я в коридоре ко мне подошел представитель НИИ радиоэлектроники и
сказал:  "Вы  видели, что  никто не  хотел  брать  вас на работу. А  я решил
рискнуть  и  согласился.  Я надеюсь,  что  своей  работой  вы оправдаете мое
доверие". И  все. Праздник не получился. Фейерверк  угас, не успев зажечься.
Фарс с распределением  пробил первую брешь в маминой "теории игр". Я училась
хорошо, мамочка, но правила  "игры" были нарушены.  В одностороннем порядке.
Мне поставили нечестный "шах". Посмотрим, кому будет "мат".
     Итак, мне предстояло писать дипломную  работу в НИИ радиоэлектроники. Я
появилась в лаборатории. Принц  не свалился на меня с  неба. Обстановка была
деловой   и  скучноватой.   Я  написала   и  защитила  диплом  на   отлично.
Руководителем  диплома был ведущий инженер нашей лаборатории  Анри Петрович.
Ох, не знала я тогда, какую роль он сыграет в моей жизни!
     После защиты  диплома  у нас был  отпуск,  и  мы с  Володей  поехали  в
Челябинск,  где  жили  его   родители.  Они  произвели  на  меня  прекрасное
впечатление, и мне никогда не пришлось изменить его. Родители Володи уходили
на работу, и мы  оставались  одни. Понятно,  что Володя хотел, чтобы я стала
его  женой немедленно. Обстановка  безусловно способствовала его желанию. Но
образ чистой, непорочной невесты, скромно стоящей в белом воздушном платье и
вздрагивающей  от дружных  криков "Горько!", прочно укоренился в моем  не по
возрасту  детском  сознании, запутанном  маминым доверием и идеализированным
представлением о  порядочности  и долге.  Сейчас  я понимаю,  что мучила его
напрасно.
     После свадьбы мы уехали на три  дня в пансионат. И оказалось, что стать
женой совсем не просто. Володя уходил вниз в вестибюль, а я горько плакала в
номере  от  боли  и  разочарования.  Через  три  дня  мы возвратились  домой
расстроенные, усталые и обескураженные. Я пошепталась с  мамой, и она повела
меня  к  врачу. К  женскому. Впервые  в жизни.  Врач  удивилась  и дала пару
советов. Но  больше всего были ошарашены  Володины родители,  которые  после
свадьбы еще  гостили у нас. Они намеренно оставляли нас наедине в Челябинске
и считали своим долгом задерживаться на работе, чтобы нам не мешать.
     Но  женой Володи я все-таки стала. И мы зажили все вместе: мы с Володей
и  мои  родители.  Мама, будучи  деловой  и  предприимчивой,  поменяла  нашу
квартиру на Невском на изумительную, можно  даже сказать роскошную  квартиру
на  Таврической  улице. Был март 1965 года. До  трагических  событий в нашей
семье оставалось ровно десять лет.
     Первые годы моей семейной жизни остались в моей памяти как один длинный
праздничный день. Володя - сильный,  высокий, стройный  - создавал атмосферу
уверенности  и  покоя. Как-то  он рассказал  мне, что  еще на  втором  курсе
института, во время какой-то экскурсии за  город, в которой  вся наша группа
принимала  участие, какой-то студент поднял  меня на  руки  и  перенес через
ручей. Под общий хохот я весело воскликнула: "Ну уж теперь я поняла, что мой
муж  должен быть высоким и  сильным,  чтобы носить  меня на руках!" И Володя
тогда  подумал,  что уж по крайней  мере по  этому признаку он удовлетворяет
моим  требованиям.  И,  отдавая  должное его  любви  и преданности,  я  могу
сказать, что первые годы  нашей совместной жизни  он носил меня на руках - в
буквальном и переносном смысле.

     Что сильней исчадий ада?
     Слаще что, чем песнь баллады?
     Что прекрасней стен Багдада?
     [KI1]Ты - Любовь.

     Для одних ты - как награда,
     Для других - смертельней яда,
     Но от старого до млада -
     Ждут Любовь.

     Без любви, как двор без сада,
     Осень как без листопада,
     Как победа без парада.
     О, Любовь!

     Ты очей наших услада,
     Ты, как сок из винограда,
     И слагают серенады
     Про Любовь.


     В  1967  году  у  Анечки родилась  дочка Лариса. Анечка  в то время уже
училась в  аспирантуре московской  Консерватории. Все ее  усилия  продолжать
учебу и одновременно воспитывать дочку оказались напрасными. Необходимо было
срочно  найти выход  из  тупика. Вся  цель  ее  предыдущей жизни, ее упорные
занятия  с  шестилетнего возраста и  будущая карьера  скрипачки  вынудили ее
временно расстаться с самым дорогим, что неожиданно, но желанно  появилось в
ее жизни - дочкой.
     . В трехмесячном возрасте Лариса появилась у нас и стала самой  большой
радостью моей жизни. Папе в то время  исполнился шестьдесят один год, он тут
же ушел на  пенсию  и  посвятил свою  жизнь  крошечной внучке.  Мама и  мы с
Володей уходили на работу, а папа становился  молодой кормящей матерью!  Как
он  умудрялся справляться  один  с маленьким ребенком  - ума  ни приложу. Он
готовил,  гулял,  пеленал,  а по  ночам  спал  с  ней  в  одной комнате,  не
раздеваясь,  чтобы  всегда  быть  наготове.  Надо признать,  что и  Лариска,
подрастая, платила  ему не  меньшей любовью. Моя жизнь  тоже изменилась.  На
работе и в транспорте все мои мысли были поглощены маленьким живым комочком.
Прибегая  домой, я выхватывала Ларису у папы, и до  вечера она  принадлежала
мне. Чувство, которое я испытала к ней, было настолько остро и сильно и было
наполнено  такой безраздельной любовью и обожанием,  что начало пугать моего
мужа. Однажды  он не  выдержал и выразил робкое  недовольство.  "Запомни,  -
ответила я ему серьезно, - я прежде всего мать, а потом жена".  Впоследствии
я пыталась  анализировать,  почему  к своему ребенку  я не  испытывала этого
безудержного  восторга и безграничного взлета чувств. И поняла. С Лариской у
меня сложилась уникальная  ситуация,  дающая  мне  право любить  и  не  быть
обремененной  никакой ответственностью. Если  Лариска заболевала, все тяготы
ложились  на мою сестру, которая срочно приезжала из Москвы на время болезни
дочки. Врачи, лекарства, бессонные ночи, ее  плач  - все было уделом Анечки.
Помню,  Лариске надо было делать прокол уха. Анечка держала ее на руках, а я
выбежала на  улицу, захлопнула парадную  дверь  и отошла  подальше, чтобы не
слышать ее крика. Может быть, именно из-за такой  ситуации бабушки и дедушки
часто к своим внукам  испытывают более острое  чувство обожания, чем к своим
детям.
     Воспитывали  мы  Лариску  все  хором,  а потому  она  быстро  научилась
ориентироваться  в лабиринте  противоречивых требований, исходящих  от  нас.
Помню,  подобрала  она как-то с пола  грязную бумажку. Я  тут же  говорю ей:
"Лапочка моя, пойди выброси эту бумажку в мусорное ведро. Эта бумажка  - фу,
кака". Идет  она  к  мусорному ведру и  по  дороге  встречает  папу, который
понятия не имеет, что я  сказала Ларисе.  Он протягивает к  ней руки, широко
улыбается и  говорит:  "Какая  замечательная  бумажка есть у  моей  девочки.
Покажи скорее дедушке. Ай-я-яй, какая прелесть!"
     Работа в НИИ  меня  не увлекала.  Очевидно, сказался тот насильственный
метод,   заставивший  меня  очутиться   именно  в   этой   лаборатории.  Мое
представление  о  "свободе выбора",  хоть  и  ограниченное  с  самого начала
определенными рамками, но  принятое мной, как необходимое условие выживания,
потерпело  фиаско.  До  этого  я  представляла себя  пловцом,  мечтающем  об
открытом  море,  но вынужденным довольствоваться бассейном. Из бассейна меня
пересадили в  аквариум.  Результатом  явилось  мое  отношение  к  работе.  Я
исправно выполняла порученные задания,  с нетерпением смотрела на часы и, не
задерживаясь ни на минуту после рабочего дня, с удовольствием убегала домой.
     Примерно через год такой однообразной и нудной деятельности  я заметила
неравнодушное к себе отношение со стороны моего бывшего руководителя диплома
Анри Петровича. Собственно, заметила  даже не я. Сказала  мне об этом, хитро
улыбаясь, моя сотрудница и приятельница  по работе.  Ее намек показался  мне
смехотворным.  Однако через некоторое  время я обратила  внимание,  что Анри
Петрович буквально не отходит от меня ни  на шаг. А когда  я обнаружила, что
он  провожает  меня до самого  дома,  следуя  на почтительном  расстоянии, я
поняла,  что намек  моей приятельницы  имел  под  собой  почву. И хотя  Анри
Петрович  был человеком неженатым, я, помня урок с Бобом, всячески  избегала
его.
     Так   прошло   два  года   моего  пребывания  в  лаборатории.  Однажды,
возвратившись из очередного отпуска на работу, я нашла в своем рабочем столе
тетрадку, исписанную мелким почерком. Это было признание в любви, записанное
в виде дневника, фиксирующее страдания человека день  за днем в период моего
отсутствия.   Я  прочитала  эту  исповедь,  и  вполне  естественное  чувство
удовлетворенного женского самолюбия  было  заглушено сопричастностью  к горю
другого человека.  Состоялся  серьезный разговор.  Я честно  объяснила  свою
позицию. Но разве можно в чем-нибудь  переубедить влюбленного  человека?  Он
всегда уверен, что его чувство сильнее всех преград.
     Когда  Лариске  исполнилось два  года, мы с  Анри  Петровичем  уехали в
месячную  командировку в Крым. Там  находилась  база нашего  института,  где
велось   наблюдение  за   сигналами  из   космоса  с   помощью   гигантского
радиотелескопа. Я  страшно  не хотела уезжать. Во-первых,  из-за  Лариски, а
во-вторых, я была уже не маленькая, глупенькая девочка и прекрасно понимала,
чем может  быть чревата такая  поездка. Была  весна 1969 года.  В поезде мне
было грустно, и перед моими глазами стояла Ларискина заплаканная мордочка, а
в ушах - ее горький плач: "Леночка, не уж-ж-ай, не уж-ж-ай!"
     В  Крыму мы поселились в старом замке  на горе, который прозаически был
переоборудован  в гостиницу  базы.  Моя  жизнь  стала  напоминать мне  жизнь
разорившейся герцогини: замок разрушен,  средств нет, но  почестей  - как  в
старые добрые времена. Каждое мое желание предупреждалось еще до того, как я
сама осознавала, что оно у меня есть. Анри Петрович выполнял двойную работу,
давая мне возможность  отсыпаться и наслаждаться природой. Чтобы мне не было
скучно  в  его  отсутствие,  он  притащил  мне  откуда-то ежа, с  которым  я
забавлялась  днем  и который своим неумолчным топотом  не  давал  мне  спать
ночью. Моя комната утопала в цветах, аромат  которых можно было уловить даже
на улице.
     Примерно через две недели Анри Петрович не выдержал. Вечером он подошел
ко  мне, и  намерения его никаких сомнений  не  вызывали.  Он  обнял  меня и
поцеловал.  Солнце  опускалось  в  море.  Я  отстранилась.  Он  настаивал. Я
чувствовала,  что  могу  не  выдержать.  И  я  сказала:  "Если  сегодня  это
произойдет,  то  завтра  я  буду  тебя ненавидеть". В его  глазах  появилось
выражение боли и презрения. "Ты не женщина, а бревно", - сказал  он и ушел в
свою комнату. Больше ничего  подобного  не повторялось. Он  был опять нежен,
вежлив, предупредителен и осторожен. Единственное сближение, которое реально
проявилось  между  нами,  это  то, что  я  стала называть его  не  по  имени
отчеству, а  по имени -  Анри. О  чем он  давно  просил.  Кстати, именно это
внешнее  и  видимое изменение в  наших отношениях послужило  поводом веселых
насмешек и неотвратимых  сплетен в  нашей лаборатории. Меня  это забавляло и
разнообразило пребывание на работе.
     Как ни  странно, но это изменение  в обращении облегчило  мое общение с
Анри, которое постепенно /по  крайней мере с моей стороны/ перешло в чувство
огромной признательности и  уважения. Стараясь не злоупотреблять его ко  мне
отношением, я чувствовала,  что рядом со мной есть надежный друг,  готовый в
любую  минуту  прийти  на помощь.  И  если я  со  своей  стороны  могла  ему
чем-нибудь помочь, я с радостью делала это.
     Пять лет у меня с Володей не было детей. За это  время у меня случилось
два ранних выкидыша, и я впала в беспокойство. В январе 1970 года, когда мне
было  двадцать  восемь лет,  я  забеременела в  третий  раз. В  марте, когда
Лариске исполнилось три года, Анечка забрала ее в Москву.  Только  сознание,
что внутри меня  зреет мое  собственное дитя,  помогло мне перенести разлуку
без  болезненных  последствий.   Беременность   моя  сопровождалась  сильным
токсикозом. Меня положили в больницу и хотели ее прервать. Я  отказалась.  Я
лежала на кровати с тазами по обе стороны и успевала только крутить головой.
Все  запахи, даже которые  я раньше  любила, вызывали  у меня одну и  ту  же
реакцию. Я не могу вспоминать об этом без содрогания. Я считала дни, боялась
и ждала. Наступил сентябрь, начались схватки, мама повезла меня в  больницу,
а я проклинала свою женскую долю и хотела, чтобы  мама рожала вместо меня. Я
думаю, если бы мама могла, она бы  согласилась. В больнице мне  сказали, что
время еще не пришло. "Господи, - думала я, - что же будет,  когда время-таки
придет?!"
     Когда  подошел срок,  сомнения мои отпали. Я поняла, что меня уже домой
не вернут. В приемном покое после медосмотра все засуетились, спросили, куда
я  смотрела, если не заметила, что воды  давно отошли,  и срочно  перевели в
родильное отделение с предписанием стимуляции  родов. Около  меня  крутились
акушерка  и  анастезиолог, с которыми  мама /конечно же,  мама/ договорилась
заранее. Мне давали что-то  выпить,  что-то внушали,  за что-то  ругали. А я
ходила из угла  в угол, стонала и думала: "Как же так? Если люди рождаются в
таких муках,  почему  существуют войны?  Почему  кто-то,  не  рожавший  и не
родивший, может  убить  человека, у  которого есть мать,  давшая ему жизнь в
таких страданиях?" Я,  помню, думала именно о матери, теряющей ребенка, а не
о  самом ребенке  и  сочувствовала тогда только ей.  Ребенок еще  был чем-то
абстрактным. Он причинял мне невыносимую  боль, и эта боль захлестывала меня
и выплескивала из реального мира. Я уже не думала, зачем  я  здесь, я хотела
только  освободиться  от  этих мучений. Врачи  и сестры, казалось, намеренно
улыбались и  болтали друг с  другом,  только  чтобы  позлить  нас,  рожениц,
теряющих  самообладание  и  кричащих  в  пустоту.  Прошло  семь  часов  моих
страданий. При очередном бессчетном уже  прослушивании меня врачом  я успела
только  услышать:  "Скорее, я не слышу пульса". Медсестры, врачи, акушерка и
анастезиолог вдруг  зашевелились одновременно,  как  будто  кто-то  завел  и
отпустил завод.  Последнее, что  я  помню,  это  склонившееся надо мной лицо
анастезиолога и нервно-спокойный приказ врача: "Щипцы, быстро!".
     Сколько прошло времени до того, как я очнулась, не знаю. Я лежала одна,
и  лампы на потолке проплывали мимо. Меня качало. Я не  очень  понимала, что
происходит.  Подошла  акушерка,  нагнулась и  утешительно  сказала:  "Ты  не
переживай.  Молодая  ведь.   Еще  родишь".  В  глазах  почернело.  Лицо   ее
расплылось, стало огромным и бесформенным. "Мой ребенок умер?!" - прокричала
я  тихим  голосом.  Я и не знала,  что  можно кричать почти шепотом. "Еще не
умер.  Но очень, очень плох. В барокамере он".  Потом  помолчала и добавила:
"Надо бы маме твоей позвонить. Ждет она. А я и не знаю, что сказать".
     Она ушла. Я приподнялась. Весь персонал стоял около какой-то стеклянной
бочки.  На меня  никто  не  обращал  внимания.  Мимо  проскользнул  какой-то
практикант. "Послушайте,  -  позвала его я. - Мой  ребенок умер?" Я  даже не
знала, кого же я родила, если вообще родила. "Жив пока", - быстро сказал он,
не глядя на меня. "Господи, -  шептала я  в исступлении, - сделай так, чтобы
он остался жив. Пожалей  меня".  Через некоторое время мне  наложили  швы  и
увезли в палату.  Мой ребенок находился  между жизнью и смертью. Потом уже я
узнала,  что  анастезиолог  позвонил  маме.  Было  три  часа  ночи. "Ребенок
находится в критическом состоянии. Мы не уверены, что  его можно  спасти", -
сказал он маме. "Он должен дожить до утра.  Я повторяю - до утра. Дальнейшее
я беру на себя", - ответила мама.
     Итак,  меня  увезли, а моему сыночку /мне сказали, что сын у меня, сын/
надо было по крайней мере дожить до утра. Вот как проходила его первая ночь,
согласно выписке из его истории болезни:
     "Началась  асфиксия плода  /задыхаться начал мой мальчик,  задыхаться/.
Наложены выходные щипцы /это то, что я еще помнила/. После отсасывания слизи
из верхних дыхательных путей подключен к аппарату искусственного дыхания /он
родился  и не задышал, не закричал, родился - но не жил! А  я ничего, ничего
еще не знала, что  он так  мучается/. Появились редкие судорожные  вдохи /не
дыхание, нет, только  редкие  вдохи!/.  Через  пятнадцать  минут  помещен  в
барокамеру /наверное, в этот момент ко мне подошла акушерка и сказала, что я
рожу  еще  раз.  А  этот  раз?!/.  В  барокамере  появилось  более  глубокое
судорожное дыхание, порозовел /а  до этого, до этого какого был цвета?!/. По
извлечении из  барокамеры дыхание  стало поверхностным, исчезло сердцебиение
/исчезло, не билось, умолкло - а я, наверное,  была в палате и  не знала/. В
агональном  состоянии вновь  помещен  в барокамеру /мой мальчик,  крошка - в
агональном состоянии/. И мама: "Он должен дожить до утра".
     До  утра  он дожил,  он  понял,  что должен. Утром  в больнице собрался
консилиум из лучших врачей со всего Ленинграда. Я  лежала в палате, ко  всем
принесли новорожденных, а  я осталась одна. "Состояние вашего ребенка крайне
тяжелое",  - сказала  дежурный  врач.  Я вышла  в коридор  и зарыдала.  Мимо
проходил анастезиолог. "Лена, - сказал он мне. - Я  не хочу вас успокаивать.
Но и для вас, и  для ребенка лучше,  чтобы он умер. Последствия  таких родов
могут быть ужасными". Я не хотела, не могла его слушать.
     На седьмой день я впервые увидела моего малыша. Оказалось, что только в
этот день он  впервые  начал выказывать нормальные рефлексы  новорожденного.
Меня привели в бокс, где недоношенные дети  лежали в аквариумах. Мой сыночек
лежал в кроватке и спал. Мне объяснили, что почти все время он находится под
воздействием  снотворного. Мне показалось,  что он очень красивый ребенок, и
это  почему-то  испугало меня. Слезы  градом  потекли  из  моих  глаз.  Я не
плакала, слезы текли сами.  Через минуту меня  увели. На одиннадцатый день я
впервые дала  ему  грудь.  На  четырнадцатый  день  нас  выписали.  Диагноз,
поставленный  врачами,  гласил:  внутриутробная   асфиксия,   внутричерепная
родовая   травма,    ателектаз    легких.   Выписывается   под    наблюдение
врача-невропатолога.
     Я стала мамой, но не испытала ни физической легкости, ни душевной. Сына
назвали Андреем. Первые три месяца все шло нормально,  только глазки Андрюши
бесконечно слезились. "Пройдет само", - говорили одни врачи. "Конъюнктивит",
- говорили другие. Наконец был поставлен диагноз: закупорка слезного канала.
"В шесть месяцев  начнем  усиленный массаж,  пока  рановато", -  таково было
окончательное  решение. Тем  временем  я изучала  литературу  по воспитанию,
закаливанию  и кормлению  детей. На  стене  появился график  роста,  веса  и
количества высасываемого молока. На столе - весы. После каждого кормления  я
взвешивала малютку,  сравнивала с научно-обоснованной цифрой и чайной ложкой
докармливала, если он выпивал, по моему мнению, недостаточно.
     Примерно  в  три месяца Андрей  вдруг отказался от  груди. Сначала я не
придала этому значения.  Не хочет  сосать грудь - я вливала  молоко  ложкой.
Потом началось  нечто ужасное. Только я хотела  приложить  его  к  груди, он
закатывался  в  истерике и орал  до изнеможения.  При виде ложки  или  рожка
начиналось то же самое. Накормить его  удавалось только в те моменты, когда,
обессилев от крика, он почти терял сознание. Стоило ему на секунду  прийти в
себя и почувствовать вкус молока, как все  начиналось сначала. Он побледнел,
начал худеть.  График веса неумолимо пополз  вниз. Мама не  могла найти себе
места. Как раньше папа из-за  Лариски ушел  с работы, так  мама из-за Андрея
ушла на  пенсию. Она  носилась по городу в  поисках хорошего  врача, готовая
заплатить любые деньги за выздоровление внука. День в нашем доме перемешался
с ночью. Никто не спал, когда я вымеривала  шагами комнату с