я плохая дочь! Бей меня!" А  она в исступлении: "Ну, теперь ты
слышишь, что он говорит?" И я, рыдая и  целуя ее руки, хриплю: "Да, я слышу,
слышу". "Так ты еще и врунья,  - орет мама, - ты хотела обмануть меня?! Ты и
тогда слышала, что он говорил. Какая же ты дрянь!" - и бьет меня, бьет.
     Подбежала медсестра, оттащила меня от мамы. Мне стало плохо. В кабинете
врача сделали какой-то укол. Я тихо  плакала. Я не хотела жить. Я  встала  и
пошла домой. Пешком.

     Каждый должен испить
     свою чашу страданий.
     Этот скорбный бокал,
     поднесенный судьбой.
     Мне вручили его
     в час моих испытаний,
     И я пью свое горе,
     обливаясь слезой.
     И я пью свое горе -
     но бокал не пустеет.
     Я хочу быть свободной -
     но бокал предо мной.
     Жидкость в этом бокале
     с каждым годом краснеет.
     Я боюсь захлебнуться
     кровавой судьбой.
     Я боюсь захлебнуться -
     упадешь и не встанешь.
     Я устала бороться -
     слишком чаша полна.
     Но давно поняла я -
     судьбу не обманешь.
     Каждый должен испить -
     и до самого дна!
     Каждый должен испить -
     и я пью в исступленьи.
     Каждый должен испить -
     в горе я не одна.
     Только зреет с годами
     в душе подозренье,
     Что я пью свое горе
     из бокала без дна.

     Утром  снова пришла в  больницу. Меня не пустили.  Я не  настаивала. На
третий день меня встретила улыбающаяся  заведующая.  "Маме намного лучше,  -
радостно  сказала она. - Галлюцинации прошли. Она вставала  и  даже выпила с
нами в ординаторской чай". Я  вбежала в палату. Мама лежала тихая и бледная.
Но глаза!  Глаза моей  прежней здоровой  мамы! Она увидела меня и заплакала.
Впервые  за  все эти годы я  видела ее слезы. "Доченька,  родная, прости", -
прошептала мама, пытаясь  обнять  меня.  Она была  настолько  слаба, что еле
могла приподнять голову. "Я только теперь поняла, насколько я больна. Я ведь
не верила, что больна.  Я же  все  помню,  что  я  делала и  говорила".  Она
уткнулась мне в  щеку, и лицо мое стало мокрым  от ее слез. Она  продолжала:
"Но я же  слышала, слышала голоса".  Это прозвучало  удивленно и растерянно.
"Знаешь, я же видела, как  меня поместили в  клетку и сказали, что  я должна
смотреть на лампочку, не отрываясь, три года. Только тогда меня  выпустят из
нее, - мама рассказывала и гладила мою руку, - я заплакала  и сказала, что я
этого не выдержу. И меня пожалели и сократили срок до трех дней".
     Я  слушала маму молча. Не  перебивая.  Она  давно  уже не  говорила так
долго. "А потом я видела,  что  врач наливает яд и  хочет отравить меня. И я
отбивалась. Я же это все видела". Действительно, заведующая сказала мне, что
мама никого не подпускала к себе, отталкивала и кричала, что ее хотят убить.
"А потом у меня вдруг оказалось  много ключей. И я всем  раздавала ключи  от
новых  квартир".  Мама замолчала и посмотрела  на  меня с любовью.  Я крепко
прижала ее к себе. "Мамуля, сейчас все будет хорошо. Главное, ты поняла, что
больна. Теперь ты вылечишься,  и мы пойдем  домой.  Андрюша очень скучает по
тебе". Мама взглянула на меня просветленными счастливыми глазами. "Боже, как
я люблю этого ребенка!" - прошептала она.
     Я  летела домой, как на крыльях.  Внутри все  пело.  Уже три года  я не
испытывала такой полноты счастья и надежд. Я тут же обо всем написала папе с
Анечкой,  позвонила бабушке.  "Ты  вставила мне новую душу",  - сказала она.
Лучше бы я этого  не делала. Но разве знала я, разве могла предположить, что
в тот день я видела мамины разумные глаза в последний раз.
     Уже  на  следующий  день  мама  впала   в   свое   обычно  безразличное
существование.  Я думала  о том, что Анечка получит мое  письмо только через
месяц и будет радоваться тому, что давно исчезло,  испарилось и растворилось
в  новых печалях. Это  напомнило мне звезду, которую  мы наблюдаем в небе  и
радуемся ее веселому мерцанию, не подозревая, что сама звезда  давно сгорела
и исчезла из  мироздания. Может быть, и моя  надежда, не покидающая меня все
эти годы, - только свет такой звезды?

     На свете миллиарды звезд
     В созведья сплетены.
     Они, как веточки мимоз,
     Коварны и нежны.

     Они, как сказочный ковер,
     Как бархат в жемчугах.
     Они плывут, и их узор
     Стирают облака.

     Есть среди них одна звезда -
     Моей судьбы окно.
     Надежда, счастье, боль, беда -
     Все в ней заключено.

     Ее ищу средь моря звезд,
     Хочу судьбу прочесть.
     Но на глазах лишь капли слез,
     И капель тех не счесть.

     Догадка, смутная как дым,
     Вдруг обрела скелет:
     Я вижу мертвый свет звезды -
     Ее давно уж нет...


     Прошел  месяц  маминого пребывания  в  больнице.  Состояние  ее  как-то
стабилизировалось,  но находилось на отметке намного ниже среднего. Анечка в
своих письмах рассказывала о  чудесах израильской медицины и умоляла сделать
все возможное для переправки  мамы в Израиль. Вызов уже лежал у меня дома, а
мама лежала в больнице, и состояние ее не улучшалось. Я  сильно сомневалась,
что маму удастся отправить в  Израиль. Но я четко  поняла, что  не хочу,  не
могу, не имею  права заточить  маму в четыре  стены  с зарешеченными окнами.
Возможно,  маме это  было  уже безразлично, но мне, мне - ее  дочери  - было
невыносимо видеть это и невозможно принять.
     Через месяц я подошла  к заведующей  отделением  и сказала,  что я хочу
маму забрать. Я объяснила  ей, что я поместила маму в больницу отнюдь не для
того, чтобы облегчить себе жизнь. Сейчас маме  немного  лучше. Я в состоянии
ухаживать за  ней дома. Если  состояние  ее  ухудшится,  возможно,  я  опять
воспользуюсь ее опытом. Однако, добавила я, теперь я знаю, что вылечить маму
невозможно, и ее дальнейшее пребывание  в больнице становится бессмысленным.
Я  надеялась,  продолжала я, что правильное  лечение может помочь маме снова
стать человеком. Этого  не  произошло.  И не  произойдет.  Чудес на свете не
бывает.  Я хотела  еще что-то сказать  заведующей, но  она  перебила  меня и
серьезно,   с  оттенком  настойчивости  произнесла:  "Лена,   это  абсолютно
невозможно".
     В первый момент я просто не поняла ее: "Что невозможно? Что вы имеете в
виду?"  Она  на секунду опустила  глаза, потом посмотрела мне прямо в лицо и
ответила:  "Мы  не имеем права выписать больную домой  в таком состоянии". Я
опешила: "Но ведь  я сама,  по своей воле поместила маму сюда. Теперь я хочу
забрать  ее  домой.   Это  же  совершенно  логично".  Заведующая  отделением
посмотрела   на  меня   с  сочувствием  здорового  к  больному  и  терпеливо
разъяснила: "Логика  здесь  ни при чем. Пока мама была у тебя дома, это была
только  твоя  личная проблема. В тот  момент, когда она поступила к нам,  мы
несем  за  нее ответственность.  Твоя  мама  находится в состоянии  глубокой
депрессии.  Поведение таких больных непредсказуемо. Она может выброситься из
окна, причинить увечье себе или окружающим. Если это  произойдет после того,
как наша врачебная комиссия поставит свои подписи о  ее  выписке, мы понесем
уголовное наказание".
     Она замолчала.  Я  тоже потеряла дар речи. Смысл сказанного  доходил до
меня с трудом. Все, что дошло до меня, это то,  что мне  не отдают  маму. За
что  же я боролась эти  три года?! За что билась моя сестра?! Куда, на какую
почву падали мои слезы? Ее ответ казался настолько чудовищным и невероятным,
что я не могла найти в себе адекватную реакцию. Я не плакала, не грубила, не
угрожала. Я просто сказала ей: "Я этого не допущу. Я вызволю ее отсюда любой
ценой". И ушла.
     Ох, как легко было это сказать! Но куда идти, кого просить, что делать?
Я пошла на прием к главврачу больницы.  Она приняла меня холодно и надменно.
Это была высокая худая женщина  с аскетическим лицом и ввалившимися глазами.
Мне показалось, что длительное общение с пациентами этого дома скорби стерло
в ее глазах все различия между больными и здоровыми. Когда она разговаривала
со мной, у меня было такое чувство, что она автоматически оценивает, сколько
времени мне осталось,  чтобы  переместиться из  этого  кабинета в больничную
палату. Разговор не получился. Стоило мне только заикнуться о причине своего
визита, как она, не дослушав, сказала, что  она  перегружена  работой, у нее
через несколько часов совещание и что она не  может изменить порядок выписки
больных   по  прихоти   их  родственников,   не  разбирающихся   в  существе
затрагиваемого вопроса.  Ее речь была вычурна и безапелляционна. После этого
она уткнулась в свои бумаги, показав, что прием окончен.
     На   прием  к  главному   психиатру  района   пришлось  записываться  у
секретарши. Мне предстояло два дня ожидания, которые прошли, как в тумане. Я
ходила к  маме,  приносила  еду  и  старалась ни о  чем  не  думать. Главный
психиатр  района  был выдержан  и терпелив.  Он  долго  и нудно объяснял мне
возможные  последствия моего необдуманного желания.  В заключение он сказал,
что если маме они, то есть врачи, уже помочь бессильны, он обязан думать обо
мне и об окружающих людях.
     Когда я  вышла  от него,  я поняла, что выбранный мною путь  неверен. Я
пришла домой и  позвонила Э.Д., тому  самому Э.Д., который уже однажды помог
мне  получить пропуск  для  посещения  мамы  в  больнице.  Я говорила  с ним
спокойно, без эмоций и лишних слов. На решение этого вопроса у него ушло две
недели.  Под  моим заявлением с просьбой  выдать  мне  маму  под мою  личную
ответственность  стояла  резолюция главного психиатра  города.  Неисповедимы
пути Господни!
     Я шла с  мамой из  больницы, крепко  держала ее под руку  и давала себе
клятву, что  никогда, ни при каких обстоятельствах я не  отдам маму туда еще
раз. "Мамочка, - говорила  я ей,  убеждая  одновременно и  ее и себя,  -  ты
должна знать, что ничто не сможет заставить меня вернуть  тебя в больницу. Я
люблю  тебя  и  что  бы  ни  случилось,  буду  с  тобой".  Мама  шла  молча,
сосредоточенно глядя себе под ноги. Она старалась идти ровно и аккуратно.
     Две недели все шло нормально. Очевидно, сказывалось  действие лекарств,
которыми  ее  напичкали.  К этому  времени  у  меня созрело твердое  решение
сделать  все,  что   в  моих  силах,  чтобы  отправить  маму  в  Израиль.  Я
окончательно разочаровалась  в возможностях советской медицины. На следующий
день после нашего возвращения домой я вызвала  фотографа и сделала маме фото
для подачи анкеты  на выезд в Израиль. Собрала все нужные документы, вызвала
такси и  отвезла  маму  в  районный ОВИР  подать  заявление на  выезд.  Мама
автоматически расписалась, не задала ни одного вопроса и столь же безучастно
вернулась домой. Был конец июля 1978 года.
     На этот раз ухудшение состояния  происходило постепенно, но с пугающими
симптомами. Однажды мама сказала мне, что она не может есть, так как у нее в
горле перегородка.  Я не спорила с ней. Я сказала,  что  про  перегородку  я
знаю, что  врачи мне сказали об этом, но что манная каша через нее проходит.
Она с трудом проглотила  малюсенькую порцию. Каждый прием пищи стал занимать
час. Через несколько  дней  я заметила, что мама  каждую минуту  ходит  мыть
руки.  Горячей водой.  Она  обильно намыливала их и  тщательно  смывала мыло
кипятком. Промокала  руки полотенцем и  шла к себе в комнату, ни  на кого не
глядя. Дойдя до кровати, она приседала, но не успев  сесть, распрямлялась  и
снова шла  в ванную.  Руки  ее распухли и  покраснели. Я  не успевала менять
полотенца - через полчаса с них уже капала вода. "Мамочка, - умоляла я ее, -
ну, перестань. Ты же только что вымыла их. Зачем ты моешь их опять?" "У меня
грязные руки", - отвечала  мама, подставляя уже  разъеденные водой  руки под
кипяток.
     Я  помню,  как  я  писала  папе  письмо   и  автоматически  фиксировала
количество  маминых походов в ванную.  К моменту окончания письма мама шла в
ванную сорок восьмой раз. На ночь я смазывала ее руки  кремом и слушала, как
она ходит из угла в угол. Ходила она быстро, без остановок, потом  ложилась,
укрывалась одеялом с головой и ненадолго отключалась. Затем наступил момент,
когда она  окончательно  отказалась  от  еды.  Я  умоляла,  я плакала,  мама
повторяла, что у нее в горле перегородка, и ее невозможно было переубедить.
     Я  побежала  за  советом  к заведующей  отделением,  в котором  мама  в
недавнем прошлом находилась. "Ну, скажите,  скажите  мне, - умоляла я  ее, -
ну, как  вы кормите таких больных?" Она ответила: "Мы кормим их через зонд".
"Но что же мне  делать?! Ведь мама умрет без еды!" Заведующая посмотрела  на
меня серьезно:  "Ты  должна кормить ее  насильно. Заткни нос и вливай пищу в
рот. Забудь в этот момент про жалость".
     Я вернулась домой, сварила кашу, посадила маму в кухне, поставила перед
ней  тарелку  и  сказала: "Ты  не выйдешь  отсюда,  пока это  все  не  будет
съедено".  Мама,  не  раздумывая, ответила:  "Я  не  могу. У  меня  в  горле
перегородка".  Я  знала,  что никакие  убеждения не  помогут,  и все уговоры
бесполезны. Боже, прости меня! Я схватила полотенце и начала связывать маму.
Мама  вырвалась, упала передо  мной на  колени  и  умоляюще протянула ко мне
руки:  "Я  не могу,  я не могу.  Неужели ты мне  не веришь?!  Я тебе Анечкой
клянусь!"  Боже, дай  мне силы!  Я подняла  маму,  усадила  на стул  и снова
попыталась  связать ее руки полотенцем.  Я  не знаю, откуда появилась  в ней
сила,  но руки ее стали железными, и  я не  могла с ней справиться. При этом
она выкрикивала что-то, а я, не  слушая,  кричала на  нее. В дверях появился
испуганный Андрей. Не  владея собой,  я заорала на него: "Выйди отсюда вон и
не смей сюда входить!!!".
     Вдруг мама перестала сопротивляться и сказала: "Я хочу в туалет". Что я
могла возразить? "Иди", - ответила я. Я стояла у туалета и ждала. Прошло две
минуты, потом три. "Мама, - спросила я, -  не пора ли тебе выходить?" "Нет",
- послышался ответ. Прошло минут пять. "Мама, пора идти кушать", - сказала я
твердо. "Я отсюда никуда не выйду", - ответила мама, и я поняла, что она так
и сделает.  Стало очевидно,  что  если я  сейчас уступлю,  мне уже  будет не
обойтись  без  помощи врачей. Я вспомнила, как клялась не отправлять маму  в
больницу ни при каких обстоятельствах, в памяти возникли зарешеченные окна и
железные  двери,  двери,  двери,  постоянно  разлучающие  меня  с  мамой.  Я
ненавидела  эти двери и  любые другие! Я схватила молоток, лежавший в  ящике
стола на кухне, и начала колотить по двери в туалет с такой силой, как будто
в ней  одной сосредоточились все  преграды, стоявшие когда-либо между мной и
мамой. "Ты выйдешь отсюда, выйдешь", -  рыдала я, ненавидя и себя, и маму, и
проклиная все на свете. От  двери  разлетались щепки. Андрей тихо  плакал  в
углу.
     Вдруг дверь  открылась изнутри. Мама вышла, обессиленная от такого шума
и борьбы.  Я притащила ее  на  кухню,  связала, зажала  нос и сунула ложку с
кашей.  Она   проглотила.  Так,  зажимая   ей  нос   и  пытаясь  попасть   в
отворачивающийся  от  меня  рот,  прошла  эта  первая насильная кормежка.  Я
отпустила маму, села на стул и  почувствовала, что у меня нет сил шевельнуть
рукой. Слез не было. Андрей подошел незаметно и молча прижался ко мне.
     Таким  образом я кормила  маму один раз  в день в течение двух  недель.
Иногда мама  покорялась почти  без борьбы, а  иногда и она,  и я после такой
кормежки  были  в  синяках.  Самое ужасное,  что  мама  не ругала  меня,  не
проклинала, когда я начинала ее кормить,  а умоляла оставить ее в  покое.  К
концу второй  недели она  нашла способ "победить"  меня  в этой схватке. Она
ложилась  на пол,  и мне не хватало сил даже сдвинуть ее  с места. Я поняла,
что проиграла.
     Я  пошла  к  заведующей отделением  домой.  Принесла  фрукты,  цветы  и
сказала: "Помогите мне. Я теряю маму". Она посадила меня перед собой и тихо,
как  будто ее может  услышать кто-то  посторонний, сказала: "Существует одно
лекарство, которое  может помочь  тебе  маму  накормить.  В  аптеки  оно  не
поступает.  У  нас в  больнице  оно  есть. Если ты сможешь  договориться  со
старшей  медсестрой, чтобы она приходила к тебе  и делала маме укол,  ты эту
проблему  решишь.  Но учти, что  лекарство это подотчетное, и  для  нее  это
большой риск". И она назвала мне лекарство.
     Нужно ли  говорить,  что я договорилась с  медсестрой? Я даже не помню,
как происходил наш разговор.  Просто помню,  что  она начала приходить к нам
два  раза в неделю, как  на работу. Это  была средних лет женщина, всю  свою
жизнь  проработавшая   в   психиатрической   больнице,   огрубевшая,  но  не
очерствевшая. Она уже давно не сопереживала ни больным, ни их родственникам,
но она понимала,  что и те, и другие  страдают. Она приходила,  делала  маме
укол  в  вену,  и через минуту  мама преображалась. Напряжение спадало с  ее
лица, она послушно садилась, ела кашу и запивала соком. Я смотрела и думала:
"Если это так просто - раскрыть рот и проглотить кашу, то почему же для мамы
это так непостижимо сложно?"  Я смотрела на маму и старалась понять, что она
думает сейчас во  время еды? Помнит ли она о своей "перегородке"? Увы, чужие
мысли нам читать не дано. Да это и к лучшему.
     Действие укола  продолжалось часа два, иногда больше. Раз в неделю  я с
помощью  медсестры купала маму  в  ванне,  потом она  какое-то время  лежала
спокойно  и расслабленно.  Не  бегала мыть руки, не  ходила из угла  в угол.
Иногда  она засыпала,  но чаще просто  отдыхала. Через некоторое время у нее
появлялось беспокойство, и все начиналось сначала.
     Я регулярно писала  письма  в  Израиль,  но  старалась не  описывать  в
подробностях наши с мамой будни. Жалко было  мучить и папу,  и Анечку.  Пока
они  ничем помочь не могли. Андрюша привык, что бабушка серьезно больна. Мой
муж с утра  до вечера работал. А я  была  с мамой.  Наступил декабрь  месяц.
Однажды  раздался  телефонный  звонок,  и  женский  голос  попросил  маму  к
телефону. Я поняла, что звонок из ОВИРа. "Она неважно себя чувствует, что ей
передать?" -  спросила  я.  "По  ее  заявлению  о выезде  в Израиль  принято
решение. Она должна явиться в ОВИР послезавтра к двенадцати часам".
     К тому времени я  уже хорошо знала практику работы этой организации. За
эти три  года некоторые мои  знакомые  уехали в  Израиль, а многие "сидели в
отказе". Я  знала, что ни  один человек  не получил  разрешения  на выезд  с
предприятия, на котором я когда-то работала и с которого меня уволили только
за то, что  моя сестра уехала в Израиль. Армия "отказников" росла  с  каждым
днем, и я еще не  знала, что я сама туда уже зачислена. Причины отказов были
самые  фантастические.  Детей  не отпускали,  если их  родители  или близкие
родственники  работали  на  режимном предприятии. Разведенных  не отпускали,
если супруг или супруга не давали  разрешения на выезд.  А чаще всего причин
вовсе  не  сообщали.  Но  всегда   нужно  было  явиться  лично  и  выслушать
"приговор".
     Я вернулась к маме и сказала, что послезавтра  нам надо поехать в ОВИР.
"Посмотрим",  -  ответила мама  и  отвернулась  к стене.  Назавтра  я  снова
напомнила ей, что мы поедем узнать, какое принято решение по ее заявлению. И
опять   услышала:   "Посмотрим".   Наступил  назначенный  день.   Одна   моя
приятельница  с десяти часов сидела в ОВИРе,  чтобы заранее занять очередь и
чтобы маме не пришлось ждать. Другая к одиннадцати приехала на своей машине,
чтобы  отвезти  нас  в  ОВИР.  "Мамуля,  -  сказала я,  - нам  надо  ехать".
"Посмотрим", - ответила мама и отвернулась к стене.  "Уже нет времени никуда
смотреть",  -  сказала я, пытаясь сдернуть с  мамы  одеяло. Мама вцепилась в
него, и руки ее опять стали железными. Не помогли ни уговоры, ни объяснения,
ни требования. В результате я стащила одеяло на пол вместе с мамой.  На этом
мои  попытки воздействовать  на нее  закончились. Я вышла из  комнаты,  мама
осталась на полу.
     Вечером  я  пошла  в ОВИР. Прием