орущим ребенком
на руках.  Врачи сменяли один другого. Я уже  заученно и устало рассказывала
им  симптомы,  свои  предположения и назначения  предыдущих  врачей.  Каждый
внимательно выслушивал меня,  прописывал новые лекарства и  уколы,  но лучше
Андрюше  не становилось.  Володя старался  изо всех сил  хотя бы помочь  мне
сохранить силы. Ночью он забирал от меня  кричащего сына и уходил  в  другую
комнату, чтобы  я могла хоть ненадолго забыться. Но, как выяснилось, это мне
не  помогало. Более  того,  я напрягала свой  слух до звона  в  ушах,  и мне
мерещился  его  крик,  зовущий  на помощь,  даже  в  те  минуты,  когда  он,
обессилев, засыпал.
     Мы  сделали все возможные исследования, включая рентген головы и кистей
рук, анализы крови и суточной мочи. Никаких отклонений найдено не было. Папа
ходил убитый, мама сидела на телефоне и разыскивала очередного врача, Володя
осунулся  и  молча  вздыхал, а  я прижимала маленькое,  худенькое,  кричащее
тельце и поливала его своими слезами.
     Наступил момент, когда все врачи в один голос заявили, что ребенка надо
класть в больницу. Мама все организовала, договорилась, заплатила кому надо,
и  мы  поехали  с ней в  клинику.  В  приемном  покое  Андрюшу  поверхностно
осмотрели и забрали от меня. Почувствовав чужие руки, он забился в истерике.
"Мамаша, -  строго  сказала мне  медсестра, -  что вы ходите из угла в угол?
Ребенка надо обследовать. Раз  вы не кормите  его  грудью,  делать вам здесь
нечего.  Зайдите в бокс и  попрощайтесь с ним". Я зашла в  бокс,  мама ждала
меня в вестибюле.  Бокс представлял собой комнату,  разделенную на маленькие
клетушки. В каждой - ребенок. Около некоторых детей - мамы. Видно, кормящие.
Внесли Андрея в больничном одеяле. Он лежал на руках медсестры и вздрагивал.
Кричать у него уже не было сил. Я взяла его  на руки.  Он  сначала дернулся,
потом, узнав меня, замер и закрыл глаза. "Это невыносимо, это невыносимо", -
стучало   у  меня  в   голове.   Решение  пришло  необдуманно,  спонтанно  и
окончательно.  Я посмотрела на Андрея, на клетушки,  на медсестру и сказала:
"Если моему ребенку  суждено умереть, пусть умирает дома". И ушла с ребенком
на  руках. Мама увидела нас,  на секунду обомлела, но ничего не сказала. Она
как всегда все понимала без слов.
     Вернулись  домой,  и  все  началось  сначала.  Но  для  мамы  не   было
безвыходных положений. Она продолжала действовать, и кто-то сказал ей, что в
Педиатрическом институте есть врач, Рохленко  Евдокия Исааковна. "Она делает
чудеса,  -  сказали  маме.  -  Только  домой  на частные  визиты  не  ходит.
Попробуйте  попасть к  ней".  Была  зима, декабрь,  мороз.  Мама  поехала  в
Педиатрический  институт.  Вошла  во  двор -  а  это  целый  город. Корпуса,
корпуса,  корпуса.  Видит  - идет женщина в  ватнике  поверх белого  халата.
"Простите, -  обратилась  к  ней мама,  -  как  мне  найти  Рохленко Евдокию
Исааковну?" И услышала: "Я -  Рохленко. Что вы хотите?" Мама бросилась перед
ней на колени, в снег:  "Вы должны  мне помочь, -  захлебываясь от  волнения
проговорила мама. - Вы не можете мне отказать. У меня умирает внук,  спасите
его". И расплакалась. "Встаньте,  встаньте, - проговорила Евдокия Исааковна.
- Ну, что вы так нервничаете? Я посмотрю вашего внука".
     Так  Евдокия  Исааковна  оказалась у  нас  дома.  Она  пришла  строгая,
подтянутая,  вымыла  руки  и  подошла  к  Андрею.  В  комнате,  кроме  меня,
находилась медсестра с очередным уколом.  "Подождите делать укол", - сказала
Евдокия Исааковна повелительно. И начала осматривать Андрюшу. Я опять устало
и заученно  начала  рассказывать  историю  своих  и  Андрюшиных злоключений.
Только  я  дошла  до слов  "мне кажется, что  это результат...", как Евдокия
Исааковна  резко перебила меня: "Простите, вы врач?"  "Нет",  - ответила  я.
"Тогда ваше  мнение  меня не интересует".  Я  обалдела. Все  врачи терпеливо
выслушивали меня, и вдруг - такая неожиданная реакция. Евдокия Исааковна мне
не понравилась, но  я  прониклась к ней уважением. Она выпрямилась, строго и
неприязненно посмотрела на меня и сказала: "Вы сами замучили своего ребенка.
Я вообще  не уверена,  что  вам  можно доверить его. Ваш  ребенок  абсолютно
здоров, а вы своими графиками,  весами  и прочими  глупостями  довели его до
такого состояния". "А вы можете уходить, - обратилась она к медсестре, - ему
укол  не нужен".  Когда первый  шок от  такого вступления  у  меня прошел, я
робко, как будто она  действительно могла отобрать у меня ребенка, спросила:
"Так что же я наделала?" И  услышала: "У  вашего  ребенка повышенная нервная
возбудимость. Он ел нормально, сколько хотел и сколько ему было  нужно. А вы
впихивали  в  него молоко ложкой  и развили  у него анорексию - отвращение к
еде. И если вы  не выполните в точности мои указания, я  не ручаюсь,  что вы
его спасете". "Я сделаю все,  что вы скажете", - сказала я  и  действительно
была готова подчиниться  любому ее слову. Евдокия  Исааковна продолжала: "Он
начнет учиться кушать. И научится очень скоро. Если вы ему не будете мешать,
конечно.  - Легкая  пауза. - Завтра  и послезавтра ничего,  кроме  воды,  не
давайте.  Ничего". Она  взглянула  на  меня  пронзительным  взглядом,  будто
проверяя не настолько ли я тупа,  что не понимаю, что первые два дня кормить
нельзя. Я слушала внимательно и почтительно. Это ее чуть-чуть успокоило: "На
третий день вы начнете давать  ему молоко, как будто он только что родился -
шесть раз по  тридцать граммов, не более".  На последних словах она повысила
голос. "Но он не будет", - воскликнула я. Она  впервые улыбнулась и уверенно
сказала: "Будет". У меня  отлегло  от сердца, как будто Андрей и вправду уже
начал есть. Далее Евдокия Исааковна объяснила мне, как  и когда  увеличивать
количество молока, чем  разнообразить пищу и что делать, если он вдруг снова
откажется от какого-нибудь кормления. Все было расписано четко, подробно, на
все случаи.  "Ну, вот. В ближайшие две  недели я вообще вам не  нужна. Через
две недели позвоните, и я вам скажу, что делать дальше.  И никаких лекарств,
никаких уколов. Он и так за свою короткую жизнь уже принял столько лекарств,
что  на десять  лет  хватит". Она поднялась и вышла из комнаты. Я за ней. "У
вас прекрасный мальчик. Вот только с мамой ему не повезло", - она улыбнулась
уже  совсем  по-домашнему.  И   уже   в   дверях  сказала:   "В   чем-нибудь
засомневаетесь, не стесняйтесь мне звонить". И ушла.
     И все  пошло в точности, как она сказала. Я  скрупулезно  выполняла  ее
советы. Через  три месяца  Андрей вышел на  нормальный режим питания. С  тех
пор, если я вижу, как родители уговаривают или заставляют своих детей есть и
даже иногда не разрешают  им выйти из-за стола, пока все не будет съедено до
последней  крошки,  я  вспоминаю себя,  Евдокию Исааковну,  моего крошечного
мальчика, бьющегося  в  судорогах,  и мне хочется подбежать  к этим  мамам и
папам, бабушкам  и  дедушкам и  прокричать  им  всем сразу раз  и  навсегда:
"Остановитесь! Замрите! Ваш ребенок знает, сколько он должен съесть! Вы сами
калечите  его! Пожалейте, пожалейте его чуткую, ранимую, подвластную вам, но
выходящую  необратимо  из  строя,  удивительную  и  непонятную  вам  нервную
систему!"
     С трехмесячного  возраста  и  до восемнадцати  лет, до  самого  отъезда
Евдокии  Исааковны  в Соединенные Штаты, я никогда  не пользовалась советами
другого врача.  Эта  необыкновенная женщина,  которая  стала  моим  другом и
заменяла мне мать в трагический период моей жизни, достойна великой  любви и
огромного уважения.  Я  преклоняюсь перед  ней по сей день.  Я пою  вам гимн
моего восхищения, Евдокия Исааковна, родная моя!
     Когда  Андрею  исполнилось  шесть  месяцев, мы  начали ходить с  ним на
массаж, чтобы избавиться от закупорки слезного канала.  Папа шел со мной, но
в кабинет врача не  заходил. Как когда-то я  сбегала со  второго этажа вниз,
чтобы  не слышать Ларискин  плач,  так  теперь  он  уходил в  дальний  конец
коридора, чтобы не слышать Андрюшин  крик. Крик моего  сына принадлежал мне.
По праву  матери.  Именно  этим  правом никто воспользоваться  не  хотел. Мы
заходили в  кабинет, я клала его головку себе на  колени  и зажимала  своими
руками,  как  тисками.  Он  смотрел  на  меня  снизу вверх испуганными,  уже
испытавшими  боль глазами, и во взгляде его было недоумение,  страх,  обида,
обращенные  ко  мне,  своей маме, которая привела  его  на  эту боль,  и  не
отпускает его, и позволяет мучить. При первом прикосновении врача, делающего
глубокий массаж, личико  его  искажалось  от боли, и крик его проникал мне в
поры и  разрывал меня  на части. "Держите крепче", - командовала  врач, и  я
выбрасывала  этот крик из себя вместе со своим сердцем и держала крепче, еще
крепче,  чтобы не  видеть бесконечных слез в  твоих глазах,  сыночек,  из-за
какой-то  проклятой закупорки слезного канала,  о  существовании  которого я
вообще впервые узнала только шесть месяцев назад.
     Целый месяц  ежедневных массажей  не  дал  никакого результата.  "Будем
делать прокол", - сказала врач. Нас назначили в институт глазных болезней  и
поставили  на  очередь. В назначенный  день мы с папой подошли  к указанному
кабинету. На нем крупными буквами было написано: "Операционная". Одно только
это  слово  привело меня  в  панику.  Вышла  медсестра и  забрала  Андрея. Я
направилась за  ними.  "Вам нельзя",  -  отрезала медсестра.  Я осталась  за
дверью.  Руки-ноги дрожали. Я хотела быть рядом с моим сыном и его криком. Я
не знаю, действительно ли я услышала крик или это был звон в ушах, но что-то
сломалось во мне, и  из носа ручьем потекла кровь.  Вынесли  Андрея. Он чуть
всхлипывал. В глазах стояли слезы. Это были  нормальные слезы, проходящие по
открытому слезному каналу. Все-таки, будь он проклят, этот  слезный канал! И
кто только его выдумал?!
     Когда Андрею исполнился год, нас вызвали на осмотр в клинику родильного
дома. Осмотр проводил врач,  принимавший  роды. В приемной сидели родители с
детьми, умственная  отсталость которых не вызывала  сомнений.  Это был прием
детей  с  послеродовыми  травмами.  Подошла   наша  очередь.  Врач  заученно
соболезнующе кинул взгляд на Андрея. Лицо его вдруг вытянулось от удивления,
и он поспешно начал проверять его реакции. После осмотра он встал, пожал мне
руку  и сказал: "Я могу поздравить вас. Ваш ребенок действительно родился "в
рубашке".  Только один из десяти тысяч  после таких родов остается абсолютно
нормальным.  А  говорят,  что  чудес не  бывает!" Я  возвращалась с  осмотра
счастливая и испуганная. "Боже,  -  думала я,  - как  хорошо, что я не знала
этой статистики раньше!"
     У Андрюши  появилась няня,  а  я вышла на работу. Надо  сказать,  что в
течение года, предоставленного мне по закону для воспитания  ребенка,  мама,
по  моей просьбе, пыталась  найти  мне  другую работу.  При всех  ее связях,
попытка  окончилась неудачей. Никто  не  хотел брать еврейку. В одном  месте
человеку, который меня рекомендовал, начальник отдела кадров сказал  прямо в
лицо:  "Мне  "французы"  не нужны!"  -  и  рассмеялся  громко  и откровенно,
довольный своей шуткой.
     Я  вернулась на работу, а  через несколько  месяцев Анри попросил  меня
выйти за него замуж. "Я не могу жить без тебя", - так он сказал. "Ты сошел с
ума,  - ответила я,  - у  меня муж и ребенок". "Ребенок не помеха, а с мужем
можно развестись". Я отказала, он заплакал. Видеть плачущего мужчину мне еще
не приходилось. Я вышла на улицу, шла  сквозь толпу спешащих куда-то людей и
думала: "Ну, почему я  такая несчастная?! Вот кругом меня люди, идут себе по
своим  делам,  никто  их не любит, не  делает  предложений, не ставит  перед
выбором и не хочет усыновить их детей! Ну, почему это случилось со мной?"  Я
понимаю,  что  умных  мыслей  было не  много в моих  рассуждениях,  но  этот
бредовый  монолог сидел  в  моем  взбудораженном мозгу, и я искала  выход из
положения, которое казалось мне  уникальным  и которое  на  самом деле  было
старо, как наш бесконечно старый, но всегда удивляющий нас мир.
     Через несколько месяцев отношения с Анри стабилизировались, и я поняла,
что  он  набрался  терпения,  но не выбросил свою  нелепую  идею из  головы.
Володя, чувствуя,  что у  меня появились  какие-то  непонятные ему проблемы,
начал настаивать на нашей самостоятельной жизни, отдельно от моих родителей.
Мне это  показалось заманчивым,  и я  высказала наше пожелание маме. Мама не
была  против,  но понимала,  что  технически  осуществить  это  в  Союзе,  с
обязательной пропиской и установленной на каждого человека допустимой нормой
жилой площади,  очень  сложно.  Обдумав все, она нашла решение проблемы. Она
всегда находила решение. И мы привыкли к этому и принимали, как должное.  Мы
привыкли  к  коллекциям   картин,  висящим   на  стенах  нашей  квартиры,  к
изумительным предметам старины, бронзовым и фарфоровым статуэткам.  Мы тогда
не  умели  ценить мамин  вкус архитектора и хватку бизнесмена. Для меня  это
было  естественно,  как  воздух,  которым я  дышу.  Мама находила  решение и
подавала нам результат в своих руках, всегда  готовых поддержать  и защитить
нас.
     Итак,  по маминому предложению мы с Володей фиктивно разошлись и прошли
все стадии развода, кроме уплаты  специальной пошлины. Штамп  в паспорте нам
поставлен  не  был /именно  из-за  этой  неуплаты/,  а  выписку  из  суда мы
получили.  С этой  выпиской,  используя  свои  связи,  уплатив кому  надо  и
обратившись к кому следует, мама сумела купить на имя  Володи очаровательную
однокомнатную  кооперативную  квартиру  на  Новочеркасском проспекте.  Когда
Андрею было два года, мы переехали туда. Знала  бы я, знала бы только я, что
через три года я буду вспоминать каждый проведенный вместе с мамой день, как
ускользнувшее счастье,  которое невозможно  вернуть, как невозможно  вернуть
прожитый день.
     А Анечка в Москве  жила  своей жизнью и своими проблемами. В 1973  году
она начала прощупывать почву  для поступления Ларисы в  школу при московской
Консерватории,  где  преподавала  сама. Ей  недвусмысленно дали понять,  что
евреев там и так  слишком  много.  Анечка не  стала  углубляться  в изучение
статистики. Что значит "слишком"  много, ее не  интересовало. Она никогда не
жила по правилам, навязываемым  со стороны, и не хотела жить в  государстве,
где  ее дочку считают  лишней.  Пока  я была занята  лечением и  воспитанием
Андрея,  ее волновали  проблемы  значительно  более глобального характера. В
самом начале 1974  года  она, поставив нас в известность об уже свершившемся
факте,  подала с  мужем документы на  выезд  в  Израиль.  Это известие  маму
подкосило, но она считала себя не вправе вмешиваться.
     Вообще взаимоотношения родителей и детей всегда будут волновать умы,  и
всегда они  останутся  загадкой.  Всю  жизнь  мама  любила  Анечку  какой-то
болезненной  любовью и даже  недолюбливала  Анечкиного  мужа  только  по той
причине, что после замужества она перестала принадлежать безраздельно ей. Во
всяком случае, я так  думала. Папа, который вложил Анечке в  руки  скрипку и
посвятил ей свою  жизнь, любил меня больше и нежнее,  чем свою старшую дочь.
Той  душевной  близости,  которая  установилась между мной и папой,  у  меня
никогда  не возникало с  мамой. Однако мама  полюбила  Андрея, именно  моего
сына,  той слепой  и сжигающей любовью, от которой  всегда  нас  оберегала и
которая оказалась сильнее ее разума.
     Я  разделяла  мамино  преклонение  перед  Анечкой  и  потому никогда не
чувствовала  себя обделенной маминой  любовью. Тем  более,  что и  меня  она
любила сильно и глубоко, и я знала,  что ради меня она по каплям отдаст свою
кровь. У нас была любящая и дружная семья, и я с гордостью говорю об этом.
     Тем  не менее, Анечкино решение вывело маму из  привычной колеи.  Разум
боролся с чувством.  "Боже, как  я  это  переживу?" - восклицала мама, и  мы
понимали,  что скоро тоже начнем паковать чемоданы. Анечка через  два месяца
после  подачи  документов получила  разрешение  и взяла билеты на  тридцатое
сентября. Двумя неделями раньше Андрюше исполнилось четыре года.







     Глава 2


     Анечка уехала в Израиль. Как мы и ожидали, мама  потеряла покой. Жизнь,
в  какой-то степени, потеряла для нее смысл.  До  отъезда моей  сестры у нас
практически не было знакомых, так или иначе связанных с Израилем. Откуда они
вдруг  появились  после  ее  отъезда  -  ума  ни  приложу.  Чтобы  прочитать
какое-нибудь обычное  письмо из Израиля, мама была  готова  ехать  на другой
конец города. Она договорилась с  почтальоном, чтобы он приносил к нам домой
письма от  Анечки, а  не  оставлял их в почтовом ящике.  Если бы по какой-то
причине она  бы не смогла с  ним договориться,  мне  кажется, она  бы просто
дежурила около  почтового  ящика,  чтобы  не  потерять  ни одной  секунды  в
бесконечном, как ей казалось, ожидании драгоценного конверта. Она в то время
знала про Израиль все: какая партия у власти, какой процент безработицы, кто
там  сейчас  бастует  и какой курс  доллара  по отношению к лире.  А  потому
совершенно  не удивительно, что, будучи в Москве и улаживая какие-то  дела с
Анечкиной  кооперативной  квартирой  /в  которой  Анечка  с  мужем  жили  до
отъезда/, мама позвонила одному  Анечкиному знакомому, некоему К., с которым
незадолго до  этого познакомилась  на Анечкиной "отвальной". Знакомство  это
произошло неожиданно и имело, я бы сказала, некоторые пикантные подробности.
     В самый разгар застолья появился вальяжного вида  интересный  мужчина и
попросил  Анечку  передать  для  своей  дочери, живущей в  Израиле,  коробку
конфет. Анечка  согласилась, а  мама, услышав  про дочь  в  Израиле,  тут же
обменялась  с ним координатами. Когда К. ушел, Анечка сказала, что этот  К.,
ее знакомый по Консерватории, по слухам человек странный, даже можно сказать
подозрительный.  И добавила: "Держись от него подальше". Из всего этого мама
уловила только, что Анечке  может грозить какая-то опасность. Коробка конфет
начала приобретать двойной  смысл. Через час после  его  ухода мама сказала:
"Вот что, доченька. Я куплю тебе другую коробку конфет. Не хуже этой.  А эту
мы съедим".  И купила  другую.  А  эту  мы с удовольствием  съели.  И ничего
недозволенного в ней не оказалось. И все посмеялись. И забыли и про коробку,
и про К.
     Так вот,  будучи в Москве, мама решила позвонить этому К. и узнать, нет
ли свежих  писем  от  дочери. Оказалось -  есть.  И К. был очень  любезен  и
пригласил  маму   на  обед.  И   обед  прошел   прекрасно,  и  письма   были
оптимистичные, и все остались довольны. И так завязалось знакомство.
     А тут надо заметить, что после отъезда Анечки одна мысль не давала маме
покоя:  Анечке на таможне  не  разрешили взять скрипку  в Израиль. Тут  и  о
скрипках  уместно  сказать несколько слов.  Была  у папы  прекрасная, ценная
коллекция  скрипок. Начало этой коллекции  положил еще дедушка, папин  папа,
который тоже был музыкантом и оставил  папе  несколько инструментов. Папа же
начал их собирать сразу после войны.  Много в то время было вдов музыкантов,
которые  были  готовы  продать инструмент  погибшего мужа за бесценок. В  то
время  вообще  буханка  хлеба  была  ценнее  рояля.  А  папа очень увлекался
скрипками, прекрасно в них разбирался и в то время во многом себе отказывал,
чтобы  их  приобрести. За  тридцать  лет  он собрал  изумительную коллекцию,
которой  очень гордился и  очень дорожил.  На одной из этих скрипок и играла
Анечка, пока жила в Союзе. И все мы очень переживали, что она вынуждена была
уехать в Израиль без скрипки. Было ясно, что пока Анечка не получит каким-то
образом скрипку, работать она не сможет. Мы-то с папой только волновались да
вздыхали, а мама действовала. Вспомнила она, что  вместе с Анечкой  учился в
Консерватории  один студент из  Югославии. Душка его  звали.  Поехала мама в
Москву, встретилась с ним и, обсудив  разные