  Марковна, - начал он, потупив  глаза в пол,  - мне
поручили  сообщить  вам,  что компетентым органам  известно о  ваших  планах
поездки в Москву".
     Сказать  по правде,  это его заявление меня здорово ошарашило.  Ведь мы
старались  держать  наши  намерения в тайне, и о поездке  знал только  очень
ограниченный круг людей. Однако своего удивления я постаралась не показать и
ответила чуть с издевкой: "Компетентным органам безусловно надо доверять. Но
неужели   теперь  вы  будете  всегда  приходить  ко  мне  и  докладывать  об
информации,  находящейся в распоряжении компетентных органов?" Он, как будто
не услышав моего вопроса  или  согласно полученным инструкциям не имея права
всупать  со мной в  полемику, продолжал:  "Я  уполномочен  вам сообщить, что
имеется постановление,  запрещающее  вам  покидать Ленинград". В такой фразе
заключалось  беспрецедентное  нарушение  моих гражданских прав.  "Вы  можете
предъявить мне это постановление?" -  спросила  я. "Оно было зачитано мне по
телефону", - ответил  он. "Послушайте, -  сказала я ему, - я понимаю, что вы
здесь  ни  при чем и  что-либо доказывать вам бессмысленно. Но у меня  к вам
огромная  просьба.  Передайте вашим компетентным органам и  желательно не по
телефону, а лично, что если они, используя  свою власть  и  силу,  могут  не
выпускать  меня  в  Израиль,  то  ограничить  мое  передвижение  в  пределах
Советского Союза не дано даже им".
     Сейчас я думаю, как наивно звучало мое высказывание для участкового. Уж
он-то знал, кто  именно просил  его придти  ко  мне  и  не сомневался  в  их
возможности меня задержать.
     Поезд  мой  отходил  в четыре часа дня.  Гера был на работе и провожать
меня  пошли  Андрей  и моя  верная подруга Таня. Я вышла из дома первая, без
вещей, и направилась в сторону, противоположную вокзалу. Татьяна  и Андрей с
моей  сумкой  пошли  в  заранее  условленное  место.  Встретившись, мы  были
уверены, что действовали по всем правилам конспирации.
     Приблизившись к перрону, мы с  Таней  одновременно  увидели  их: одного
милиционера,  а другого -  человека  в штатском.  "Штатский"  что-то  быстро
сказал  милиционеру,  указывая  на  нас  почти  неуловимым движением,  затем
повернулся к нам  спиной и отошел в сторону. Милиционер  приближался  ко мне
четким уверенным шагом.  И хотя вся эта сцена длилась несколько секунд,  она
запечатлелась в  моем сознании до  малейших подробностей,  как в замедленной
съемке.
     Милиционер подошел,  отдал честь и попросил предъявить паспорт и билет.
"Вы меня в чем-то  подозреваете?" - спросила я.  "Ну, что вы, -  ответил он,
улыбаясь, - это обычная  проверка  документов". Сопротивляться  было глупо и
бессмысленно. Он открыл  мой  паспорт,  сделал вид, что  внимательно изучает
его, затем положил его себе в карман и предложил пройти в отделение милиции.
"Мой поезд  отходит через двадцать минут, - заметила я. - Вы уверены, что не
превышаете  своих  полномочий,  срывая мою  поездку?"  Милиционер  оставался
вежливым и,  я  бы даже  сказала, благодушным.  Приказ,  который он получил,
исходил из такого ведомства, которое снимало  с него всякую ответственность.
Это понимал он, и это, увы, понимала я. "Отделение милиции прямо на вокзале.
Я уверен, что  вы не  пропустите свой  поезд",  - сказал он.  Я  лично  была
уверена в обратном. Да и он, по всей видимости, тоже. Хотя вряд ли он вообще
думал  об  этом.  На его  службе  самое  безопасное было  поменьше  думать и
рассуждать.
     Таня с  Андрюшей шли чуть поодаль,  и я почувствовала своей кожей,  как
бьется  сердце  моего  сынули.  Я вошла в отделение милиции. Таня с Андрюшей
остались на улице - внутрь их не пустили. Милиционер "сдал" меня дежурному и
с  чувством  удовлетворения  от  удачно  выполненной  задачи  по  задержанию
опасного преступника ушел достаивать на своем посту.
     Дежурный взглянул на меня с мимолетным интересом и предложил  присесть.
Я огляделась. Отделение было  небольшое.  Маленькие зарешеченные клетушки со
скамьями. Все,  кроме одной, были пусты. А в одной - занятой - спал какой-то
алкоголик.  Несколько  оборванных пьяных слонялись  из  угла  в  угол.  Один
попросил у меня сигарету. По-свойски попросил, как у сообщника  по краже или
знакомого  собутыльника. Мы  прикурили  от  одной  спички, и он заговорщецки
подмигнул мне. Дежурный что-то  неотрывно писал, заполнял какие-то бланки. И
лицо  его  было  такое  сосредоточенное,  как будто  он  решал  интегральное
уравнение. Пьяный начал  рассказывать мне свою пьяную жизнь пьяным  голосом.
Ему хотелось излить свою пьяную душу.
     Время шло.  Поезд мой ушел. Вдруг откуда-то появился человек в штатском
с  характерным лицом.  Деловой,  подтянутый, в отутюженном  костюме,  гладко
выбритый. И с ходу направился  ко мне, с  улыбкой, как  к старой знакомой, с
которой  его  неожиданно  свела  судьба и встрече с которой он безмерно рад.
"Елена Марковна, ну что  же вы не слушаетесь наших советов и  вынуждаете нас
держать  вас  в таком неподобающем для вас месте, - сказал он, улыбаясь  при
этом своей  характерной  улыбкой, -  здесь даже  и  поговорить-то  нормально
негде".   "Ну,  место  встречи   назначили  вы,  -  ответила  я.  -  Хотя  я
действительно привыкла встречаться с вами  в  более  солидных учреждениях. А
насчет того, что поговорить  здесь  негде  - так это  вы  зря.  Вон  сколько
свободных  кабинетов, - и я указала на зарешеченные клетушки.  - Для  полной
интимности можно даже дверь  с обратной стороны закрыть на замок". Он  очень
естественно  улыбнулся на  мое  предложение, жестом  отмахнулся от решеток и
пригласил меня сесть на скамейку в углу.
     А  потом долго  и нудно  объяснял мне,  что  все демонстрации во  время
пребывания  президента США в Союзе запрещены. И я, мол, должна это понимать.
Президент  США приехал решать  дела  огромной  государственной  важности,  и
всякие  личные интересы  и  обиды должны быть временно забыты. И все в таком
роде. А поезд мой давно  ушел. Во мне закипала  злость.  И я сказала: "А  вы
знаете, что я была  приглашена на прием в американское посольство?  Конечно,
президент Рейган  вряд  ли  заметит  мое  отсутствие.  Здесь  вы  рассчитали
правильно.  Но вот одну маленькую деталь вы не учли. На  днях приезжает сюда
маэстро Зубин Мета с женой, и я с ними встречаюсь. А его жена и Нэнси Рейган
близкие  подруги.  Вот Нэнси и узнает про ваши  порядки  и  ваши беззакония.
Некрасивая история может получиться".
     И  я  заметила, абсолютно точно  заметила,  что  на лице его  появилась
растерянность.  Он, правда, мгновенно  взял себя в руки, но он понял по моим
глазам, что я засекла в  нем  эту неуверенность. И  он  рассердился.  Не то,
чтобы  он начал кричать. А  исчез шутливо-покровительственный тон. Как будто
он признал во мне противника. И начал  вести разговор совсем  по-другому. Со
скрытой угрозой. Опять  про  то, что я могу никогда не  уехать. И что я сама
себе мешаю. И пора, мол, уже подумать о сыне. А я сказала, что только о сыне
и думаю. На что он мне  вдруг  сказал: "Елена Марковна, я вам честно  скажу,
что  помочь вам выехать в Израиль мы не можем.  На данном этапе не можем. Но
не препятствовать отъезду вашего сына в наших силах. Я предлагаю вам деловое
соглашение: вы не  пытаетесь  ехать  в  Москву,  не встречаетесь с Рейганом,
выбрасываете  из  головы  все  ваши  штучки  относительно  Нэнси,  а  мы  не
препятствуем  отъезду  вашего  сына  по  достижении  им  восемнадцатилетнего
возраста".
     Я  сделала  вид,  что обдумываю  его  предложение. А в  голове  у  меня
вертелось: "Лена,  спокойно  проанализируй  сложившееся положение.  Вспомни,
когда изменился тон  его  разговора?  Почему вдруг возникло  его предложение
насчет  Андрея? Ведь в Москву они тебя все равно не пустили бы и не  пустят.
Более того, они знали, что о твоем задержании в любом случае станет известно
на западе, так как ты тут же сообщишь об этом Анечке, и все же они  пошли на
это. Значит все его предложение возникло из-за твоего замечания относительно
жены Зубина Меты и Нэнси  Рейган. Но ведь все это  ты выдумала со злости. Ты
ведь даже не имеешь понятия, знают  ли они друг  друга. И  вообще это полный
бред. При чем тут Зубин Мета, Нэнси Рейган  и ты? Но именно этот треугольник
они проверить не могут. Так высоко их осведомленность не распространяется. А
значит он и отбросить, отмахнуться от такой  вероятности  не может. Конечно,
очень возможно,  что насчет Андрея  он блефует. Но ведь и ты занимаешься тем
же! Поэтому согласившись  на его предложение, ты на самом  деле не уступаешь
им  ни   в   чем,  так  как   осуществить  свою  угрозу  не  имеешь  никакой
возможности.Так чем ты рискуешь?! Попробуй, использ