на. Она ест!
     На следующий  день мы уезжаем. На вокзале я нервничаю.  Не  за себя. За
Гарри.  После разговора с Новиковым я Гарри не  звонила. Зачем звонить, если
телефон  прослушивается. Мама  в купе. Я  хожу по платформе.  Вижу - идет. И
рядом  с ним  какой-то  мужчина. Они идут  и  оживленно беседуют. Я  мельком
взглядываю на мужчину. Он мне  незнаком. Подбегаю к Гарри и быстро тараторю:
"Меня предупредили из КГБ, чтобы я с вами не встречалась. За  вами  следят".
Он  на секунду, на  одну секунду меняется в лице, потом  лицо его  принимает
обычное, спокойное выражение  и он говорит: "Раз уж я  здесь, я  повидаюсь с
вашей  мамой".  И  пошел в  купе. Посидел  минуты  три.  С  мамой  особо  не
разговоришься. И ушел.
     Уже  много-много  лет  спустя  я  встретила  его  в Лондоне.  Говорили,
вспоминали. Вдруг он хитро улыбнулся и спросил: "Ну, а мужчину,  с которым я
был на вокзале, вы тогда узнали?" Я удивленно посмотрела на него: "Насколько
я  помню,  он  был  мне не знаком".  Гарри  засмеялся: "Это  же  был  Андрей
Дмитриевич Сахаров!" Вот это сюрприз. Ну, конечно же, я не могла узнать его.
Портретов его не печатали и потихоньку предавали забвению.
     Вот тогда-то, в Лондоне, мне стало понятно, почему я "получала" маму  с
такими  осложнениями.  Ведь  сразу после суда я позвонила Гарри! А Гарри был
связан  с  Сахаровым.  Я  оказалась  "пристегнутой"  к ним, сама  об этом не
подозревая.
















     Глава 3


     В  1978 году, в апреле месяце, поезд увозил нас с мамой в Ленинград. Мы
ехали в  обычном  четырехместном  купе, мама спала, а я  прислушивалась к ее
дыханию. Приехали.  На вокзале  нас встречала  Галя,  мамина сестра. Сели  в
такси, заехали на минутку к бабушке. Бабушка уже не вставала. Горе подкосило
ее окончательно. Мама была  усталая  и безучастная. Бабушка плакала,  а мама
смотрела на нее молча. Минут через десять мы поехали на Таврическую.
     Первые дни  мама  в  основном  лежала.  Но мне удавалось  вывести ее на
несколько   минут  на   улицу.   Примерно  через   неделю  от  прогулок  она
категорически  отказалась. Кушала мало. Когда Андрюша приходил со  школы, он
садился в бабушкиной комнате и делал уроки. Я слышала, как они вместе решают
задачи по арифметике. Я написала папе и Анечке восторженное  письмо. Ночью я
спала  в одной комнате  с  мамой  и, глядя  на  нее,  думала,  что все  наши
несчастья позади.
     О своем заключении  мама не говорила, а я не спрашивала. Но однажды она
вдруг спросила меня: "Почему ты не прислала мне варежки?" "Какие варежки?" -
обалдела  я.  "Я ж  тебе писала  из  Казани. Там была  женщина. Она выходила
гулять.  Было холодно.  Я  сказала  - моя  дочь пришлет варежки.  Я написала
тебе",  -  мама   говорила  медленно,  с  трудом  подбирая  слова  и  как-то
несинхронно  со звуком шевеля губами. Я  вспомнила, как  адвокат  прочел мне
выдержку  из  медицинского  обследования,  проведенного  над  моей  мамой  в
институте судебно-медицинской экспертизы им.Сербского в Москве. Еще во время
следствия. Там, на какой-то  заданный ей вопрос, она  ответила: "Мне  тяжело
думать. Мысли  ходят в  голове очень  медленно". По тому напряжению, которое
появлялось на ее лице во время разговора, я начала понимать, что это значит.
     "Мамочка,  я не получала  от тебя  писем.  Ни  одного". И я подумала, с
каким  нетерпением  я  ждала   от  мамы  хоть  какой-нибудь  весточки.  Мама
продолжала спокойно: "Значит  они не отослали письмо".  Пауза. "А я тогда на
тебя обиделась".  Господи, помоги мне это вынести! Господи!  Сколько еще раз
моя мама была обижена  на меня?  На  меня?! "Мамочка, - как можно  спокойнее
сказала я, - ну как ты могла подумать, что я не пришлю тебе варежки, если ты
просишь об этом?" Мама секунду помолчала и сказала: "Да". Я так и не поняла,
что она хотела сказать, но переспрашивать не стала.
     В другой раз,  разбирая ее немудреный  узелок, я  нашла фотографию, что
посылала в Казань маме -  папа  вместе с Анечкой в  Израиле. "Ты видишь, как
папа хорошо выглядит?"  - сказала я, протягивая ей фотографию. "Где папа?" -
спросила мама.  "Вот  же,  вот - с  Анечкой!"  И мама вдруг:  "Я  думала, он
сидит".  Мне  стало нехорошо. "Ты что, не верила мне,  когда я тебе сказала,
что с папой все в порядке?!" - я  схватила ее за плечи и заглянула  в глаза.
Мама спокойно, монотонно ответила: "Не  верила. Думала -  сидит". Я затрясла
ее за плечи: "Но теперь-то, теперь ты  веришь  мне?!" "Да", - снова ответила
мама.
     После таких разговоров я чувствовала себя разбитой, как будто меня били
палками. Но  и таких  разговоров  было очень мало. В основном, мама молчала.
Помню еще, что сидели мы вместе с ней  на кровати, и я показывала фотографии
из Израиля, полученные за эти три года. Вдруг мама  своим отрешенным голосом
произнесла: "Меня нянька била ключами в Казани". "За что?!" - воскликнула я,
как будто существовала на свете  причина, по которой дозволено бить человека
ключами! "Я пролила суп. У меня руки дрожали",  - сказала мама и погрузилась
в  глубокое,  какое-то  далекое  от  меня  молчание.  У  меня  отпала  охота
показывать фотографии. Пальмы и арбузы были так же далеки от  нее, как далек
и непонятен был для меня мир, в котором она жила эти три года и воспоминания
о котором медленно проплывали в ее памяти.  Ее  сознание продолжало  жить за
той, второй, дверью.
     Резкое ухудшение  наступило  внезапно. Ночью  я проснулась от  громкого
шепота. Мама бредила. Но бред этот был жутким. Она отвечала на  вопросы. Для
нее  продолжалось следствие. "Нет, я не знаю этого человека", - донеслось до
меня.  "Не  помню... Да, квартира у меня очень хорошая... Его зовут Гриша...
Не помню... Не  была... Нет... Да, я люблю его... Андрей...  Не знаю..." Все
ответы были четкими с  длинными паузами,  как будто в это время она  слушала
вопрос.  Я  покрылась холодным  потом. Накрылась одеялом,  чтобы  ничего  не
слышать. Не помогает. Не выдержала - ушла в другую комнату.
     Наутро  зашла  к  маме и  не узнала ее. Она сидела на кровати, обхватив
голову руками, локти  на  коленях.  И медленно раскачивалась  из  стороны  в
сторону.  Взглянула на меня безумными  глазами и  сказала  мучительно:  "Мне
осталось жить одну миллионную долю секунды". Я замерла. Потом  подошла, села
рядом  и  как  можно  убедительнее  сказала:  "Ну,  что  за  глупости.  Одна
миллионная доля секунды  давно  прошла. И ты  жива и будешь жить еще долго".
Вдруг  мама оторвала руки от головы, посмотрела на  меня и закричала  тонким
пронзительным  голосом:  "Ты  что,  не веришь мне?!  Мне  осталось жить одну
миллионную долю секунды! Андрей не  вернется  из школы!  Володя  не придет с
работы! Все кончено! Жизни больше нет! Я  не сумасшедшая!  Неужели ты мне не
веришь?! Вот принеси часы и увидишь, что время остановилось!"
     Крик оглушил меня.  Я отпрянула. Я испугалась.  Но пыталась  еще что-то
внушить: "Но если Андрей вернется из  школы, ты поймешь, что была не права?"
Ох, я  глупая, глупая! Я пыталась логикой  убедить ее. "Ты не веришь мне! Не
веришь!" -  и начала рвать на себе волосы. Я выбежала из комнаты и судорожно
начала звонить знакомому врачу  - мне  срочно надо было найти  психиатра. Из
маминой комнаты  доносились крики.  Потом  все  стихло. Я заглянула в щелку.
Мама  снова  сидела  на  кровати,  обхватив  голову   руками,   и  монотонно
раскачивалась.
     Вечером пришел профессор Авербух. Старый опытный  врач-психиатр. Сказал
мне: "Если будет очень бушевать,  давайте вот эти таблетки".  Потом узнала -
сильное  снотворное.  Состояние  мамы  не  улучшалось.  Я  запретила  Андрею
заходить  к  бабушке. Я  стояла за дверью  и  слушала безумные  крики. Почти
ничего нового мама не  выкрикивала. "Мне  осталось жить одну  миллионую долю
секунды", - кричала  мама  по сто раз  подряд. Когда становилось  совершенно
невыносимо  /для  кого?  для  меня?  или для  мамы?/,  я  заходила и  давала
снотворное. Она поспешно закладывала таблетку в рот и запивала водой. Видно,
таблетки  ее там принимать научили. Как? Ключами?  Или у них  были  и другие
способы? Приняв  таблетку, она через  пять минут затихала и проваливалась  в
тяжелый сон. В доме часа на четыре наступала тишина.
     Я сидела и  ничего не  могла делать.  А делать надо  было. Ведь у  меня
ребенок, муж. Автоматически  варила, убирала, стирала, отвечала на Андрюшины
вопросы и все время  прислушивалась. Ждала крика, знала, что вот-вот  услышу
его и безумно боялась этого. Крик всегда раздавался  неожиданно. Я входила в
комнату  и пыталась хоть чем-то помочь. Мама смотрела на меня, как на пустое
место, и продолжала рвать на себе волосы.
     Через две недели я не выдержала. Еще  во время своего визита  профессор
Авербух сказал: "Поймите, вашей маме нужно стационарное лечение. Вряд ли она
сама  выйдет из  этого состояния. Ваша мама тяжело больна". Но  я надеялась,
что мои любовь  и  терпение  вылечат ее. Через две недели я поняла, что мама
погибает. Она почти ничего не ела - только несколько глотков супа в перерыве
между таблеткой и сном. На улучшение рассчитывать не приходилось. Мои любовь
и  терпение были ей  не нужны. Во  время очередного приступа  я  побежала  к
телефону и вызвала скорую помощь.
     Повесив трубку, у меня появилось ощущение, что я маму предала. Я сидела
в кухне и боялась к ней заглянуть - мне казалось, что она тут же поймет, что
ее увезут. Звонок в дверь прозвучал, как выстрел. Я открыла. В дверях стояли
два  санитара,  огромные,  как борцы-тяжеловесы. Я  не смогла произнести  ни
одного слова, у меня как-будто язык прилип к  небу. Они вошли  и  привычно и
уверенно пошли на крик. Увидев их, мама на секунду замолкла, а потом вдруг в
ее  крике,  еще  более  громком  и  пронзительном,  появились  испуганные  и
панические всхлипы: "Нет,  нет, я никуда не  поеду. Мне  осталось жить  одну
миллионную долю  секунды". И ко мне  умоляюще и  протестующе:  "Доченька, не
отправляй меня никуда! Я  не могу! Они  хотят меня  убить! А я и так умираю.
Мне осталось жить одну миллионную долю секунды!".
     А  санитары  уже вели  ее к машине. Я  разрыдалась. Я  плакала  громко,
навзрыд, но мамин крик был намного громче, и весь мир для меня превратился в
один  длинный,  пронзительный, болезненный крик моей несчастной мамы. Я села
вместе с ней в машину и,  рыдая, захлебываясь, быстро говорила ей: "Мамочка,
любимая, родная! Тебя вылечат. Ты станешь здоровой. Мы будем вместе. Я люблю
тебя. Пожалей  меня. Не кричи, не кричи, не кричи". А в ответ мне: "Я никуда
не поеду. Не отправляй меня. Андрей не придет  из школы. Время остановилось.
Ну, почему ты мне не веришь?!"
     Мама  осталась в больнице,  я приехала  домой.  Дома было тихо и пусто.
Мамина кровать  разобрана,  смята. Я  села  на кровать и  уткнула  лицо в ее
подушку.  Наутро поехала в  больницу.  Хочу пройти на отделение,  в  котором
лежит мама,  а меня  не пускают. Мне не разрешают  навестить  маму!  Выходит
дежурная.  Глядя  поверх  меня, сообщает: "Ваша  мать находится  под  особым
надзором. Свидания  с ней запрещены".  Я думала, что потеряю  сознание. "Под
каким надзором?!  -  кричу я. - Я привезла  ее  к  вам сама,  сама. О чем вы
говорите?!" Она ответила, так же не глядя на меня: "Нам прислали ее  историю
болезни. Она совершила тяжкое преступление. Свидания с ней запрещены".
     "Боже, неужто все возвращается на круги своя?! Кто, кто прислал историю
болезни? Откуда? Кто запретил свидания? На каком основании? Господи, этот ад
закончится когда-нибудь,  или я сгорю в нем? Я  поняла,  что  в больнице мне
делать нечего. Надо было искать, как развязать эту петлю. Пришла домой. Села
за  телефон.  Стала  обзванивать всех подряд. Вдруг  кто-нибудь  поможет или
что-нибудь посоветует.  Дошла до буквы М. Мошарская Клара Яковлевна. Хорошая
мамина приятельница. Позвонила. Устало спросила, не может ли помочь. А она в
ответ:  "Леночка,  недавно  моя  сестра познакомилась с одним человеком.  Он
освободил ее зятя от армии.  Он врач-психиатр. Но это не главное. Мы поняли,
что он очень много может".
     Звоню  этому врачу. Прошу встретиться. Встречаемся  на Садовой  улице в
садике Экономического института.  Грузный, можно  сказать, толстый  человек.
Высокий.   Из  него  можно   сделать  четыре  таких,  как   я.  Лицо  умное,
проницательное. Познакомились.  Я  все рассказала.  Он  лишних  вопросов  не
задавал. Сказал:  "На днях  постараюсь  выяснить".  И не  обманул.  Выяснил.
Оказалось,  после маминого освобождения  в психдиспансер по месту жительства
из  Медицинского Управления МВД прислали  выписку  из истории ее болезни.  И
статьи Уголовного Кодекса,  по которым она обвинялась  в процессе следствия.
Зачем прислали, я так и не поняла.  Видно, порядок у них  такой. А  главврач
больницы, куда я  маму отвезла, ни в  чем разбираться  не захотела. Раз есть
выписка  -  значит  надо  взять  больную  под надзор.  На  всякий случай.  И
изолировала ее от всех. Потребовалась неделя  со  всеми связями  Э.Д.  /я, к
сожалению, не  могу  назвать полного имени этого человека,  так как в момент
написания книги у меня нет с ним связи, и я  не могу спросить его согласия/,
чтобы убедить главврача, что мама свободный человек.
     Мне разрешили  свидание.  Я увидела  психиатрическую  больницу изнутри.
Огромное здание с зарешеченными окнами. Длинная лестница с железными дверями
на  лестничных  площадках.  На  дверях - номер отделения.  У каждой  двери -
звонок.  При входе  надо предъявить пропуск.  Вошла. Длинный коридор. Справа
столовая  -  столы, стулья, раздаточное окно. И  по обе  стороны  коридора -
комнаты без дверей. В коридоре ходят больные, занятые своими мыслями. Что-то
бормочут, жестикулируют, разговаривают сами  с собой. За все время, что мама
была в больнице, я ни разу  не видела, чтобы больные общались друг с другом.
Не успела я войти, как кто-то подбежал ко мне и начал просить денег. Другая,
хватая меня за  рукав и пуская  слюну, начала  требовать сигареты. Я достала
сигарету  и  дала. В  ту  же  секунду  ко мне  подбежало человек  десять  и,
отталкивая  друг  друга, начали вырывать у  меня сигареты и открывать сумку.
Подбежала медсестра.  Всех  растолкала.  Меня предупредила  - никогда ничего
никому не давать. Иначе проходу не дадут и увечья нанести могут. Вот так.
     Мама лежала  в  самой  дальней  палате слева.  Палата  была  для тяжело
больных. Значит,  те, что встретили меня  в коридоре,  - больные не тяжелые.
Около маминой палаты  - круглосуточный медицинский пост.  Я вошла. Руки-ноги
дрожат.  Палата  огромная,  человек на пятнадцать. Мама  лежала  в  углу,  у
стенки, глаза закрыты. Я подошла, поцеловала. Она открыла глаза и посмотрела
на меня  затуманенным взором. Видно, ее накачали лекарствами.  Взглянула  на
меня  и снова закрыла глаза. Я села  у нее в ногах. Огляделась. Рядом  с ней
лежала  абсолютно  голая  молодая  женщина   с  идиотским  выражением  лица,
привязанная к кровати ремнями. Потом я  узнала, что она всю жизнь находилась
в  интернате  для  слабоумных.  Была  тихой и  безобидной.  Пока однажды  не
взбесилась  и не откусила  палец своей  соседке. И с тех пор  была  буйной и
агрессивной. Я несколько раз была свидетелем ее приступов, когда она крушила
все  на  своем пути и четыре санитара  не  могли  с  ней справиться.  В  дни
свиданий она была привязана всегда, но когда посетителей  не было, ее иногда
отпускали с кровати.
     Другая больная сидела на кровати, по-турецки поджав под себя ноги. Лицо
ее  было  сосредоточено,  и она  беспрерывно что-то  стряхивала с себя.  Мне
объяснили,  что  ей  кажется,  что  по ней  ползают муравьи. Третья  лежала,
уставившись в  одну  точку и  мычала.  Она  находилась здесь,  на этой самой
койке, уже  больше двадцати лет. Каждую неделю ее навещала  старенькая мама,
приносила передачу.  А эта, мычащая, прекращала мычать  и начинала  ругаться
матом,  кидая в  свою  мать,  что  попадется под руку.  Была она  угловатая,
жилистая и уродливая. Именно  она, не узнающая свою родную  мать, закричала,
перемежая   свою  речь  ругательствами,  когда  мою  маму  ввели  в  палату:
"Смотрите, смотрите, грязная  жидовка пришла!" Вот в  таком окружении лежала
моя мама, прошедшая все круги  ада. Но со всеми  этими больными и со многими
другими  мне  довелось  познакомиться  потом, когда я  добилась  постоянного
пропуска и приходила к маме дважды в день. Я кормила ее завтраками,  обедами
и ужинами. Моя жизнь превратилась  в круговорот. Я пекла блинчики,  сырники,
котлеты, готовила супы, натирала на терке фрукты,  на ходу  кормила Андрея и
неслась в больницу.
     Я уже познакомилась  с  заведующей отделением, узнала по справочной  ее
домашний адрес и  время  от времени делала ей подарки. Медсестрам и нянечкам
подарки приносила  прямо в больницу. Это считалось в порядке  вещей. Больные
привыкли ко мне и уже почти не обращали  на  меня внимания. Я тоже узнала их
привычки и старалась  не лезть  на рожон. Была у мамы в палате одна больная,
женщина  изумительной  красоты.  На первый  взгляд  она  казалась  абсолютно
нормальной. Она спокойно  сидела на кровати, здоровалась, улыбалась. Я после
первых  посещений  недоумевала,  почему она находится здесь. Но однажды  она
встретила меня в коридоре  по пути в палату. Она  радостно подошла ко мне  и
сказала очень церемонно и удивительно приятным голосом: "Как поживаете, Анна
Павловна?" Я улыбнулась в ответ: "Вы ошиблись. Я не Анна Павловна. Вы меня с
кем-то перепутали". Боже! Лицо ее исказилось и стало уродливым. Я до сих пор
не  понимаю,  как  в одну  секунду можно  так  измениться. И  она  буквально
прошипела мне в лицо:  "Вы последнее время избегаете  меня,  Анна Павловна".
Затем  лицо  ее опять  приняло  обычный  вид,  и она  капризно  сказала:  "Я
пожалуюсь  Александру  Сергеевичу". И  грациозно  отошла. Я  не поняла,  что
произошло. Я  чувствовала, что чем-то ее обидела. Потом  медсестра объяснила
мне,  что  эта женщина  больна шизофренией, и  у нее  навязчивая  идея:  она
считает себя Натальей Николаевной - женой Пушкина. Все следующие посещения я
старалась подыгрывать  ей.  Она встречала  меня  в коридоре, мы обменивались
"светскими" новостями,  и  она  плавно  покидала меня. В дни свиданий  к ней
приходили муж и дочь.
     Маме  становилось чуть-чуть лучше. Она лежала  тихо и иногда улыбалась,
увидев  меня.  Быстро съедала  то,  что  я ей приносила  и через  пять минут
говорила: "Ну,  иди домой. Я отдохну". Поворачивалась к стене и укрывалась с
головой одеялом.
     Так продолжалось недели три. Однажды я пришла как всегда утром. У входа
меня  ждала заведующая  отделением.  "Лена, - сказала она, - сегодня  вам не
стоит идти к маме.  Сегодня  ей плохо".  "Что с ней?"  -  спросила я упавшим
голосом.  "У нее  начались галлюцинации". Я посмотрела на  врача  умоляющими
глазами. Она отошла в сторону и сказала мне  вслед: "Вы сейчас  поймете, что
лучше бы было вам уйти домой".
     Я  вошла  в  палату.  Мама  посмотрела  на  меня  безумными  глазами. Я
приблизилась. Вдруг она приподнялась с подушки и буквально  выстрелила мне в
лицо:  "Дрянь,  негодяйка! Как ты посмела  придти  ко мне?!" Голос  ее  стал
тонким и визгливым. Она вдруг  села на кровати и с  силой  оттолкнула  меня.
"Уходи вон! Ты не моя дочь! У меня нет  дочерей! У  меня два сына. Я не хочу
видеть  тебя!  Ты  проститутка!  Мой  папа  начальник КГБ!"  Потом  лицо  ее
обратилось куда-то  к  стене,  и  она прокричала:  "Казимир Казимирович!  Ты
слышишь меня?" Я  стояла, окаменев. Вдруг она обратилась  ко мне,  и лицо ее
горело  ненавистью:  "Ты  слышала,  что  он  сказал?"  Последние  слова  она
прокричала, схватив меня за плечи.  "Мамочка, - прошептала я  испуганно. - Я
ничего  не  слышала". Мои слова буквально взбесили ее. "Врешь, негодяйка, не
обманывай меня". И  начала хлестать  меня  по щекам. Я наклонилась к  ней и,
рыдая, в  истерике, закричала: "Бей меня! Бей! Ну, что  еще я могу  для тебя
сделать?! Да,