варианты, остановилась на самом
простом. Душка должен был попросить музыканта из Югославии приехать в Союз с
двумя  дешевыми  скрипками,  наличие  которых  и  будет  отмечено  советской
таможней, а  возвратиться  с  другими  двумя  -  нашими. Одну из которых  он
передаст  Анечке,  а  другую  возьмет  себе  за  помощь.  План  оказался  до
гениальности  прост и  был  осуществлен  без всяких осложнений. Как  бы  мне
хотелось  на  этом  и  закончить  свои  воспоминания!  Словами  "без  всяких
осложнений". Увы, на этом клубок несчастий сделал свой самый первый виток.
     Через  некоторое время мама  попросила меня написать Душке  в Югославию
письмо,  чтобы  дать ему  знать,  что  все прошло  благополучно и  чтобы  он
проследил за передачей скрипки Анечке. А  попросила мама написать это письмо
именно меня,  потому  что в  нем надо было  не упоминать  "скрипок",  и  она
думала, что я составлю такое  конспиративное письмо  лучше. Начала  я писать
сначала черновик  и вместо слов "послали мы вам две скрипки" писала "послали
мы вам две книжки". Однако, забываясь, иногда писала "скрипки", зачеркивала,
чертыхалась  и исправляла на "книжки". Переписала черновик  набело, отослали
мы письмо в Югославию, а черновик мама отложила  в  стол.  "Я хочу иметь его
при себе, чтобы помнить о чем мы ему написали", - сказала она. А папа хоть и
был  против сохранения черновика, но активно перечить не стал - у нас всегда
мама принимала окончательные решения.
     И, насколько я помню, Анечка  уже благополучно получила  скрипку, и все
были так счастливы, что про какой-то там черновик  забыли. А мама так и жила
душой в Израиле. И меня Израилем "заразила". Именно ее интерес к Израилю,  а
даже не отъезд Анечки, привел  меня  однажды в  ОВИР, то есть в  специальное
учреждение  Министерства  внутренних  дел,  занимающееся  выездными  визами.
Проходя однажды мимо этого здания и увидев надпись  "ОВИР", я и зашла  туда,
скорее  от любопытства,  чем  от  осознанного решения.  Тогда, в 1975  году,
инспектора ОВИРа  были вежливы и  учтивы. Это потом, уже  много  позже, я  в
полной мере смогла почувствовать их жестокость и издевательства. А в 1975-ом
все было вполне пристойно. Выдали мне  анкеты, я их заполнила. Тогда от руки
еще можно было заполнять, это уж потом они  стали требовать  все  документы,
отпечатанные  на  пишущей  машинке.  Подала  я  анкеты   инспектору,  а  она
спрашивает: "А где же ваш "Вызов" из Израиля?" А дело было в феврале месяце,
еще и полугода с отъезда Анечки не прошло, и "Вызова" от нее у меня не было.
Ждали мы  его.  Он и пришел  в  скором  времени,  да,  к сожалению,  уже  не
понадобился. А  тогда  в ОВИРе  я сказала инспектору: "Вызов на днях  должен
придти - я занесу". Сунула она анкеты в стол  и говорит: "Учтите, анкеты без
"Вызова" не рассматриваются. Получите "Вызов" - приходите с мужем. Все члены
семьи должны присутствовать". Ушла я от нее страшно довольная. Дома маме все
рассказала, а  она улыбается:  "Глупенькая, ну чего  ж  ты поперед батьки  в
пекло  лезешь? Вот придет "Вызов" - мы все и пойдем в ОВИР. А без "Вызова" -
это пустой номер".
     А где-то в начале  марта поехала мама  снова в  Москву  по своим делам.
Остановилась в гостинице  "Россия".  Надо  заметить, что простому советскому
человеку  почти невозможно было попасть в гостиницу. Я  с  этими трудностями
столкнулась  много позже,  в  Казани, куда  занесла  меня  судьба.  Я  тогда
согласна была переночевать на стуле, в коридоре, а меня и оттуда  гнали. Ну,
мама с такими проблемами никогда не сталкивалась, у нее везде знакомые были.
И вот, приехав в Москву, позвонила мама этому К., у которого дочь в Израиле,
и он  пригласил  маму  в гости,  на обед.  А пока до обеда было у мамы время
заняться  делами.  И,  выходя  из гостиницы,  увидела  мама,  что  прекрасно
изданную  книгу продают  - "Виды  Москвы".  Красочная книга. Мама ее  тут же
купила, прямо из гостиницы отослала Анечке и занялась своими делами. Вечером
пошла на обед к К. И снова все об Израиле  спрашивала, фотографии его дочери
смотрела и письма ее читала. А потом вернулась в гостиницу.
     Тем  же вечером  вызывают маму к администратору гостиницы в кабинет.  А
там еще двое сидят, с характерными лицами  и  с отсутствующим  взглядом. Это
все потом мама  нам их  описывала,  в Ленинград вернувшись.  И  сказала нам:
"Меня не проведешь. Я  сразу поняла, что они из  КГБ". Я еще  тогда про себя
подумала,  ну как это можно по лицам догадаться, откуда они. Позже я поняла,
насколько мама была права.  Ну, администратор начал спрашивать маму, как она
в  гостиницу  попала. Такой  вопрос, как  я уже  писала,  только  советскому
человеку понятен был. Ибо во всем мире гостиницы для того и построены, чтобы
в них люди  останавливались. Маму-то, естественно, вопрос не  удивил. Однако
знакомую свою она подводить не хотела. Поэтому  сказала она, что приехала на
один  день  в  Москву,  к  врачу.  И  что  пожалела ее женщина,  оформлявшая
документы в  гостинице. И дала ей  номер  на  одну ночь. И завтра, мол, мама
уедет.  Еще каких-то  пару вопросов администратор задал, и маму отпустили. А
эти двое, с характерными лицами,  ни одного слова не  произнесли, на маму не
смотрели,  будто их это вовсе не касалось.  Мама утра дожидаться не стала, а
этой же ночью в Ленинград приехала. И все это нам возбужденно рассказывает и
возмущается, что вот стоило только посылку в Израиль  из гостиницы отослать,
как тут же кагебешники интересуются.
     Сколько раз я потом думала,  что не отошли она эту злосчастную книгу  в
Израиль,  ее  бы насторожила встреча  с  КГБ,  задумалась  бы она  о  других
причинах, вызвавших ее. Вернулась бы,  может, к ней ее обычная бдительность,
помогавшая  ей  столько  лет  заниматься  бизнесом  в  стране,  где  частная
инициатива  уничтожалась в зародыше.  Но,  увы, в то время мама находилась в
предвкушении отъезда, и мысли ее были  далеко, у Средиземного моря. И забыла
она на мгновение, ценою в жизнь, где она еще жила.
     Я  только  помню,  что этот  случай,  к которому  мама  отнеслась очень
легкомысленно, почему-то напугал меня. Возможно, потому что  сочетание "мама
и  КГБ" было  несовместимым в моем сознании,  а  может  быть потому, что всю
жизнь мама оберегала нас от всяких  осложнений и неприятностей и  никогда не
посвящала  в  свои дела. И, выслушав все это, я вдруг брякнула: "А вдруг они
придут  к нам с обыском?"  И моя осторожная, предусмотрительная,  закаленная
бизнесом мама ответила мне уверенным и  спокойным  голосом: "Ну, нет. Сейчас
не  сталинские  времена.   Чтобы  придти  с  обыском  нужны  о-очень  веские
основания".  И я с облегчением выбросила все  из головы. Мама для меня  была
самым большим в мире авторитетом.
     Было  это  седьмого   марта   1975  года.  Прошла  неделя.   Все   было
тихо-спокойно.  Приближалось  шестнадцатое  марта,  день  моего  рождения. И
была-то я уже не маленькая девочка, а дни рождения свои ждала с нетерпением.
Всегда какой-нибудь  приятный  сюрприз мне мама  с папой готовили. И  вот  в
таком приподнятом настроении  звоню я маме из телефона-автомата  на  станции
метро "Московская", возвращаясь  с  работы домой.  Я  хоть тогда отдельно от
мамы жила,  но  каждый день  мы  перезванивались. И вдруг мама отвечает  мне
холодным, я бы сказала злым голосом:"Ко мне не звони и не приходи". И трубку
повесила. А я  настолько этого не ожидала, что, помню,  страшно  обиделась и
уже в пустую, с короткими гудками трубку, огрызнулась: "А я и не собираюсь".
И сама трубку бросила. И  с гордым видом к эскалатору направилась. Но только
встала на ступеньки, как сердце мое куда-то провалилось. Еще и мысль никакая
созреть не успела,  словами не обросла.  А сердце отметило  - беда! И пока я
три  минуты  спускалась  - эскалатор там длинный - я  уже  ясно поняла,  что
произошло.  Как доехала  до дома  -  не помню. Голова  была тяжелая и  мысли
какие-то чугунные, неповоротливые.  Вбегаю домой -  там няня Андрюшина, Вера
Михайловна.  Я  сразу  выпаливаю:  "Мама  звонила?"  А Вера Михайловна  была
женщина полная,  медлительная, с  певучим  протяжным  голосом. И  вот так же
неторопливо повернувшись ко мне, она нараспев ответила: "Звонила.  Очень так
странно  разговаривала.   Про  Андрюшеньку,  воробышка   нашего,  ничего  не
спросила. Да,  а вам, Леночка, просила передать, чтоб вы  к ней не звонили и
не приходили. Наверное, занята она..." Не дослушав до конца рассуждения моей
преданной няни, я хлопнула дверью и помчалась на Таврическую, где мама жила.
     Вечер уже был. Мороз сильный. Во дворе никого. Я встала посреди двора и
в наши окна уставилась. И вижу там тени мужские. Маму ни разу не увидела. Во
дворе  совсем  темно стало.  Я, наверное,  замерзла  на морозе. Но  этого не
помню. Внутри у меня, видимо, холоднее, чем снаружи было. Долго стояла. Часа
три.  Не шевелясь. И только бормотала  дрожащими губами: "Мамочка,  мамочка,
мамочка". Потом  вижу, двое мужчин из парадной вышли. Руки друг другу пожали
и разошлись в разные стороны. Я - наверх. На втором этаже мы жили. Дверь еще
после них открыта была. Мама совсем не удивилась, увидев меня. Значит, так и
надо  было,  чтобы  я  пришла.  Вхожу.  Вижу -  папа  растерянный,  потухший
какой-то. А  мама  очень  собранная.  Только  лицо бледное очень. И  на  шее
красные пятна.  И  спокойно  они между  собой разговаривают. И мама говорит:
"Где-то  кроется причина всего  этого. Но я не  могу понять". И спокойно  ко
мне:  "Это конец. Они забрали черновик письма в Югославию. Из него все  ясно
про скрипки. Запомни - ты тут ни при чем. Так и говори - понятия ни о чем не
имела. Писала под мамину диктовку. Выдержи, доченька,  ты же у меня умница".
И к папе: "Тебе лучше на первое время уехать. Пусть со мной разбираются".  И
ко мне: "Спрячь эту  коробочку. Здесь  наши драгоценности. Спрячь - и забудь
куда  положила.  Ни при  каких обстоятельствах не отдавай. Тебе  поручаю, не
папе -  ты  сильнее".  И к  папе: "Анечке  пока  ничего не сообщайте.  Вдруг
обойдется. Не  надо  ее волновать". И ко мне:  "Надо куда-то срочно  вывезти
вещи и скрипки.  Подумай.  К моим знакомым  нельзя - их  всех перетрясут". И
смотрит на  меня, и ждет тут же ответа. А  я все еще в пальто  и  ничего  не
соображаю. Как будто фильм ужасов смотрю. А  мама: "Выпей чаю. Ты совершенно
замерзла. И думай, думай". Я, как заведенная,  пальто сняла  и говорю: "Вещи
пусть Анри возьмет". Мама: "Правильно. Звони  ему. Скажи, чтоб  взял такси и
приехал. Такси  пусть  не отпускает". И к папе: "Поезжай в Гагры. К  Левону.
Заодно и отдохнешь там".
     Еще они о чем-то говорили, а  я пошла Анри звонить.  Коробочку в  руках
держу. Уже был второй час ночи. Анри, слава Б-гу, ничего спрашивать не стал.
Сказал  только, что  сейчас  приедет.  Я  в  комнату  вернулась, а мама  мне
говорит: "Завтра в Москву поедешь. Надо Душку предупредить. Вот тебе телефон
и адрес в Москве - это его приятель.  И вот список  моих знакомых, к которым
можешь обратиться за  помощью. По пустякам не обращайся. Бумажку  эту никому
не  показывай.  Людей  этих  засвечивать  нельзя.  Отнесись  к  этому  очень
серьезно". И вдруг, как будто она  с  нами и не говорила, идет к телефону  и
звонит в  Москву. Возвращается еще  бледнее,  чем  была. И  упавшим  голосом
говорит:  "Догадалась  я в чем дело. К. арестован.  По подозрению в валютных
операциях. Я с женой говорила. За мной, значит, еще в Москве начали следить,
после того как я к  нему зашла. Видно, всех  его знакомых проверяют. Вот так
получилось: пришли искать валюту, нашли черновик письма". Мы с  папой ничего
на это не сказали. Не тот это был момент, чтобы напоминать маме, что это она
решила черновик  не уничтожать.  Потом папа  пошел  делать чай. А мама вдруг
тихая такая стала, постаревшая сразу. Села на стул, а до этого не присела ни
разу, обняла  меня  и сказала:  "Тебе никогда не придется краснеть за  меня.
Если это действительно конец, то помни, что я ушла из жизни, как Зуйков. Это
я тебе говорю, твоя мама. И Андрюшеньку береги. Я этого ребенка больше жизни
люблю".
     Вот  тут у меня  истерика началась.  Как я услышала "ушла из жизни, как
Зуйков", меня  прямо  замутило, и в глазах все потемнело. Я  не очень хорошо
знала, за что  Зуйкова арестовали. Лет десять назад это было.  Знала только,
что он был  начальником Торгового отдела Ленгорисполкома.  На  следствии  он
никого не  выдал, ни одного человека за собой не потянул. И его расстреляли.
В Советском  Союзе, как известно,  расстрел чаще всего применялся именно  за
экономические, с их точки зрения, преступления. У меня истерика, а мама меня
не успокаивает, молча сидит.  Только  сильнее ко мне прижалась. И  вдруг мне
так  стыдно стало, до боли  в  животе. Мама к аресту  готовится, силы в себе
сохраняет, а я, чертова дура, в  истерике закатываюсь. Когда папа позвал нас
чай  пить,  мы с мамой так,  обнявшись и пошли.  И я  уже  не ревела. В одну
секунду я почувствовала,  что повзрослела. А  за чаем  мама  говорит мне: "Я
поздравляю  тебя сейчас,  доченька.  Ведь  через два дня  тебе тридцать  три
годочка стукнет".  Ушла  в свою комнату и выносит мне  набор  в целлофановой
коробке: кошелек,  футляр для очков, зеркальце. Все серебряного цвета. "Будь
счастлива", - говорит, и впервые у нее слезы на глазах появились. С  тех пор
двадцать лет прошло. Этот набор всегда со мной, новый, не распечатанный.
     А в это время приехал Анри. Мы ему  ничего объяснять  не  стали. Он сам
все  понял. Чего уж  тут  не понять  было. И опять мама деловая стала.  Вещи
отбирала,  аккуратно их упаковывала. Со стороны посмотреть -  так  просто на
другую  квартиру  переезжаем. Я к Анри  подошла, коробочку с драгоценностями
ему сунула и говорю: "Ради всего, что есть у  тебя  дорогого в  жизни, храни
ее,  пока я не попрошу вернуть".  Он по тону моему понял,  как это важно для
меня.  Взял  коробочку,  во  внутренний  карман  положил  и пуговку  на  нем
застегнул. И даже мама не видела,  что я ее ему передала.  И все эти вещи мы
быстро в такси перенесли,  и  мне показалось, что  все это  заняло несколько
минут.  На  самом  деле  уже  больше  трех  часов ночи было, просто ощущение
времени потерялось, как будто я на другой планете оказалась.
     Анри уехал, мама какие-то указания папе давала. А я отключилась совсем.
А утром побежала за билетом  в  Москву и  заскочила к  Андрюшке. Володя, муж
мой, дома был.  На работу  не  пошел.  Понял,  что  что-то случилось,  раз я
ночевать  домой  не  пришла. Я  ему наскоро  все  рассказала,  у  него  лицо
изменилось. И я все,  что угодно,  ожидала от него услышать, но только не те
слова, что он  в сердцах произнес: "Ну, уж теперь я в Израиль  ни за что  не
поеду!"  Я Андрюшку поцеловала и  ушла. Разве  есть такие слова, чтобы можно
было достойно ответить? Взяв билет на  Москву, снова на Таврическую поехала.
И как ни странно, но мы пошли с мамой прогуляться. И об Анечке говорили, и о
всяких  других вещах, и ни  слова о вчерашнем.  Только когда я уже на вокзал
собралась,  мама  крепко-крепко меня  поцеловала и  сказала: "Я  так хотела,
чтобы вы ни в  чем не нуждались. Никогда я не жила спокойно, думала хоть  вы
нормально жить  будете. Прости  меня, доченька.  И помни, что я  безумно вас
люблю.  За Андрюшей следи - он звездочка  моя". И я  ушла.  Больше никогда я
маму в нормальной обстановке не видела.
     В  Москве  я  все  сделала,  как  мама  просила.  А наутро  уже  была в
Ленинграде.  И  маму уже не застала. Пришли за ней и увезли  в Москву. И так
получилось, что пересеклись ведь в какой-то момент наши  поезда,  разводящие
нас в  разные стороны,  в разные миры,  в разные страдания.  И никогда  я не
узнаю, о  чем ты, мамочка, думала  в ту бессонную  ночь, еще не в тюрьме, но
уже  не на свободе. И  теперь я уверена, что мама так срочно отослала меня в
Москву совсем не  потому, что дело это не терпело  отлагательств. Просто она
хотела избавить  меня от  жуткой картины  своего  ареста.  И понимаю я, как,
наверное,  хотелось ей до последней  минуты  быть  со  мной, но  материнское
чувство сохранения и  защиты своего дитя  оказалось  сильнее  всех остальных
чувств. Пощадила ты меня, мамочка. И вот уже двадцать лет нет мне покоя, что
даже  взглядом  не  смогла  я  облегчить  тебе  последние  мгновения  нашего
расставания. И хоть говорят, что  время  лечит,  но  есть хроническая  боль,
времени не подвластная.




     Лиха беда - начало.
     Но где ж беде конец?
     Начало - ведь сначала.
     Каков ее венец?

     Пришла беда - известно:
     Ворота ей открой.
     Но ей в воротах тесно -
     Ввалилась к нам домой.

     Ввалилась и уселась,
     Нас в угол оттесня.
     И мы стоим несмело,
     И дом наш - западня.

     Не трогай лучше лиха,
     Пока оно молчит.
     А если лихо тихо,
     Но все же говорит?

     А если лихо гадко
     Начнет тебя пытать?
     А если лиху сладко,
     Что ты не можешь встать?!

     Никто еще слезами
     Себе помочь не смог.
     Мы это знаем сами,
     Но нам не впрок урок.

     И мы глотаем слезы,
     Мы пьем их по ночам.
     И даже ночью грезы
     Уж не подвластны нам.

     А на  следующий день  папа  уехал в Гагры, к Левону, как мама  просила.
Причины, которыми руководствовалась мама, настаивая на папином отъезде, были
для нас совершенно очевидны. А  потому мамино предложение не вызвало у нас с
папой ни  удивления,  ни протеста. Дело в том, что к тому времени  папа  был
очень болен. У него  была бронхоэктазия  в тяжелой  форме,  сопровождавшаяся
длительными и мучительными приступами удушья. Без лекарств и ингалятора папа
практически  не  мог обойтись ни одного дня.  Поэтому мы понимали,  что мама
попытается  внушить  следователям папину  непричастность  к отправке  Анечке
скрипки  и  спасти  от заключения,  которое  было  бы для  него смертельным.
Отправляя папу, мама освобождала  себя от излишних волнений за него в первые
дни  следствия и  давала  себе  возможность сконцентрироваться,  не позволяя
эмоциям взять верх над разумом.
     Левон, к которому поехал папа, был большим другом нашей семьи, и полное
имя его было Левон Капрелович.  Когда-то, лет двадцать назад, мама его очень
выручила. И он еще тогда ей сказал: "Я должник ваш и друг на всю жизнь. Пока
я жив  и дети мои живы, мой дом - ваш дом". Это оказались не просто слова. И
когда маму арестовали, и когда она в тюрьме сидела и много позже - всегда он
другом  оставался. А после его смерти жена и  дети  эстафету приняли. Я  его
очень  любила и  очень  уважала. Особенно,  когда убедилась  на  собственном
опыте, сколько  наших друзей  отвернулось  от нас во  время несчастья.  Были
моменты, когда я не решалась обратиться к нашим знакомым за простым советом,
боясь увидеть в  их глазах отчуждение и желание поскорее избавиться от меня.
Прошло немало времени, пока я  разобралась, кто есть кто. И тяжесть познания
облачалась в рифму.

     Хочешь - рыдай,
     Хочешь - страдай.
     Должен ты знать,
     Что всем наплевать.

     Больно - терпи,
     Страшно - не спи.
     Должен ты знать,
     Что всем наплевать

     Слезы - в глазах,
     Крик - на устах,
     Должен ты знать,
     Что всем наплевать.

     Мысли - гони,
     Вслух - не стони.
     Должен ты знать,
     Что всем наплевать.

     Силы - ушли.
     Годы - прошли.
     Жутко узнать,
     Что всем наплевать...

     Ну, да  ладно.  Б-г им судья. Папа уехал, а я осталась одна. Сказать по
правде, папа очень не хотел никуда уезжать. В такой момент  находиться вдали
от дома значительно труднее, чем встретить судьбу такой, какая она  есть. На
папу было страшно смотреть,  так он переживал, оставляя меня одну. Но слово,
данное маме, было для нас свято. Так было всегда у нас дома. И он не решился
нарушить  этот  порядок  сейчас. Мама  должна была  быть  уверена,  что  все
делается, как она сказала.
     День и ночь  смешались. Начался  отсчет  трех суток, в течение