внутреннее  "не  расколоться"  на
допросе, выдержать, не подвести маму, что  нервы были, как струны, натянуты.
И вот эти нервы и вибрировали. Правда, надо  сказать, что как только вызвали
меня, я мгновенно успокоилась. Абсолютно.  Нечто  сходное  со мной бывало на
экзаменах. Я всегда  очень  волновалась до того момента, пока в аудиторию не
войду. А потом уж все волнения испарялись. Так было и тут.
     Кстати и сам путь в следственную комнату проходил по обычным коридорам.
Полная была  противоположность с ленинградским КГБ. Там  допросы проходили в
главном здании,  огромном  и  хмуром,  в котором  окна начинались  на уровне
третьего этажа и про которое  ходили легенды,  что  в подвалах  этого здания
пытают  и уничтожают неугодных  людей.  И  что именно на первых  двух этажах
находятся следственные камеры с окнами в  закрытый внутренний двор. Так вот,
в Ленинграде,  когда  вы идете, конечно, в сопровождении  следователя, перед
вами вдруг закрывается дверь, раздается сигнал сирены  и на дверях возникает
светящаяся надпись: "Стоять. Не входить". Надпись эта мигает, сирена воет, и
вы ощущаете в  полной мере свою полную беспомощность. Откроется ли эта дверь
для вас  с той стороны, или перед кем-то другим она будет вот так светиться,
а вас в это время будут вести на допрос по унылым  лестницам, снизу  доверху
обнесенным  железной  сеткой?  Так  всегда  при  закрытых   дверях  проводят
заключенных, чтобы они, не дай Б-г, с кем-нибудь посторонним не столкнулись.
Я  помню  свое  первое  жуткое  ощущение,  когда я шла  по  этим  лестницам,
обнесенным сеткой, и вдруг эти двери с надписью. И сирена. Страшно.
     Так  вот, в  Москве, в этих двухэтажных  особнячках  этого не было.  Но
двери за вами захлопывались автоматически. Привели меня в небольшую комнату,
где был только письменный стол, два  стула по разные стороны стола  и  сейф.
Как  только  мы пришли, Новиков  дает мне лист  бумаги  и  просит переписать
какой-то отрывок  из книги. Говорит, что это нужно для экспертизы почерка на
предмет  подтверждения,  что  именно  мной написано  письмо  в Югославию.  Я
говорю, я не  отрицаю, что это письмо  я написала. А он отвечает: "Для суда,
Елена Марковна, нужны доказательства. Суд у нас законный и на веру ничего не
принимает". Ох, какой издевкой вспоминались мне эти  слова  на  суде.  Каким
жестоким фарсом  оказался  этот  "законный советский суд". А тогда, я помню,
наверное,  минут  тридцать  я  писала  какой-то  текст.  Потом  Новиков меня
допрашивает и вежливо убеждает рассказать  все, что я  утаиваю.  Я  столь же
спокойно отвечаю, что я не понимаю, на что он намекает. Прошу его выразиться
конкретнее, а не ходить вокруг да около.
     Ну  и  как в  дешевых детективных  романах,  вдруг в комнату  буквально
врывается второй  следователь  и начинает на меня орать,  стучать кулаком по
столу и  буквально вопит мне в ухо, показывая на сейф:  "У меня на вашу мать
здесь столько  материала,  что  я подведу ее под расстрел! Вы  здесь комедию
перед  нами ломаете?! Я обещаю,  что и вы сядете  рядом с ней! И уверяю вас,
быстро все вспомните. Даже вспомните то, чего не было! И будете умолять меня
вас выслушать! Не  такие здесь языки развязывали!". И, уже не владея  собой,
орет: "Всех бы вас попересажать! На третий день следствие было бы закончено.
Вы  бы даже то, что до вашего рождения было, вспомнили  бы! Запомните, Елена
Марковна, камера для вас уже готова. И  отделяет вас от нее одна  ночь. И вы
сами должны  решить, быть ли вам рядом с  матерью или рядом с сыном. Идите и
хорошенько подумайте, во всем  ли вы нам признались". И дает мне направление
в гостиницу "Спутник", в одноместный номер.
     И снова я  на  свободе до девяти часов утра. Вышла  я из  здания КГБ, и
ничего меня вокруг  не  интересует. А здание  это  в самом центре  Москвы, и
рядом огромный универмаг "Детский Мир". Раньше, когда я приезжала в Москву в
командировку или навестить Анечку, я часами болталась по  этому Универмагу в
надежде  купить что-нибудь "по  случаю" для  Андрюши. А в этот раз я даже не
взглянула в его сторону. Провожал  меня до выхода оперативник, который делал
обыск  у  бабушки. И  опять  я дурочкой притворяюсь  и спрашиваю его голосом
наивной девочки,  как старого  знакомого: "Послушайте, - говорю,  - вы ведь,
наверное,  знаете, что они  от  меня хотят. Вы хоть  намекните мне, а то они
только угрожают, а толком ничего  не  говорят". Он, как и следовало ожидать,
сделал недоуменное лицо и сказал, что он совсем, ну совершенно не в курсе.
     Пришла я в эту гостиницу. В номере телефон. И я звоню папе в Ленинград.
"Папуля, - говорю  как можно более спокойным голосом, - они чего-то  от меня
хотят, а я ничего не  могу  понять.  Но ты не волнуйся. Ты же понимаешь, что
это просто недоразумение". Папа в трубку как  закричит: "Ну, причем тут ты?!
Если они хотят  что-то выяснить, пусть меня вызывают! Что они тебя мучают?!"
А  я папе  отвечаю: "Папуля, ну что ты нервничаешь? Они разберутся, что я им
все уже рассказала. Все уладится. А сейчас я просто не знаю, на какую тему и
думать, так как они толком ничего мне не сказали".
     Конечно, в  душе я знала,  что бы  им  хотелось  услышать. Определенно,
кто-нибудь из маминых знакомых  сказал,  что у  нее были  драгоценности.  А,
кроме того, я умудрилась не назвать ни одного маминого знакомого  и ни слова
не  сказать,  чем она занималась на  работе.  Последнее мне было очень легко
сделать, так как мама никогда меня в свою  работу не посвящала. Но разве они
могли в это поверить? И вообще, кроме того, что я  им лично  отдала скрипки,
больше я ни в  чем не раскололась. Хотя честно скажу, желание все рассказать
во время допроса возникает у вас помимо  воли.  Помню, я возвратилась  домой
после  двенадцатичасового допроса, измученная, опустошенная  и говорю  папе:
"Знаешь, папуля, я  никогда не буду осуждать людей,  которые не выдержали на
допросах. Только тот может осудить их, кто прошел через  весь этот кошмар до
конца  и выстоял. Не на свободе, а в тюрьме. А я чувствую, если меня посадят
- могу не выдержать".
     А одно время допросы  у меня  были день через день. Уже язык заплетался
повторять  одно  и то же:  "Не знаю,  не знакома, не  в  курсе, не  знаю, не
встречалась, не помню". В один из допросов Новиков, обычно выдержанный, /или
играющий  такую роль/ вдруг  закричал: "Что вы вроде  вашей  матери  из меня
дурака делаете?!  Она называет мне своих знакомых, а потом  оказывается, что
они либо умерли, либо в Израиль  уехали. Я уже предупредил вашу мать, что ей
дорого это обойдется, и  вам не мешает это помнить". А допросы были иногда и
до  двенадцати ночи,  и  домой я  буквально  приползала  и,  не  раздеваясь,
ложилась. Ложилась  и думала, мамочка дорогая, на  сегодня  и  для тебя  все
закончилось. На  сегодня у  тебя  передышка. Если бы  я  знала тогда, что, в
основном,  маму  допрашивали по  ночам. А  иногда и  днем, и ночью почти без
перерыва.  И  месяцами  сидела  она в одиночной камере. Но  это  я уж  потом
узнала, когда адвокат был к делу допущен.
     Ну,  вот, пришла я в эту гостиницу "Спутник",  позвонила папе, включила
радио, чтобы не слышать тишину, и, не раздеваясь, прилегла. И мыслей даже не
было  в голове. Какое-то  оцепенение наступило.  Одна только мысль  время от
времени возникала:  "А  Анечку вам, слава Б-гу,  не  достать. Она далеко". И
зларадное такое чувство  появлялось,  как будто это  мы намеренно  сумели их
обмануть.  Приятное такое  чувство. Чувство, что  есть такое место, куда при
всей их всесильности им не дотянуться. И гордость за сестричку.
     На  следующее  утро   прихожу   снова   на  допрос.  Новиков   -   сама
вежливость."Ну, что, Елена Марковна, вспомнили что-нибудь?" Я  опять держусь
своей версии и говорю, что я перед ними чиста. В это время входит в  комнату
тот оперативник,  что  обыск  у  бабушки  проводил и  меня  вчера  до  ворот
провожал. И вдруг он в разговор наш встревает и спрашивает: "Елена Марковна,
дело прошлое уже. Но скажите мне, когда вы успели разорвать  записку, что мы
в вашей сумке обнаружили? Уж больно  этот  вопрос меня мучает". А я отвечаю:
"Ну чего ж  вы так долго мучаетесь-то?  Спросили бы  меня раньше, я  б вам и
сказала  бы,  что  разорвала  я ее  на  ваших  глазах, пока ваш напарник  за
понятыми ходил.  Теперь вы мучаться не будете? Очень я не  люблю, когда люди
по моей  вине страдают". Вижу, лицо  его  вытягивается, и  он  так  протяжно
говорит: "Да, такие люди нам бы здесь не помешали". А я отвечаю: "Есть еще и
другие  места,  где такие  люди  пригодятся". Надо  тут заметить, что  после
окончания следствия они мне эту записку разорванную в полиэтиленовом мешочке
и вернули. Хорошо я  ее тогда разорвала. Не смогли они  ее склеить.  Новиков
этот наш обмен любезностями прерывает и говорит: "Ну, что ж, Елена Марковна,
раз вам  нечего нам  рассказать, вот ваш пропуск, получите предварительно  в
кассе деньги за проезд и до следующего нашего в вами свидания".
     Схватила я свою  сумку  с  "тюремными" вещами,  деньги получила  - и на
свободу.  На следующих  допросах  Новиков  пару  раз вскользь  спрашивал, не
распаковала  ли я свою сумку,  с которой в Москву приезжала. При этом каждый
раз добавлял, что рано еще распаковывать.
     Может быть, вы еще помните,  что при самом первом  обыске у  мамы,  они
забрали сберкнижку на  имя Тани. Ну и  ее  начали  вызывать на  допросы. Про
всяких  знакомых нашей семьи  спрашивать и,  в основном, про сберкнижку  эту
выяснять. А  Татьяна на своем стоит  -  моя, говорит, эта  сберкнижка, и все
тут.  И версию мы  с ней  придумали, что будто бы она от мужа своего прятала
эти деньги. А деньги  якобы достались  ей после  смерти ее мамы, и  никто об
этих деньгах не знает. Ее мама уже, к сожалению, подтвердить не может и она,
мол, знакома с ответственностью за дачу ложных показаний. Так что безусловно
она  правду  следователю  рассказывает. А  на вопрос, как же  книжка  у  нас
оказалась,  отвечает, что после смерти своей мамы моя мама самым близким для
нее  человеком  была.  Как бы второй мамой стала /что, впрочем,  недалеко от
истины было/.
     А на одном  из  допросов  /моих/  Новиков вдруг ни  с  того, ни с  сего
закричал: "Мы вашу подругу,  как волка, к стенке прижмем! Не такие  герои  у
нас хвост  поджимали".  Встречаюсь  я после  этого допроса с  Таней, все  ей
пересказываю и говорю, плюнь ты на  эти деньги. Не спасут они меня. Расскажи
ты им  все. Не хочу я, чтобы они тебя мучали. А она еще к тому же и заводная
была,  разозлил  Новиков ее своими  угрозами. Она встала передо мной,  глаза
блестят, напряглась вся,  как  перед  прыжком,  и отвечает: "Ты  что, с  ума
сошла? Он меня  напугать хочет? Да я сама сейчас к нему  на  допрос явлюсь и
все, что о  нем  думаю, выскажу".  И действительно на  следующий день звонит
Новикову  и говорит,  что хочет  сделать заявление. Принял он ее. А она, как
вошла в кабинет, сразу же в  атаку: "А что это вы, - говорит она  ему, - при
моей лучшей подруге меня оскорбляете и мне угрожаете? Я на вас  жалобу подам
вашему руководству". А Новиков уставился на  нее в изумлении  и отвечает: "А
свидетели того  разговора есть?  Елена Марковна что-то напутала, да она и не
свидетель вообще. Идите домой, Татьяна Владимировна, и успокойтесь".
     Но успокоиться он ей не дал. И через несколько дней они заявились к ней
с обыском. Перерыли весь дом, муку и крупу из банок высыпали. Хорошо, что ее
мужа в это время в Ленинграде не было. Он метеорологом работал и в это время
на научно-исследовательском судне заграницей был. Мы вообще долгое время уже
по  его возвращении не рассказывали  ему, что Татьяну вызывали  на допросы и
что в квартире у них был  обыск.  Как  всякий советский  человек, у которого
была виза  для выезда  заграницу,  он был  очень мнительным и боялся, что  в
любой момент ее могут закрыть. Да и мы, честно говоря,  волновались, что это
будет его последняя заграничная командировка. Забегая вперед,  могу сказать,
что все эти перипетии не повлияли на его научную карьеру.
     Итак, они провели у  Тани обыск и ничего, естественно, не нашли,  кроме
двух  порнографических журналов, которые Эдик, Танин  муж, однажды привез из
плавания.  Журналы такие в то время в Союзе были запрещены. А Татьяна вообще
о них забыла, и  валялись они где-то на дальней полке. После обыска  они эти
журналы забрали  с собой,  даже не  составив  протокол изъятия.  Когда  Таня
рассказала  мне об этом, мы с ней долго смеялись и были уверены, что на пару
вечеров они от нас отстанут!
     Папа  все это время старался держаться молодцом. Много времени проводил
с Андрюшей. У меня  в тот период почти  не было сил на него. Я уж не говорю,
что  я  почти перестала вести домашнее  хозяйство, даже просто  поговорить с
сынулей не было настроения. Ну, и, конечно, Вера Михайловна, няня Андрюшина,
очень выручала. Муж целые дни работал. Надо сказать, что никаких претензий к
своему  мужу я  в  тот  период не  имела.  Все  свободное от работы время он
посвящал Андрею.  Старался,  как мог, поддержать меня и выполнял  почти  всю
домашнюю  работу.  В  обстановке  моей постоянной  нервозности  он умудрялся
сохранять самообладание и  создавал вокруг себя атмосферу покоя.  И если мне
лично  это  помогало  мало,  то  на  Андрея,  безусловно,  действовало самым
благоприятным образом. На выходные дни он организовывал вылазки за город , и
даже я на короткие мгновения возвращалась к нормальной жизни.
     Кстати, в  тот период я поняла, что такое в Советском  Союзе  партийная
неприкосновенность. Родной дядя моего  мужа был в то время вторым секретарем
Ленинградского обкома партии. И когда на самом первом допросе,  после обыска
у бабушки,  меня начали  спрашивать про  родственников, я и сказала кто есть
родной дядя  моего мужа. И с тех пор  про моего  мужа как  будто забыли. Как
будто  его вообще  у  меня не было. Вызывали на  допросы случайных знакомых,
сослуживцев, наших дальних родственников, а моего мужа - ни разу! Ни единого
разочка!  Но все  равно,  волнуясь, что  у  него  на работе будут  из-за нас
неприятности, я, будучи  на допросе в Москве,  попросила Новикова не звонить
мужу на работу, если он им понадобится. А он мне так быстро отреагировал: "А
зачем нам ваш муж?" И все.
     Ну, а  я в то  время жила от допроса  до допроса.  Кстати, только в КГБ
меня  впервые в жизни начали называть по имени-отчеству.  Дома,  на  работе,
среди  друзей  я  была  просто  Лена.  Поэтому,  когда  Вера Михайловна  мне
говорила: "Леночка, пока вас не было, вам звонил какой-то мужчина", -  я тут
же спрашивала: "Он как меня называл - Лена или  Елена Марковна?"  И если она
говорила, что "Елена Марковна", я уже знала, что меня вызовут на допрос. Я с
тех пор страшно не люблю,  когда меня по имени-отчеству зовут. Хорошо, что в
Израиле нет отчества, а одни имена только. Очень это хорошо.
     Ну,  вот так я и жила от допроса к допросу. И вдруг пятнадцатого  мая -
амнистия. И мамина статья  - контрабанда - амнистируется! Амнистия эта вышла
к Международному  году женщин. И  женщины старше шестидесяти лет  по  многим
статьям, в том числе, и по контрабанде,  отпускались на свободу. И  надо  же
такое чудо, что  следователь  Новиков в  это время в Ленинграде был! Я знала
это, так как у меня как раз за  день до этого был очередной допрос. Прочитав
в газете  утром  эту амнистию, я тут же звоню  Новикову и  прошу срочно меня
принять.  Как на  крыльях  бегу в этот ненавистный дом, еле  могу  дождаться
приема. Сердце стучит, кажется, что на расстоянии его стук слышен. Буквально
влетаю в его кабинет, сую ему газету  и спрашиваю:  "Вы амнистию видели?" Он
удивленно смотрит на меня, читает газету и  чуть-чуть  с  заминкой  говорит:
"Ну,  что  ж,  Елена Марковна, согласно  этой  амнистии я  должен  вашу маму
отпустить". Вот такие  слова говорит. Слово в слово. Я даже интонацию помню.
И добавляет: "Позвоните мне завтра в десять утра".
     Я выбегаю на улицу. Солнечный, радостный,  весенний день! Я, не чуя под
собой ног, бегу к папе. По моему лицу он видит все. Я целую Андрюшу, танцую,
пою.  Господи, как я была счастлива! И какой это был жестокий урок для меня.
Уже много-много лет спустя,  получив, наконец, разрешение на выезд в Израиль
после  долгого  "отказа", мы до  последнего  мгновения  ждали  какого-нибудь
подвоха. Радость затмевалась  тревогой.  И,  даже  уже  сидя в  самолете, мы
боялись, что вот сейчас войдут люди  "в  штатском" и  попросят  нас выйти. Я
разучилась радоваться предвкушению чего-то хорошего. Они убили это во мне.
     Наутро,  в десять часов, я позвонила Новикову и услышала ледяные слова:
"Елена  Марковна, к сожалению,  мне  нечем  вас обрадовать. Прокурор не  дал
санкцию на освобождение вашей мамы". И  повесил  трубку. Я  не  могу описать
свое  состояние.  У меня провал  в памяти.  Черная  дыра.  Вечная  мерзлота.
Паутина.

     Я живу, как в липкой паутине,
     Чувствуя дыханье паука.
     А паук огромный, весь в щетине
     И кирзовых грязных сапогах.

     Я стою, опутанная ложью
     И оплеванная мерзкою слюной.
     Смрад и плесень на паучьей коже,
     В сердце мертвых жертв богатый перегной.

     Я живу, охваченная страхом,
     Что останусь жить здесь навсегда.
     Сколько судеб здесь покрыто мраком?
     К скольким людям здесь придет беда?


     И с  этого  момента начинается  полное беззаконие и медленное  убийство
моей  мамы.  Прокурор Фунтов Владимир Иванович,  спите ли  вы  спокойно  или
возмездие совершилось? Я ненавижу вас, прокурор Фунтов. Сколько  еще  жизней
на  вашей совести? Будьте  вы прокляты! Увы,  я  могу  только  догадываться,
почему  вы  не освободили  мою маму.  Может, вы мечтали  о крупном еврейском
процессе  с  впечатляющими доказательствами переправки ценностей в  Израиль?
Вас уже ждало  продвижение по службе? Вы уже приготовили обличительную речь?
И вдруг - амнистия. Такой неожиданный поворот! Да к тому же надо вернуть все
отобранные вещи! Могли ли вы смириться с  таким поражением?! Нет, Партия  не
научила вас отдавать. Вы привыкли только брать. И убивать... Жизнь моей мамы
на вашей совести.
     И  начинается фабрикация  нового  обвинения.  А  сделать это совсем  не
просто:  ведь  огромное  число статей подпадало под  амнистию.  Тон допросов
резко   ужесточился.    Количество   допрашиваемых   свидетелей    возросло.
Следственная группа  начала активно работать  на  месте  прежней работы моей
мамы.  /Забегая  вперед,   скажу,  что  ничего   криминального  они  там  не
обнаружили/. Но им необходимо было выдвинуть против мамы новое обвинение, не
подпадающее под амнистию. И они выдвинули абсурдное по сути, но ужасающее по
последствиям  обвинение: статья  88 часть  2 Уголовного кодекса  -  валютные
операции в крупных размерах. Обязательно в крупных, так  как мелкие валютные
операции, то есть статья 88 часть 1 тоже амнистируется.
     На  чем  же  строится  это  обвинение?  Во  время обыска  у  мамы нашли
сломанную  сережку:  бриллиант отдельно,  а  оправка отдельно. Бриллиант они
конфисковали среди прочих всех вещей, а оправку  даже взять не захотели. И я
об  этой сережке  забыла,  и они до  поры  до  времени  не  обращали на  нее
внимания.  И  никто  из  нас  не подозревал,  что  после амнистии они  стали
вынашивать этот зловещий замысел.
     Оказывается,  по советским законам  хранение бриллианта как камня, не в
изделии  - уголовное  преступление.  Конечно, даже  для них  сфабриковать из
этого  факта обвинение  о  валютных  операциях  в  крупных размерах  было не
просто, но разве для них нужны были какие-нибудь факты?!
     Итак , допросы ужесточились. Можно предположить, что не только для нас.
Бедная мама  почувствовала, наверное, это в  полной мере. Уже когда  адвокат
ознакомился с делом, он  сказал мне, что  признаки психического расстройства
были замечены у  мамы  через  два  месяца  после  начала следствия.  Но  они
продолжали держать ее в одиночке, не пре