уй свой блеф!"
     Обдумав  все  таким  образом  и, сделав вид, что я совершаю  над  собой
страшное усилие,  я  медленно, как  бы преодолевая себя, отвечаю: "Хорошо. Я
вам обещаю,  что  в Москву не поеду, и Нэнси не узнает,  что я отказалась от
поездки  в  Москву в результате заключенного  нами  соглашения. Я делаю  это
только  ради моего  сына, которому  вы,  как  мы и  договорились,  не будете
препятствовать уехать в Израиль".
     Он сразу повеселел, а я сказала, что вроде обсуждать нам больше нечего.
И тогда он вдруг  говорит: "Елена Марковна,  вы уж  лучше посидите здесь еще
полчаса, а то через полчаса еще один поезд на Москву отходит, и  я хочу быть
уверенным, что  под влиянием момента вы не  измените свое решение". Все-таки
изучили они меня за эти годы! "Ну что ж, - сказала я. - У вас служба такая -
никому не  доверять. Но держать здесь меня вы имеете право еще не полчаса, а
только  двадцать пять минут.  Так  как  через двадцать пять  минут  истекает
допущенный   по  закону   трехчасовой  срок  задержания   без   предъявления
обвинения".
     Через двадцать пять минут  я встала и пошла, а он пошел за мной - якобы
проводить.  И  я  увидела,  как  следующий  поезд на  Москву  ушел. Он тогда
попрощался и исчез. Так же незаметно, как появился. Андрей все три часа ждал
меня на улице,  а  Таня  уехала  - ее дети ждали.  Дома  уже  рассказала все
подробно  Герке с Андреем.  Герка  сказал,  что я  вела  себя правильно,  но
предупредил  со свойственным  ему скептицизмом,  чтобы я  не  питала  особых
надежд относительно  их обещаний. Я ему сказала,  что,  естественно, все это
глупости.  Разве  можно верить кагебешникам?  Но если  честно признаться, то
надежда  на отъезд Андрея у  меня  появилась.  Ведь если надежды  нет,  то и
выжить  невозможно. Вся  наша жизнь  в отказе  -  это  крах одной  надежды и
далекий свет другой.


     Бело-голубая,
     Ты - небо в облаках.
     Страна моя Израиль,
     Всегда в моих мечтах.

     Бело-голубая,
     Ты - море-океан.
     Страна моя Израиль,
     Мой верный талисман.

     Бело-голубая,
     Как мамины глаза.
     Страна моя Израиль,
     Судьбы моей слеза.

     Бело-голубая
     Земля моих отцов.
     Страна моя Израиль -
     Мой странный вечный зов.

     Конечно, я понимала, что кагебешники ни в грош не ставят  мое  обещание
не ехать в Москву. Но я  также  понимала, что при моей следующей  попытке  я
буду задержана так же,  как при  первой. Поэтому, когда на следующий день мы
узнали, что помощник госсекретаря по вопросам  прав человека господин Шифтер
встречается  в Москве с отказниками,  мы  решили, что  на эту встречу вместо
меня поедет Андрей. Один из  моих близких друзей по отказу Эдик  Марков тоже
собирался ехать туда. Между прочим,  замечу, что в тот день, когда задержали
меня на  перроне,  таким  же  образом  задержали  и остальных  моих  друзей,
собиравшихся  в Москву на  демонстрацию. Так вот, на следующий  день  Андрей
должен был  встретиться  на перроне с Эдиком Марковым. Билеты для  них обоих
были у Эдика и в назначенный час Андрей пошел на вокзал. Я даже не вышла его
провожать, чтобы не привлечь к нему внимание в случае, если за мной следят.
     Как  потом выяснилось,  Андрей издали увидел Эдика  и уже направился  к
нему  навстречу,  как в этот момент к  Эдику  подошел милиционер и  попросил
пройти в отделение. Андрей остался  один,  без  билетов,  без  поддержки.  В
первый момент он подумал, что ему ничего не остается,  как вернуться  домой.
"Но я вспомнил, мамочка, - рассказывал  он мне впоследствии, - как важна для
нас  эта встреча  и  решил - будь, что  будет  - сяду в поезд без билета. Не
выкинут  же  меня на ходу". В  поезде он наплел проводнику байку про больную
бабушку в Москве и про отсутствие  билетов в кассе, и так он был возбужден и
взволнован  /по   причинам,  естественно,   проводнику  не  известным/,  что
проводник взял у него деньги  и уступил свое  место в служебном помещении. В
Москве  поначалу  Андрею  казалось, что  все милиционеры  слишком пристально
смотрят на него  и  уже готовы его задержать. Но в конце-концов на встречу с
Шифтером он попал, и я очень гордилась им. Вообще жизнь наших детей в отказе
- это тема для отдельного разговора.  Скажу только, что  в  семьях всех моих
друзей-отказников дети были нашими соратниками и  самыми ценными заложниками
КГБ.
     С Зубиным  Мета, согласно  Анечкиным  указаниям, мы с Герой должны были
встретиться  в  гостинице  "Москва"  в  день  его   приезда  с  Нью-Йоркским
симфоническим оркестром. Естественно, что никогда до этого мы его не видели,
если   не  считать  нескольких  фотографий,  присланных   Анечкой.  На  этих
фотографиях Зубин Мета дирижировал оркестром и, кроме общего облика, из  них
ничего нельзя было понять.  Мы пришли  в  тот момент,  когда огромная  толпа
оркестрантов с инструментами  в  руках стояла длинной очередью перед окошком
регистратора. Не знаю, как  Гера,  но  я  чувствовала себя  инопланетянином.
Вокруг меня  были  усталые,  веселые,  свободные  люди, для которых  поездка
заграницу была интересной,  но утомительной работой. Получение визы для  них
было  столь же обыденно, как покупка билета, и означало лишь  дополнительные
незначительные хлопоты.
     Я помню, как однажды попросила у кого-то из навещавших меня иностранцев
показать мне визу. Я смотрела на  этот маленький невзрачный кусочек бумажки,
и мне казалось, что ничего желаннее и ценнее не может быть у  человека. Виза
оставалась  для нас недосягаемой. Много раз мы всерьез обсуждали между собой
различные возможности  нелегального  перехода через границу.  Как-то один из
наших приятелей из  Сухуми  упомянул  о своем знакомом, который  по каким-то
своим контрабандным делам время  от времени переходит границу  из Армении  в
Турцию.  Следующим  же  летом  мы  решили поехать в Армению и осмотреться на
месте.
     В Ереване  у меня жили  родственники, и мы решили их навестить.  Никто,
кроме нас,  истинной цели нашей поездки, естественно, не знал. Поехали мы на
своей  машине, и  хорошо запомнилось мне, как неуютно  мы себя  чувствовали,
проезжая мусульманский Азербайджан, и какое прямо-таки физическое облегчение
испытали,  въехав  на территорию Армении.  Приехали мы в  Ереван и попросили
наших  родственников показать нам границу с Турцией.  Вернее, мы сказали им,
что  хотим  увидеть  гору  Арарат.  Подъехали и обалдели:  шестикилометровая
закрытая зона, через каждые двести метров наблюдательная вышка и даже к этой
зоне   и   то   подходить   было   запрещено.   Только   Гера   приготовился
сфотографировать  гору Арарат,  как тут же появился  человек  в  штатском  и
попросил  аппарат  зачехлить.  Поняли  мы,  что  тут  и  мышь  незаметно  не
проскочит.  Добавлю,  что  нашли  мы  потом  возможность  связаться  с  этим
контрабандистом. Не лично, а через наших приятелей в качестве связных  - сам
он по понятным причинам с нами встретиться не захотел.Так вот, через границу
провести он нас отказался, так как у него якобы была какая-то договоренность
с пограничниками  о том, что ходит он исключительно один. А своим "бизнесом"
он из-за нас рисковать не стал.
     Наиболее серьезный  вариант был  разработан  нами  совместно с  Мариком
Грункиным,  нашим приятелем и  многолетним отказником.  Об этом плане, кроме
наших двух семей, не знал никто, и я впервые сейчас упоминаю о нем  открыто.
В Ленинграде мы даже не  обсуждали его в  своих собственных квартирах, боясь
прослушивающих аппаратов. А план вкратце  заключался  вследующем.  На берегу
Финского  залива мы собирались снять дачу и построить  там лодку. Весной, во
время ледохода, две наши семьи с запасом воды и сухарей должны были  сесть в
эту лодку, которая сверху прикрывалась бы огромным куском белого пенопласта,
облитого предварительно  водой  с тем, чтобы  на нем появилась тонкая пленка
льда.  Собственно  предполагалось,  что  мы  не  сядем  в  нее,  а  ляжем  -
конструкция должна была быть  достаточно плоской.  Среди  белых  льдов кусок
белого  пенопласта,  покрытый  льдом,  должен  был  по нашим  предположениям
затеряться и не вызвать подозрения у  пограничников. Так,  своим ходом, чуть
корректируя путь рулем с ножным  управлением, вместе со льдами  мы надеялись
добраться  до  Финляндии.  Конечно,  с одной  стороны  нас  бы  подстерегала
опасность  быть  затертыми  льдами,  а  с  другой  -  нас  могла  обнаружить
локационная служба береговой охраны. Именно  по этой причине  основную часть
пути  мы намеревались  пройти  днем,  пока пограничники  еще  не  пользуются
приборами ночного  видения. Марик Грункин  был  специалистом по  навигации и
ориентации по звездам, так что заблудиться мы  не боялись. Самое трудное для
нас было решиться подвергнуть опасности детей. У Марика была маленькая дочка
лет  пяти, так  что колебания наши  были вполне оправданы. Не  знаю,  чем бы
закончились  все  наши проекты, если бы в начале 1988 года семья Грункина не
получила бы разрешение на выезд. Без  него, как специалиста по навигации, мы
на такой  шаг решиться  не могли. Кроме  того, их  отъезд вновь вселил в нас
надежду  на  законный выезд,  надежду,  которая к  середине 1988 года, после
отказа Гере и Андрею начала опять заметно иссякать.
     Но вспомнила  я это сейчас  потому,  что  вид свободных оркестрантов  с
визами  на  руках так  резко контрастировал с  нашим  состоянием,  что  наше
присутствие  там казалось  неуместным и  нарушало всеобщую  гармонию.  Вдруг
кто-то окликнул меня по имени и тем  самым вывел из оцепенения. Я оглянулась
и увидела  Нюсю с  Моней,  тех  самых, что когда/то  жили в нашем дворе  и к
которым мы  с моей Таней ходили ночью, чтобы забрать папины  скрипки. Тут же
все в моем сознании встало на место. То  есть  они  были  на своем месте - в
Нью-Йоркском  оркестре, а  я на своем -  в отказе в Ленинграде. После первых
бурных минут встречи  я поняла, что заботы  у нас  настолько разные,  и  они
настолько уже далеки  от происходящих у нас событий, что говорить фактически
оказалось не о  чем.  Вернее,  говорить  надо было  о стольком многом, чтобы
начать  понимать  друг  друга, что  ни  у них, ни  у меня не было  для этого
времени. Это  была  первая  моя  встреча  после долгой разлуки  с людьми  из
"другого"  мира.  К  сожалению,  то  же  ощущение непонимания  у меня  потом
возникало не раз при встречах, даже долгожданных,  с людьми, с которыми меня
невольно развела судьба.
     Но, по  крайней мере, я спросила  у  Мони  с Нюсей как мне найти Зубина
Мета,  и  они  хором  ответили, что вот  же, вот он стоит  в  центре зала  и
оглядывается  по  сторонам. И я мгновенно поняла, почему я его  до этого  не
заметила.  Совершенно  подсознательно я  ожидала увидеть человека  во фраке,
дирижера, маэстро. А Зубин Мета  стоял в домашнем халате, роскошном  халате,
но отнюдь не во фраке! А я,  дура, искала не человека, а его костюм. Нюся  с
Моней были  мгновенно  забыты,  и  все мои  философские мысли  и рассуждения
вылетели из головы. Я схватила Герку за руку и бегом, расталкивая толпящихся
музыкантов,  которые тут  же  потеряли  свой  ореол и превратились  просто в
мешающих мне людей, бросилась к Зубину Мета.
     И он увидел меня, и обнял, и улыбнулся, и такая уверенность исходила от
него, что я прижалась к  нему, и мне казалось, что в  меня вливаются силы. А
потом  мы  поднялись  к нему в  номер и говорили  как старые  знакомые.  И я
спросила: "Я  не  знаю,  как  вас  называть.  Анечка во всех письмах  строго
настрого наказывала мне обращаться к вам "маэстро". А он засмеялся и сказал:
"Ну зачем  "маэстро".  Зови  меня просто  Зубин".  А потом он пообещал,  что
сделает все от него  зависящее, чтобы нам помочь. И  что я  должна быть  все
время  рядом  с  ним,  приходить  за  кулисы  после  всех  его  концертов  и
присутствовать на всех приемах, которые будут даваться  в честь его приезда.
"Все должны видеть, что ты всегда рядом со мной", - сказал он. Он дал нам  с
Геркой  билеты на все концерты Нью-Йоркского  оркестра, что уже само по себе
являлось предметом зависти всех моих знакомых.
     Скажу, что я действительно всегда находилась рядом с Зубиным Мета, и на
официальных приемах вся музыкальная элита города сначала недоумевала, строив
всяческие догадки в мой адрес, пока Зубин  Мета не объяснял  всем и каждому,
кто  я  и почему нахожусь рядом с  ним. Дело доходило  до курьезов. Когда мы
вместе после  концерта  выходили из  филармонии, восторженные поклонники его
таланта,  пробирались через  строй  милиционеров и пытались сфотографировать
своего кумира, принимая меня за  его жену.  Надо сказать,  что все интервью,
которые давал Зубин Мета, он  начинал с моего имени и моей истории. И хотя в
печать это  не  попадало,  огромное  число  официальных лиц  были  вынуждены
выслушивать злоключения моего отказа.
     Чувство    огромной    благодарности,   восхищения,    граничащего    с
благоговением, которое я испытала к Зубину Мета, не только не  уменьшилось с
годами, а приобрело, пожалуй, восторженный оттенок мистического поклонения.
     Девятого  сентября 1988 года Андрюше исполнилось  восемнадцать лет.  На
следющий  день он  получил  повестку  из военкомата, а еще  через день подал
документы  в ОВИР на выезд в Израиль. Начался отсчет дней, и  я находилась в
совершенно  абсурдном,  аномальном  для  любой матери  состоянии:  я мечтала
расстаться  со своим  сыном.  По ночам я молила  Б-га совершить  это  чудо -
освободить моего сына от проклятия моей судьбы.  Я смутно представляла себе,
что  я  буду  делать,  если  он,  мой единственный  сын,  окажется удушенным
пуповиной моего отказа. Призрак Советской Армии уже стоял за дверью.
     С момента моего первого посещения ОВИРа прошло тринадцать лет. Жизнь не
баловала меня эти  годы.  И однако то, что могло ожидать  меня впереди, было
выше моих сил. Мы давно уже решили на семейном совете, что в армию Андрей не
пойдет ни  при каких обстоятельствах. Армия  для  него означала бы получение
уже  лично им формальной секретности, а значит и повода для его собственного
отказа,  отсчет   которого  начнется   только   в  1988  году.  Единственной
альтернативой   армии  была  тюрьма.   И   весь  последний  год  я  морально
подготавливала  своего  сына  к  этому шагу.  Я  не знаю, был  ли  он  готов
выдержать заключение.  Я знала, что я этого  не выдержу. И хотя я  старалась
никогда не  показывать ему свою слабость, я знала, что его тюрьма  - это мой
смертный приговор.
     Поскольку  повестки  по  почте  Андрей  игнорировал  и в  военкомат  не
являлся,  повестки  стали  приносить  на  дом  с требованием  расписки  в ее
получении.  И я,  и Андрей перестали открывать  дверь, если заранее не знали
кто пришел.  Гера расписываться на повестках отказывался, мотивируя это тем,
что  он, якобы, гость, посторонний человек. Но всем нам было ясно, что долго
такая игра в  прятки продолжаться не может. Нервы были напряжены до предела.
Любой  телефонный  звонок  разрывал  душу,  и я  боялась снимать  телефонную
трубку, как будто она находилась под высоким напряжением.
     А в начале октября позвонила Анечка и сказала, что в Израиле  состоится
концерт, посвященный сороковой годовщине образования государства. И что  мне
в  этот день позвонят, и  я  по телефону смогу обратиться к присутствующим с
поздравлениями и вообще  сказать  то,  что  мне подсказывает  сердце. Честно
говоря, я  в то время не очень понимала,  какая честь  мне оказана и в каком
грандиозном зрелище я участвую. За много лет отказа я говорила по телефону с
бесчисленным  количеством людей  на  Западе,  в  том  числе  с  людьми очень
известными и влиятельными.
     Помню, когда я голодала,  беспрерывные телефонные звонки превратились в
настоящий  бич. И даже когда мне позвонил кандидат в  президенты Соединенных
Штатов  господин Майкл Дукакис, меня это не  очень-то поразило. Я восприняла
этот  звонок  почти  как  само  собой  разумеющееся.  Уже  потом, приехав  в
Соединенные  Штаты  из  Израиля по приглашению Аарона  Рубингера, раввина из
Орландо, который в течение многих лет боролся за мое освобождение, я поняла,
какую неимоверную работу  нужно было проделать, чтобы  убедить  кандидата  в
президенты  /!/  позвонить  по телефону  какой-то  отказнице  во  время  его
предвыборной  кампании.  Там же,  в  Соединенных  Штатах,  у меня  произошла
встреча с Майклом  Дукакисом, которую мне также "устроил" Аарон  Рубингер. И
только  на  этой  встрече,  на  которую мы с  Аароном ехали в  сопровождении
полицейских  машин   с  включенными  сиренами,  я   осознала,   насколько  я
недооценивала порой оказываемые мне знаки внимания, заботы и поддержки.
     Вот  и  в тот день,  сидя  у себя в квартире на  Плеханова, поглощенная
одной  навязчивой  мыслью об  Андрюшином  отъезде /о  своем я  уж  и мечтать
устала/, я ожидала звонка из Израиля без особого волнения и  трепета, сердце
не  подсказало  мне,  что  это  будет  самый  важный, завершающий  разговор,
подводящий итог  моему многолетнему ожиданию  и  открывающий для  меня новую
жизнь.  Я ждала звонка и не знала, что приближается мой звездный  час. А это
был в самом буквальном смысле целый час ожидания с поднятой  и поднесенной к
уху трубке.
     Когда раздался  звонок  и  я,  собравшись с мыслями,  подняла трубку, я
услышала величественную музыку в исполнении симфонического оркестра. А затем
женский голос на чистом русском языке шепотом спросил: "Лена, ты здесь?" И я
почему-то тоже ответила шепотом: "Да, я здесь". И меня попросили подождать у
телефона и трубку не вешать. И я ждала и слушала музыку, и рисовала  в своем
воображении сцену, и Зубина Мета и мою сестричку.
     Но как же убого оказалось мое воображение, когда по приезде в Израиль я
смогла увидеть запись этого концерта. Ничего более впечатляющего я не видела
в своей жизни. Господи, какой это  был фантастический концерт! Древние стены
Моссады, освещенные  цветными  огнями, черное  звездное  небо, выросшая  как
из-под  земли  сцена, белые фраки  музыкантов и возвышающийся  над ними, как
сказочная  птица, Зубин  Мета - гипнотизирующий,  приковывающий внимание - и
музыка, разливающаяся в воздухе, который  от этих  звуков  кажется весомым и
окутывает  тебя  и  не  дает  шелохнуться. И кажется,  что на всей земле нет
ничего, кроме этой музыки, древних стен и черного купола Вселенной.
     Нет, в моей квартире на Плеханова я ничего этого, увы, не представляла.
Через каждые пять-десять  минут  женский голос все так же  шепотом спрашивал
меня: "Лена, ты здесь?"  И  услышав  мой утвердительный  ответ,  исчезал  до
следующего  вопроса. А  потом, минут через сорок, музыка смолкла и наступила
звенящая тишина, разорванная шквалом аплодисментов. И вдруг я явственно, как
из  соседней  комнаты,  услышала:   "Лена,   это   Зубин".   И   я   страшно
разволновалась,  и когда  раздался  голос  моей сестрички,  у  меня в  горле
появился  комок, и я ничего не могла сказать. И  ей  пришлось  повторить два
раза, слышу  ли я ее. И кроме короткого "да" я ничего не сумела вымолвить. А
потом я поняла, что все ждут моих слов. И я начала говорить. О своей любви к
Израилю, и о нашей борьбе, и что мы обязательно приедем и встретимся.
     Говорила  я  всего  минуты три, но мне  казалось,  что целую  вечность.
Потому  что за каждым моим словом стояла  моя жизнь  и жизнь моих  друзей. И
каждое слово было выстрадано и значимо. И низкий поклон  моей сестричке, что
она  сделала  все возможное и невозможное, чтобы  именно я  могла  эти слова
сказать  и  быть участником  этого незабываемого,  потрясающего  действия. И
когда  уже в  Израиле, просматривая запись,  я видела  членов правительства,
почетных  гостей  и  многотысячную  публику, слушающих мой  далекий голос, я
снова ощутила ком в горле, и слезы воспоминаний застилали мне глаза.

     Я верю, что когда-нибудь проснусь,
     Увижу море, небо голубое.
     Я ущипнуть себя не побоюсь -
     Все наяву и все кругом р